Тетя Люба уехала. Уехала, чтобы никогда уже больше не встретиться ни с сестрой, ни с племянниками.— Удрал ваш профессор?Предложили срочно освободить квартиру. Разрешили взять только ручной багаж. Да и куда бы они повезли столы и стулья?Накануне отъезда Славушка с матерью зашли попрощаться с дедом.Доктор Зверев на круглой чугунной печурке, установленной среди книг, в нарушение всех противопожарных правил жарил картофельные оладьи.— Господь с вами, господь с вами, — приговаривал он. — Все образуется…Вера Васильевна сама надеялась, что все образуется, но ощущение бездомности и одиночества не покидало ее всю дорогу. 3 Поезд подолгу стоял на каждой станции, но никто из вагона не выходил: вылезти затруднительно, а влезть обратно и вовсе невозможно.Когда поезд подошел к Змиевке, рассветало. Все в вагоне дремали, одна Вера Васильевна не спала, боялась пропустить остановку.— Батюшка, — негромко сказала она. — Позвольте…Священник спал, подложив руку под щеку, шапка с потертым бархатным верхом, отороченная собачьим мехом, свалилась с головы, длинные волосы пыльного цвета закрыли лицо.Вера Васильевна попыталась заглянуть через его голову, но все за окном было неясно.— Господа, это Змиевка? — спросила она погромче.Никто не ответил.— Нам, кажется, нужно выходить, — беспомощно сказала Вера Васильевна.— Ты что, мама? — отозвался Славушка с пола. — Приехали?— Не знаю, — сказала Вера Васильевна. — Никак не пойму.Славушка поднялся с шинели, на которой спал рядом с Рыбкиным, и тоже посмотрел в окно.Название станции за дымкой белесого тумана нельзя было разобрать.— Что же делать? — опять спросила Вера Васильевна. — Господа…Славушка наклонился к Рыбкину.— Послушай, — сказал он. — Сеня… Господи, да проснись же наконец!— Что? — спросил тот, сразу садясь на полу. — Ты чего?— Какая станция? — спросил Славушка. — Никак не разберем.— Любопытный какой, — сказал Рыбкин. — Из-за каждой станции просыпаться…— Да я не из-за любопытства, — сказал Славушка, — мы, кажется, приехали.— Тогда дело другое…Рыбкин встал, протиснулся к окну, бесцеремонно оперся на плечо священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно.— Вот теперь видно, — сказал он. — Какая-то Змиевка.— Змиевка! — Славушка обернулся к матери. — Слышишь, мама: Змиевка!— Неужели Змиевка? — взволновалась Вера Васильевна. — Нам выходить!Вера Васильевна метнулась к проходу — все загорожено, люди сидели, приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь.Она беспомощно оглянулась на Рыбкина.— Что же делать?— Ничего, выпрыгнешь, — сказал тот.Он опять протиснулся к окну, перегнулся через священника, взялся за оконные ремни и потянул раму на себя.— Что такое? — спросил священник и поднял голову.Струя холодного воздуха потянулась в окно.— Кто там? — в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. — Какого дьявола…— Что за безобразие? — закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом и визгливо закашлялся. — Закройте окно, теперь не лето!Но Рыбкин даже не отозвался.— Подходи, — сказал он Славушке, — а ты подвинься, батя…Славушка послушно протиснулся к нему, Семен повернул мальчика спиной к окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю.— Ну как, стоишь? — спросил Рыбкин. — Принимай инструменты.Так же осторожно он спустил в окно саквояж.— Поосторожнее, — сказал он наставительно Славушке, когда в мешке опять брякнуло. — Что там у вас — посуда, что ли?— Да вы что? — зло спросил кто-то сзади. — Долго тут будете безобразничать?— А чего разговаривать? — сказал человек, выменявший вечером сахар за газету. — Оттолкнуть и закрыть!— Успеешь, — невозмутимо сказал Рыбкин, не глядя на говорящего, и протянул руку Вере Васильевне. — Давай, учительница…— Я не знаю… — нерешительно сказала Вера Васильевна, придерживая юбку рукой.— А еще учительница! — сказал человек, выменявший сахар. — Такие воспитают.— Разврат от таких и смута, — сказал священник. — Не будь на мне сана…Рыбкин подсадил Веру Васильевну на столик.— Заправь юбку меж коленей, — приказал он. — И будем нырять.И Вера Васильевна оказалась на платформе.— Благополучно?— Спасибо, — поблагодарила она. — Большое спасибо.— Не на чем, — сказал Рыбкин. — Вы мне, а я вам.— А ты далеко едешь? — спросил Славушка солдата.— Отсюда не видать.— Ну, прощай, — сказал Славушка…Ему не хотелось расставаться с новым знакомым, Славушка понимал, что они никогда уже больше не увидятся.— Как тебя зовут? — спросил Рыбкин мальчика.— Славушка.— Нет, полностью, — сказал Рыбкин.— Вячеслав.— А по фамилии?— Ознобишин.— А как меня зовут — помнишь? — спросил Рыбкин.— Рыбкин Семен, — сказал Славушка.— Правильно, — сказал Рыбкин. — Давай руку.Славушка протянул руку к окну.— До свиданья, товарищ Ознобишин, — сказал Рыбкин.— До свиданья, товарищ Рыбкин, — сказал Славушка.За окном слышался гневный ропот, но отпихнуть солдата от окна никто не решался.— Галдят, — сказал Рыбкин, чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. — Надо закупориваться. — Он кивнул Вере Васильевне. — До свиданья и вам, Вера Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша…— Постой! — закричал Славушка, отставив саквояж. — Знаешь… Дай мне чего-нибудь! На память…— Чего на память? — переспросил Рыбкин, и точно тень прошла по его лицу.Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой.— Нету, — сказал он. — Я бы дал, да не осталось ни кусочка.Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка клянчит у него сахар.— Да ты что! — воскликнул Славушка. — Разве я сахара? Я память от тебя…Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.— Это от меня память, — скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. — На всю жизнь. А ты мне… — Он запнулся, не зная, что сказать. — А ты мне… Хоть пуговицу!Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров — все позабылось на мгновение.— Да у меня и пуговицы-то… — несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. — Постой…Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была драгоценностью.— Не серчай, больше нечего, — сказал он, виновато улыбаясь. — Но ежели на память…— Спасибо, — сказал Славушка и спрятал газету в карман.— Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день отбрехиваться. — Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.— Куда ж теперь? — спросила она сына. — Обещали выслать лошадь, но как ее найти?— А мы подождем, — сказал Славушка. — Пойдем в вокзал, не мы найдем, так нас найдут…Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают. Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся. Вышел железнодорожный служащий, подошел к станционному колоколу, позвонил — неизвестно кому, неизвестно зачем — поезд продолжал стоять — и тоже ушел с перрона.Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров.— А ну как за нами не приедут? — тревожно спросила Вера Васильевна.Они сели на диван.— Ты хочешь есть? — спросил Славушка.— А ты? — спросила Вера Васильевна.— Не особенно, — сказал Славушка. — Вот чаю бы с печеньем…— Ты у меня фантазер, — сказала Вера Васильевна. — Ты помнишь, когда ел печенье?Тут в зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной шляпе и грязном брезентовом плаще, из-под которого торчали веревочные чуни. Однако наиболее примечательно было лицо. Отовсюду торчала колючая белесая щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос волосами, а из-под мохнатых колючих бровей поблескивали умные крохотные глазки.Мужик походил по залу, остановился против Веры Васильевны, у него из рукава, точно у фокусника, выскользнул вдруг короткий кнутик, он постегал себя по ноге и внезапно спросил:— Могет, ты-то и есть барыня, ась?— Вы за нами? — обрадовалась Вера Васильевна. — Только какая же я барыня?— Ну как не барыня. Только больно худа… — Он похлопал себя кнутиком по рукаву. — Поедем, что ли?У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу.— Хотели дрожки послать, да грязи убоялись, — объяснил незнакомец. — Кланяться велели.— Кто? — спросила Вера Васильевна.— Известно кто, — сказал мужик, отвязывая лошадь. — Павел Федорыч.— А вы кто же будете? — поинтересовалась Вера Васильевна.— Мы-то? — удивился мужик, точно это было само собой очевидным. — Мы работники.Он поправил сбрую, подошел к телеге, подоткнул сено под домотканую попону.— Садитесь, что ли. Дорога дальняя.— А вы кем же работаете? — спросила Вера Васильевна. — Кучером?— Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом.— Очень приятно, Федосей, — сказала Вера Васильевна. — А как по батюшке?— А меня по батюшке не величают, — сказал Федосей. — По батюшке я только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут.Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене.— Ой, как мягко! — воскликнул Славушка.— Тебе удобно? — спросила Вера Васильевна. — Застегни получше пальто, можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя.— Я уже не маленький, мама, — возразил Славушка. — И к тому же на мне калоши.Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.— Мил-лай!— А как ее зовут? — спросил Славушка.— Чевой-то? — спросил Федосей. — Вы об ком?— Говорю, как ее зовут? — повторил Славушка, кивая на лошадь.— Кобылу-то? — переспросил Федосей. — Эту Машкой, а дома еще Павлинка, та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет…— Это как на завод? — не понял Славушка.— Ну, для хозяйства, для хозяйства, — сказала Вера Васильевна. — Та лошадь получше, вот ее и берегут.— На племя, — разъяснил Федосей. — От ей потомствие будет получше.Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с глубокими колеями, полными жидкой грязи.Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.— Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? — полувопросительно сказал он и покачал головой. — Мы-то думали…Он не договорил.— Кто мы? — спросила Вера Васильевна.— С жаной мы, — пояснил Федосей. — Мы с Надеждой шестой год у твоей родни…— Так что же вы думали? — поинтересовалась Вера Васильевна.— Думали, показистей будешь, — с прежней непосредственностью объяснил Федосей. — А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас…Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.— А сколько верст до Успенского? — спросил Славушка.— Верст-то? — переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал лежащие перед ним версты. — Поболе сорока.Нельзя понять, много это в его представлении или мало.Славушка рукой обвел окрестность, точно хотел приблизить к себе открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля.— И все так? — спросил он.— Что так? — переспросил Федосей.— Поля, — сказал Славушка. — До самого дома?— Поля-то? — переспросил Федосей и утвердительно кивнул. — До самого дома.И Славушке подумалось, как скучно жить среди этих мокрых и черных полей.— Да, мамочка! — вырвалось вдруг у него. — Заехали мы с тобой…— Ты так думаешь, Славушка? — тихо спросила Вера Васильевна и нахмурилась. — У нас не было иного выхода…— Да я ничего, — сказал Славушка. — Жить можно везде.Он вытащил из внутреннего кармана своего пальтишка полученную им в подарок газету… Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и прочел: «В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции…» К чему бы это?… И снова запихнул газету в карман.Нескончаемые пустые поля, грязная ухабистая дорога, сердитый осенний ветер, монотонная рысца Машки, не то придурковатый, не то равнодушный ко всему Федосей, так похожий на дикобраза, мать со своими печальными и тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями…Они находились далеко, очень далеко от Европы.Поля, поля, бесконечное унылое жнивье, исконная русская деревня, Орловщина, черноземный край…Отойти бы подальше в комкастое поле, стать над бурой стерней, наклониться, схватить в горсть сырую черную землю и, не боясь ни выпачкаться, ни показаться смешным, прижаться щекой к этой земле, к своей земле, такой нестерпимо холодной и влажной… Вот как можно ощутить свое родство с этой землей!И ехать дальше — от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте.— Шевелись, мил-лай…Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый… А Славушка чувствует, что он в России: серое небо, серое поле, а он дома.
4 — И-ий-ёх! — вскрикивает Федосей и решительно встряхивает вожжами.Вдали показалась рощица, с краю — облезшие ветлы, а за ними березы, не утратившие прелести даже в конце октября, желтые листья на ветвях трепещут, точно бабочки.Рощица приблизилась, мелькнули за стволами кресты и остались позади.Кладбище…«Что за примета? — подумал Славушка. — К добру? Не к добру?»Вот и церковь, вот и дома…Усталая Машка перешла на рысь, даже как-то весело бежит мимо палисадников, за которыми скучно стоят серые домики, мимо новенькой белой церкви, телега прыгает по ухабам, ныряет из колеи в колею, и Славушка понял — это конец пути.— Чует дом, — хрипло произнес Федосей и кнутом указал на серые домишки. — Поповка.— Какая Поповка? — спросил Славушка, с огорчением думая, что ошибся. — Деревня?— Какая деревня? — пренебрежительно сказал Федосей. — Приехали. Успенское. А здеся у нас попы живут.На крыльце одного из домиков пламенела девица в оранжевом, не по погоде легком платье, всматриваясь в проезжающих.Федосей искоса взглянул на нее и помахал кнутиком.— И поповны, — добавил он, натянул вожжи и свернул на деревенскую улицу.За избами — лужок, проулок, палисадник, дом на высоком фундаменте, тесовая галерея вдоль дома, амбары, сараи, какие-то пристроечки…— Приехали, — объявил Федосей, подъехав к галерее. — Тпру…Вечер пал на землю, лишь брезжит белесая галерейка.— Надежда!На крыльце появилась босая баба, в кацавейке с короткими рукавами, в клетчатой поневе, с лицом, багровым даже в темноте.— Примай!— Какракужи назазализя…Славушка с трудом, но разбирает: «Как раз к ужину, заждались».— Айдате прямо по галдарейке в куфню…Славушка торопливо потянул саквояж из примятого сена, хотел спрыгнуть — и не успел, его приняли сильные руки Федора Федоровича.— Доехали? — с облегчением спрашивает отчим.Славушка — на земле, а выбежавший Петя взбирается на телегу.Федор Федорович протягивает руки жене:— Наконец-то, Вера…Тут же, следом за отчимом, появился худощавый мужчина в черной куртке, застегнутой до самого ворота, вразвалочку приблизился к Вере Васильевне.— Будем знакомы, деверек ваш. Слышу, кричат. Думал, померещилось. Я наказывал Федосею: запоздаете, ночевать в Каменке. Проходите, проходите, маменька очень даже вами интересуются…Громадные темные сени. Кухня. Четверть помещения занимает громадная печь. Кухня разделена перегородками на три части, в большей, сразу от входа, две скамейки вдоль стены и большой, темный от времени, дощатый стол, прямо за перегородкой собственно кухня, устье печи с шестком, направо закуток с полатями… Целая изба, и не как у бедного мужика!Все за одним столом, как в феодальном замке, и господа и слуги.Мальчику вспомнился Вальтер Скотт — мрачная трапезная в поместье какого-нибудь шотландского эсквайра.Владетельная дама — старуха необъятной толщины, в ситцевом синем капоте, старший сын на возрасте и младший, Федор Федорович, заехавший в родной дом на перепутье, две невзрачные женщины, одна помоложе, востроносенькая, бледненькая, другая, краснорожая, постарше, двое странных субъектов в потрепанных синих мундирах…Федор Федорович шепчет что-то Вере Васильевне на ухо, и мама прикасается губами к старушечьей щеке, а отчим наказывает Славушке, и тоже шепотом, подойти, поцеловать старухе руку, и Славушка приближается, — рука, пухлая, коричневая от загара, с набрякшими венами, неподвижно лежит на столе, — Славушка наклоняется, и запах прелого белья ударяет ему в нос.С Петей Славушка так и не успевает поздороваться.На столе таз с супом, все черпают и несут ложки ко рту, подставляя ломоть хлеба, чтоб не капать.Павел Федорович взглянул на гостью, оборотился к востроносенькой:— Нюрка, подай…Та мигом слетала на чистую половину, принесла тарелку.Павел Федорович своей ложкой наполнил тарелку, подвинул гостье.— Мы здесь по-простому, со свиньями из одного корыта хлебаем.Славушке отдельной тарелки не полагается.— Мы вас в зале поместим, — обращается Павел Федорович к гостье. — Тут вам и спальня и будуар.Правильно произнес: «будуар». Приветливо, но не без насмешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81