Слава поглядел в окно. В небе сияло солнце, и похоже было, что и за окном тепло.— Надо идти в исполком, сказать о выполнении поручения.В сенях его перехватил Павел Федорович, поманил к себе.— Постой-ка…Слава догадался, о чем пойдет разговор.— Фунтиков пять не одолжишь в дом?— Не могу.— Хлеб в доме можешь есть, а дать в дом не можешь?— Не мой это керосин, я человек подотчетный.— Извините за беспокойство, Вячеслав Николаевич…Слава вышел во двор. Как нарочно, сразу потеплело. Земля раскисла, глубже вдавились колеи, деревья тянулись к солнцу, словно собирались набирать почки, ветра не было, пахло прелой листвой.У сарая Федосей подгребал граблями рассыпанное сено.— Погода, Николаич?Слава попросил Федосея запрячь лошадь, вдвоем отвезли бидоны к волкомпарту, внесли с помощью Григория, и Слава заторопился похвастаться своей удачей.Посетителей в исполкоме нет, никто не едет по такой грязи, лишь сидит за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, да приковылял в канцелярию Данилочкин, увидев в окно Славу.Дмитрий Фомич отложил ручку.— Как съездили, молодой человек?— Привез? — спросил Данилочкин.— Привез.— Сколько?— Два с половиной.— Разбазарили чего-нибудь по дороге?— Нет.— Не поддался Чижову?— Не поддался.— А себе сколько отлил?— Нисколько.— Что ж так, себя забывать не следует…Слава промолчал. Как может Василий Семенович так о нем думать?— В таком случае садись, — сказал Данилочкин, — составляй разнарядку, ты доставал, ты и распределяй.И Слава сел за разнарядку и лишь когда принялся фунт за фунтом делить керосин между школами, читальнями и народными домами, подумал, что надо было бы хоть бутылку, хоть полбутылки оставить маме, чтобы она проверяла ученические тетради не при тусклом мерцании конопляной коптилки, а при свете керосиновой лампы. 7 — Слава, ты где встречаешь Новый год?Вера Васильевна привыкла встречать Новый год своей семьей. Слава помнил, как горько ей было, когда год назад он предпочел провести новогоднюю ночь у Быстрова.Он замялся.— Придется устроить вечер для молодежи.— А перенести этот вечер на следующий день нельзя?— Тогда это будет не вечер, а следующий день…О новогоднем вечере возникали разговоры и среди комсомольцев, однако решающее слово оставалось за Быстровым.Слава пошел в исполком. Степан Кузьмич изучал какие-то списки. Он сильно изменился после убийства Александры Семеновны, помрачнел, его отчаянность и горячность сменились придирчивостью и раздражительностью, чем-то стал он походить на всех прочих людей, помирился с первой женой и каждый вечер ездил ночевать в Рагозино, в старую свою избу, теперь с ним можно было и поспорить, и не согласиться, махнет рукой и скажет: «Ну ладно, делайте, как знаете» — и замолчит.— Степан Кузьмич, хотим устроить встречу Нового года в Народном доме, — сказал Слава. — Чтобы все не сами по себе, а вместе.Быстров посмотрел куда-то поверх головы Ознобишина и безразлично согласился:— Валяйте.— А кого звать? — спросил Слава. — Вы будете?— Нет уж, уволь. Новый год я встречу с бутылкой самогона.— Так как же? Устраивать встречу?Быстров пожал плечами…Слава отправился в Народный дом — Андриевский торчал там с утра до вечера, не так уж много у него дел, но оставаться на хуторе не хочет, шурья обязательно заставят делать что-нибудь по хозяйству.Слава застал Андриевского лежащим на диване. Лежит и улыбается, как кот на солнышке.— Я к вам…— Вот лежу и раздумываю, как бы получше устроить встречу Нового года, — предугадал Андриевский просьбу Ознобишина. — Нечего людям сидеть по своим углам.Они стали намечать программу вечера.— Начнем с доклада.— Какой еще доклад? Дайте людям просто повеселиться!— Надо идейно их зарядить…Но Андриевский теперь не так сговорчив, как год назад.— Хватит с нас идеологии.— Степан Кузьмич сказал…— Если Степан Кузьмич хочет делать доклад, пусть делает, — отпарировал Андриевский. — Но я и его постараюсь отговорить.Он возражал против каких бы то ни было речей: спектакль и танцы…А какой спектакль?Виктор Владимирович предлагал поставить какой-то нелепый фарс, в котором женщины переодевались мужчинами, а мужчины женщинами.Слава готов был прийти в отчаяние.Выход подсказал Иван Фомич, он заходил изредка в библиотеку и, застав как-то Андриевского и Ознобишина в сильном возбуждении, вмешался в их спор.— Бой идет, а мертвых нету?…Сперва он поддержал Андриевского:— Лекции и доклады в новогоднюю ночь, право, ни к чему.Андриевский заулыбался.Но и с Андриевским не согласился:— Однако пошлостью тоже не стоит засорять мозги.— Что же вы предлагаете?— А почему бы вам не поставить настоящий спектакль?— Что вы называете настоящим спектаклем?— Ну, поставьте какую-либо хорошую пьесу… — И вдруг предложил: — А почему бы вам не поставить, скажем, «Ревизора»?— "Ревизора" нам не осилить, — сказал Андриевский.А Слава подумал: «Революция. Советская власть, и — „Ревизор“?»Никитин настаивал:— Интересно и поучительно, вроде даже подарок для зрителей.— А кто сыграет Хлестакова? — поинтересовался Андриевский.— Вы, — сказал Иван Фомич. — Лучшего Хлестакова у нас не найти.— А городничего?— Я, — сказал Иван Фомич. — В таком деле и я соглашусь потрудиться.В конце концов он убедил спорщиков. Славу подкупало уже одно то, что Иван Фомич нашел подходящую роль для Андриевского!Доморощенная труппа загорелась предстоящим спектаклем. Ниночка Тархова играла Марью Андреевну, а Симочка Тархова — Марью Антоновну, братьям Терешкиным достались Бобчинский и Добчинский, а Евгения Денисовича Зернова уговорили сыграть почтмейстера, заведующий волнаробразом не мог отказаться играть в постановке «Ревизора», к тому же он еще недавно вступил в партию, и в случае чего Ознобишин мог при поддержке волкома принудить его к участию в порядке партийной дисциплины.Пьеса была разучена, и спектакль удался на славу. Народу пришло на новогодний вечер порядочно, и «Ревизор» не заставил скучать публику.Слава только не понимал, почему Хлестаков так ему неприятен, а грубый Сквозник-Дмухановский вызывает в нем самую искреннюю симпатию…Он с нетерпением ждал окончания спектакля, чтобы произнести праздничный тост.Но едва в последний раз задернули занавес, как Андриевский, не разгримировавшись, не сняв костюма, в парике с завитым коком, выскочил на сцену и громогласно объявил:— Танцы!За фисгармонией сидела Кира Филипповна, должно быть, давно ждала своей очереди, сидела и раздувала мехи, не успел ее муж объявить танцы, как тут же ударила по клавишам.По традиции бал открывался вальсом. Из зала еще вытаскивали скамейки, а братья Терешкины уже отделились от стен. Барышни оживились.Медленно и плавно кружились пары, лампы жадно пожирали керосин, на этот раз щедро отпущенный товарищем Ознобишиным.Он стоял у самой рампы и наблюдал за проносившимися парами. Вот Сонечка Тархова в объятиях Андрея Терешкина, вот Симочка Чернова в обнимку с Васькой Тулуповым, вот Нина Тархова с Никитой Терешкиным…На секунду у Славы явилось желание потанцевать и тут же исчезло, очень уж это безыдейное занятие.Кира Филипповна заиграла падеспань.В душе Слава называл себя прожигателем, если и не жизни, то керосина, разозлился на самого себя и ушел за кулисы в библиотеку, на время превращенную в артистическую.В окружении актеров Андриевский прихлебывал из стакана чай и рассказывал смешную, должно быть, историю, потому что слушатели весело смеялись.— А, милости просим! — воскликнул Андриевский, завидев Славу. — Поздравляю!— С чем?— Удался ведь вечер!— Не нахожу.— А чем он вам не нравится? — удивился Андриевский. — Веселья хоть отбавляй.— Потому, что вы не дали мне произнести тост, — откровенно сказал Слава.— Голубчик, но вы опять стали бы излагать содержание передовой из «Орловской правды», — искренно признался Андриевский. — А мы измеряем жизнь масштабами всей страны! Страна устала от революции, от войны, от разверстки. Люди хотят танцевать, наряжаться, а вы продолжаете пичкать их политикой.— Что это вам надоело? — угрожающе спросил Слава.— Мы устали от Быстровых! — вырвалось у Андриевского.— Напрасно радуетесь, — спокойно, даже слишком спокойно ответил Слава. — Революция не кончилась…— Только нам не придется видеть ее продолжение, — снисходительно сказал Андриевский. — Надо уметь ждать… Наберитесь воли и мужества…Слава упрямо смотрел в наглые глаза Андриевского.— Мужества и воли нам не занимать…— Вы боитесь отступления, — продолжал Андриевский. — Боитесь сильных людей…— Вас? Нет, вас я не боюсь.— Вся ваша воля только на словах…— Нет.— Попробуй я на вас напасть, сразу ударитесь в панику.— Нет.— Вот начну вас душить, что вы станете делать?— Да вы побоитесь…Служители деревенской Мельпомены не придавали спору серьезного значения, однако же им было любопытно, чем кончится это препирательство.Андриевский вытянул свои руки перед Славой.— Ну, хватайте, отталкивайте!Слава качнул головой.— И не подумаю.Андриевский положил руки ему на плечи.— Задушу!— А я не боюсь…Андриевский обхватил шею Славы мягкими прохладными пальцами.Глупо шутил Андриевский. Слава смотрел ему прямо в глаза. Нельзя поддаться этому типу. Прояви Слава слабость, это сразу развеселит всех.И тут он почувствовал, что Андриевский вовсе не шутит. «До чего ж он меня ненавидит», — подумал Слава. Вот тебе и крестовый поход против врагов революции! Больше он уже ни о чем не думал. Тонкие сильные пальцы сдавили ему шею, и у него закружилась голова. Слава почувствовал тошноту. На одно мгновение. Потом боль. Тоже на мгновение. Ему почудилось, что умирает. И потерял сознание. На одно мгновение, всего лишь на одно мгновение.И тут же услышал крик неизвестно откуда появившейся Сонечки Тарховой.— Что вы делаете, Виктор Владимирович?И то, что он смог услышать каждое произнесенное Сонечкой слово, свидетельствовало о том, что он приходит в себя.Андриевский весело смотрел на Славу я смеялся. И все смеялись вокруг.— Испугались? — ласково спросил Андриевский.— Что за глупые шутки, — осуждающе сказала Сонечка.— Нет, ничего, — негромко сказал Слава, — все в порядке.— Видите, какая непростая штука — воспитание воли, — сказал Андриевский.— Вижу, — сказал Слава, — но я вас все равно не боюсь.— Еще бы вы стали меня бояться. Ведь мы же друзья.И как только стало очевидно, что с Ознобишиным ничего не случилось, все сразу утратили к нему интерес. Андриевский пошел на сцену, Сонечка убежала в зал, разошлись остальные, и Слава остался в библиотеке один. Он потрогал шею, натянул на себя куртку, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо.Искрилась морозная ночь, над домом висела голубая луна, высились заснеженные ела.— Домой, — сказал Слава вслух самому себе.Возвращаться через парк, по аллее запорошенных снегом кустов сирени, обок с занесенной снегом рекой, не хотелось. Да какой там не хотелось! Боялся он идти через пустынный зимний парк. Волки мерещились. Никаких волков не было и не могло быть, он твердо знал, а вот мерещились… Страшно! Кружилась голова. Слегка, но кружилась. Он еще ощущал цепкие, жесткие, злые пальцы, сдавливающие ему горло. Проклятый Андриевский! Шутил или в самом деле хотел задушить?…Но где-то в глубине души Слава знал, что Андриевский вовсе не шутил.И хотя в пустом парке не мог попасться никакой Андриевский, он боялся идти в ночной пустоте.Поэтому он решил идти через деревню, через Семичастную — ночь, все спят, но все-таки по обеим сторонам избы, за стенами люди, не чувствуется такого одиночества, как в парке.Слава стоял у крыльца. За окнами то взвизгивала, то гудела фисгармония, за окном танцевали, но ему хотелось домой.Даже мысленно он не сказал — к маме, но хотелось именно к маме, только к маме, и больше ни к кому. Сейчас, стоя у крыльца и не признаваясь в том самому себе, он жалел, что не остался встречать Новый год с матерью и братом.Он медленно пересек лужайку и, загребая снег валенками, двинулся по тропке, ведшей к усадьбе Введенского, миновал ее, ни одно окно не светилось в его доме, обогнул сарай, поднялся по скользкому покатому спуску, пересек чей-то огород и вошел в деревню.Все спало, нигде ни огонька, деревня молчала.Избы справа, избы слева. Широкая деревенская улица. Снегопад начался еще в сумерки. Всю проезжую часть улицы покрыла белая пушистая пелена, а Слава видел ее то лиловой, то голубой, луна окрашивала снег в причудливые цвета. Избы, то серые, то черные, вдруг становились зелеными, искрились, как в сказке.За сказочными стенами спят мужики и бабы, дети и старики, коровы, овцы, куры на насестах и даже рыжие тараканы в щелях.Наступил Новый год, а люди не знали, что наступил Новый год. Где-то пьют вино и несутся тройки по улицам, а здесь тишина и покой.И вдруг из белесого сумрака собачонка… Откуда она метнулась, из-под каких ворот? Метнулась, затявкала, залилась… Ах, Слава, да что же ты делаешь?! Нагнулся, набрал в горсть снега, швырнул… Что же ты делаешь?! Как ты не услышал собачьего лая?! Откуда они только взялись? Как кинутся, как зальются в тысячу голосов! Ощерились! Вот-вот набросятся…Слава закричал, но куда там, все спит в лунных лучах, никто ничего не слышит.Что же делать? Вот-вот порвут…Стой! Остановись, тебе говорят! Замри на месте!Еще порыкивают псы, но тоже остановились.А теперь медленно, шаг за шагом…Вот и мостик. Вот и Поповка…Теперь обогнуть Волковых…Вот и дом. Свой дом. Подергал щеколду, не заперто!За дверью свет. За столом мама, Петя и — почему он здесь? — Павел Федорович.— Ах, Славушка…Мама не сердится, мама рада ему!— Раздевайся, садись. Как хорошо, что мы еще не легли…На столе винегрет, пирог из ржаной муки с капустой.— Выпей с нами, — говорит мама. — Выпьем еще раз за Новый год!Мама из кувшина наливает в стаканы напиток неопределенного цвета.Запрокинув голову, Петя пьет так отчаянно, точно этот напиток невесть какой крепости.— Пью за Федора, — вполголоса произносит Павел Федорович. — Хотел бы я сейчас его видеть.— Павел Федорович принес нам сегодня сушеных вишен, — говорит мама. — Я сварила, прибавила меду, так что у нас шампанское.Слава решил быть с Павлом Федоровичем полюбезнее.— А где же Марья Софроновна?— Спит.Спит, как спят все сейчас в Семичастной.Потому-то Павел Федорович и навестил в эту ночь семью брата.Марья Софроновна совсем прибрала его к рукам, и где же ему искать сочувствия, как не у невестки, которая ничего от него не требует.В каждом человеке сочетается хорошее и плохое, и что в нем возобладает — добро или зло — зависит от многих обстоятельств.Работники боялись Павла Федоровича, да и успенские мужики не считали его добрым, — долг не простит, проси не проси, взыщет без поблажек, крепенек, зубы об него обломишь, а на самом деле человек податливый, слабый, командовали им женщины, как скажут, так и поступит. Большую часть жизни смотрел из-под рук матери, а после ее смерти вьет из него веревки Марья Софроновна.— Выпей, — обращается он к Славе. — Славный квасок изготовила твоя мама.— Ну как праздновали? — интересуется Вера Васильевна.Слава щадит мать. Расскажи он об Андриевском, мама будет волноваться.— Танцы были, спектакль…— А теперь выпьем за ваших сыновей, — предлагает Павел Федорович. — Россия теперь в их руки дадена. — Смотрит то на Петю, то на Славу, — Что касаемо Петра Николаевича, тут все ясно…У Пети от удовольствия блестят глаза. Впервые его называют по отчеству.— Петя парень трудящий, всю жизнь будет вкалывать… — Павел Федорович переводит взгляд на Славу. — А вот как ты, Вячеслав Николаевич, определишься, это еще надо поворожить…— Славе надо учиться, — подсказывает Вера Васильевна. — Тогда что-нибудь и получится.— А вот и нет, — возражает Павел Федорович. — Нынче учатся одни дураки. Хватать надо, смутное время не часто повторяется.Вера Васильевна в недоумении:— Что хватать?— Да все, что лезет в руки. Счастье. Должность. Паек… — Павел Федорович видел — ничего-то Вера Васильевна не понимает. — Взять того же Быстрова. Ни образования, ни хозяйства. А в волости высшая власть. Сыт, пьян, лошадь чистых кровей, жена — генеральская дочь. А то, что убили, — чистый случай, найдет другую. Все его боятся, а мальчишки молятся на него, как на бога.Услышь Слава год назад такую речь, он бы не простил Павлу Федоровичу ни одного слова, — увы, Слава на Быстрова уже не молится.— Прав я или не прав? — обращается Павел Федорович к Славе.— Нет, — твердо отвечает Слава, — коммунист ищет счастья не для себя лично, а для общего блага.— Вот видите, — говорит Вера Васильевна. — Славе не нужно никаких должностей, он поступит в университет…Но и мама не права.— Нет, — возражает Слава, — я хочу работать. — Он поправился: — То есть не то что я зарекаюсь учиться, но некогда сейчас…Тускло светит лампа. Петя моргает, он не привык не спать по ночам.А Павел Федорович все сидит. Только ходики постукивают за стеной.— Паш, Паш, где ты там?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81