И Слава выступал. Взбегал на эстраду, становился у кафедры — с кафедры не виден — и начинал без особых раздумий обо всем, что приходило на ум…Выступал не слишком-то умно, опыта нет, неоткуда взяться уму, но слушать его слушали, одобрительно, даже любовно, говорил правду, искренне говорил, взволнованно, одну только правду, дезертиров называл по именам, рассказывал, кого где обнаружили, о спрятанном хлебе, где, у кого и сколько нашли, о школах, о школе в Обалдуевке — на то и Обалдуевка! — где до сих пор преподают закон божий, о пьесах для народных домов…Старики хлопали оратору, не жалели ладоней, вдвое были те старики старше Славушки, было старикам лет по тридцати, по тридцати пяти, и Славушка дивился: откуда горячность, как не растеряли они свой темперамент?!В Малоархангельске у Быстрова множество дел, всюду надо поспеть, а Славушке делать нечего, вот он тенью и ходит за Быстровым.В укоме партии оживленней обычного, делегаты еще не разъехались, всех еще что-то связывает…Так бывает при смене квартиры: новые жильцы жмутся, пока старые не уехали. Карасев чувствовал себя уже гостем, а Шабунин, хоть и взял удила в руки, не решался их натянуть. Карасев уезжал в Орел, губком наметил его на пост председателя губисполкома. Карасева хорошо знали в губернии. В том, что его кандидатура не встретит возражений на съезде Советов, сомнений не было. Секретарем укома, как и предсказывал Быстров, выбрали Шабунина. Любили его меньше Карасева, достоинства Шабунина очевидны, однако утрата Карасева огорчала, Шабунин строг, а Карасев обходительнее, мягче.Быстрова нашли в земельном отделе. Он все мечтал основать у себя в волости, в селе Моховом, в бывшем имении коннозаводчика Давыдова, племенной совхоз. Степан Кузьмич обмирал при виде породистых лошадей.Беседу о лошадях прервал телефонный звонок.— Вас ищет Афанасий Петрович…Шабунин с утра ждал Быстрова.— Наконец-то!Позади Шабунина какой-то юноша рассматривал карту уезда.— Вот что, Степан Кузьмич, расскажи поподробнее, что за паренька ты привез, каков, чем дышит?— Да вы его знаете! Помните, перед приходом Деникина приезжали к нам…— Так разве это тот? — удивился Шабунин, должно быть, он не запомнил мальчика. — А где он?— За дверью.— Давай его сюда!Слава стоял перед Шабуниным маленький, несчастненький, точно только что вытащенный из воды котенок.— Хотим ввести твоего парня в оргбюро уездной комсомольской организации. — Шабунин вопросительно посмотрел на Быстрова. — Подойдет?Но судьба Славы, видимо, решена была еще до прихода Быстрова.Шабунин обратился к юноше, стоявшему перед картой.— А твое мнение?— Заберем, — коротко сказал тот.И Слава понял, что судьбу его решил не Шабунин, а этот высокий молчаливый юноша, который подходит к нему с таким видом, точно он возьмет его сейчас и куда-то унесет.— Знакомьтесь, — сказал Шабунин. — Андреев. Предоргбюро.— Сергей, — добавил предоргбюро. — Меня зовут Сергей. — Протянул Славе руку. — Какое ж мое мнение, Афанасий Петрович? Я уже говорил, заберем…— Как сказать! — резко возразил Быстров. — Не для того мы его…Шабунин насупился:— Что не для того?— Мы растили, пусть у нас и дальше растет.Андреев укоризненно покачал головой.— Зачем он вам?— Руководить, — уверенно объявил Быстров.— Кем?— Молодежью!— Он у вас дичок… — Андреев снисходительно усмехнулся. — Всякое деревцо, от которого хотят плодов, нуждается в прививке…— Не спорьте, — остановил спорщиков Шабунин. — Спросите его самого.— Есть партийная дисциплина, — решительно высказался Андреев.— Правильно, — согласился Быстров.— И все-таки спросите самого, — повторил Шабунин. — Сергей, возьми его с собой, познакомь с другими ребятами… — И затем Быстрову в ответ на протестующий жест: — Пусть парень осмотрится, а мы с тобой, Степан Кузьмич, сейчас все обговорим.Андреев взял Славу за плечо и не спеша повел перед собой.Они поднялись на антресоли. В прошлом там обитали купеческие приживалки, а теперь помещалось оргбюро РКСМ.Оргбюро тоже успело обзавестись своей канцелярией. Перед входом в кабинет Андреева, под табличкой «заведующий общим отделом», сидела миловидная розовощекая девушка с льняными кудрями.Кабинетик у Андреева крохотный. Стол, стул, и вместо дивана сундук, оставшийся от прежних владельцев.— Хочешь в Орел? — с ходу спросил Андреев.— Зачем?— Еду на пленум губкомола, просили привезти представителя какой-нибудь деревенской организации.Слава еще не ответил, а вот Андреев говорил о поездке в Орел, как о деле решенном.— Предупреди Быстрова, что задержишься на несколько дней, а там видно будет…Андреев повел его знакомиться с работниками оргбюро, с Малоархангельском, и с каждым часом Успенское все больше отдалялось от Славушки. 53 Славушка остался один в жарком сонном городке, пыльные, заросшие травой улицы, приземистые дома и деревенская тишина. Даже стадо коров шествует из улицы в улицу, как в деревне, да и чем не деревня, даже березы на углах…Странный человек Сережа Андреев, самый обыкновенный и чем-то не от мира сего.Какой же он? Длинный. И худой. И бледный. Должно быть, плохо питается. Оттого, что нечего есть, или оттого, что некогда? Оттого что добрый. Есть что есть, да все раздает!Вечером он повел Славушку из укомола в такой же дом на фундаменте, как и здание укомпарта, только серый, а не зеленый, деревянный, некрашеный, посеревший от непогод, прошли два квартала, а сколько Андреев насказал за пять минут!— На внешность не обращай внимания, проникай в суть вещей. Внешность хороша у девушек, да и то не всегда, придет срок любви — влюбишься в некрасивую, да так, что на всю жизнь. Мне, например, буденовки не нравятся, по-моему, береты красивее, надеть на красноармейцев береты, думаешь, изменится их революционная сущность? Напяль хоть фрак, хоть галстук, принципиальности в тебе не убавится, а натяни новый Бонапарт сапоги и гимнастерку, он от этого не перестанет быть Бонапартом! Побольше читай, книги проясняют мозги, можно не поужинать, но прочесть несколько страниц перед сном надо обязательно!Сам он далеко не красавчик, в потрепанной кавалерийской шинели и, увы, в буденовке!Он привел Славушку в узкую комнату с одним окном, оклеенную обоями, серебряные цветы по зеленому полю, отставшими кое-где от стен, у окна железная кровать с продавленным матрасом, украшенная никелированными бомбошками, напротив черный стол с выточенными витыми ножками и два стула.— Мое обиталище…Они не знали, что эта комната надолго станет обиталищем Славушки.— Дом купца Офросимова, торговец хлебом, вполне невежественный самоварник, отступил вместе с Деникиным, пора перебраться в Париж, сказал, уходя из дома…На столе лежали три книжки: «История одного города», «Пролетарская революция и ренегат Каутский» и «Записки охотника».— Читал? — спросил Андреев. — Одну только-только достал, а две самые любимые.Славушка разочарованно покачал головой:— Я бы выбрал другие.— Люблю полезную литературу, — сказал Андреев и вернулся к Офросимову. — Мебель вывезли, а комнаты отвели под общежитие партработников. Неженатых…Он переложил с подоконника на стол полкаравая черного хлеба. Принес откуда-то кружку молока.— Пей. — Нарезал хлеба, с аппетитом принялся есть. — Пей, пей!— А ты?— Не люблю молоко…Спать Славу Андреев уложил на свою кровать: «Коротковато мне на этой коечке, не могу вытянуться, частенько перебираюсь на пол», постелил себе на полу, накрылся шинелью.Когда проснулись, солнце стояло уже высоко.— Проспали? — испугался Славушка.— Сегодня воскресенье, — успокоил Андреев. — А впереди ночь в поезде, спать, вероятно, не придется.Поезд из Курска, на котором Андреев рассчитывал добраться до Орла, проходил поздно вечером, от города до станции двенадцать верст, в запасе еще целый день.— Не возражаешь погулять?Славушка не возражал, но и не понимал, какие прогулки могут позволить себе комсомольские работники, когда надо готовить мировую революцию.— И, может, не будешь возражать, если захватим Франю, Вержбловскую?— А кто это?Еще не слыша ответа, Славушка сообразил, что это и есть заведующая общим отделом.— Хорошая девушка, — сосредоточенно говорит Андреев, — может быть, я когда-нибудь на ней и женюсь.— А…Больше Слава ничего не произносит, но Андреев понимает его восклицание.— Еще не время, — строго говорит он. — Недостаточно мы знаем друг друга, и, кроме того, не кончилась война, мало ли что может…— А откуда она?— Из Польши. Ее мать попала в Орел в потоке беженцев, устремившихся в четырнадцатом году в Россию. Судьба забросила в Малоархангельск. Работала здесь портнихой, а потом нашла одного, в деревне сейчас, есть дом, огород…— А Франя?— Мобилизовали. Она комсомолка, — твердо произносит Андреев, — у нее красивый почерк.Идут по заросшим травой улицам.Коммунистки, работающие в укомпарте, их трое, да еще Франя, живут в крохотном сером домишке.Андреев стучит в окно. Франя сразу появляется, точно давно уже стоит за калиткой и ждет появления Андреева.— Ох!…Она смущается при виде Славы, щеки розовеют еще больше, удивительно хороша. Славушка сам рад влюбиться, но разве он может это себе позволить, если Андреев в сто раз лучше.— Куда? — спрашивает Андреев.— В поле, — говорит Франя.Славушке все равно куда, просто ему хорошо с ними, с Андреевым, с Франей, и долго будет еще хорошо.Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга. Сказочно, свободно и хорошо все окрест!— Показать чудо? — спрашивает Андреев.Франя смотрит на него во все глаза.— Какое?— Показать?Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи.Втроем рвут васильки.Франя идет в венке еще красивее.— Куда ты нас ведешь? — спрашивает Слава.— Сейчас покажу вам чудо, — говорит Андреев. — Покажу, где начинается Россия.Сухой лог, поросший травой. Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки. Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки…Пониже, в логу, березы, зеленая травка.Андреев подходит к березке. К самой густой и самой старой. Из-под ее корней, не поймешь даже откуда, бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек…— Пейте, — говорит Андреев.Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет.
— Россия!— Почему Россия?— Да это ж Ока, Ока, это начинается Ока, — шепотом говорит Андреев. — Мы начинаемся…Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России. 54 По мнению заведующего конным двором, Андреев в небольшом чине, «что-то там по молодежи», но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего не требовал зря, но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт к Карасеву, к самому Карасеву, рта не даст открыть, отчитает в присутствии Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться…Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в котором уместилось бы все оргбюро.Но оргбюро только провожало Андреева:— Вы, ребята, не задерживайтесь в Орле, печать привезите, невозможно без печати… И литературы! По юношескому движению… — Всем наказывали привезти литературы. — Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к деревне…Делегация погрузилась в тарантас.Кучер — ровесник Андрееву.— Ты почему не в комсомоле?Андреев знал всех членов городской организации.— А умирать никому неохота, — вразумительно ответствовал кучер. — Не на фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите.— Ну, мне тоже умирать неохота!Андреев засмеялся, но разговора не получилось.Приехали на станцию, чуть стемнело. Билетов не продавали, в вагоны садились по мандатам, а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели необыкновенно легко, их пустили в штабной вагон, лучший вагон в составе всегда называли штабным, и пассажиров оказалось немного. Андреев устроил Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: «Мне нужно подготовиться». Слава тоже хотел подготовиться — к чему? — и тут же заснул. Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло.— Приехали?— Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду…На Становом Колодезе набирали дров и воды. Из вагона все бегали за кипятком.Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку.— Завтракай.— А ты?— И мне хватит.На этот раз тоже пил молоко. Слава смотрел на него с упреком, Андреев ответил с улыбкой:— Ничего, брат, иногда и ложь во спасение.А в Орле уже некогда прохлаждаться — опаздывали, по улицам бежали.Губкомол!Навстречу по лестнице спускался парень в новенькой кожаной куртке, в руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке.— Вы куда?— На пленум!Парень с селедками проследовал мимо, ступеньки через три остановился, секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев:— Постойте, ребята!Андреев обернулся:— Чего?— Можете взять по селедке.Селедка соблазнительна, но… Они даже не ответили, ворвались в просторную комнату, в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели на столах.— Где пленум?Один из парней молча указал пальцем. Андреев приоткрыл дверь. Комната поменьше, а народа побольше, у окна высокий парень с белесыми волосами и черными бровями произносил речь.Он тотчас обратился к Андрееву:— Откуда?— Из Малоархангельска.— Заходи, — покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. — А это что за ребенок?— Секретарь Успенского волкомола, — сказал Андреев. — Самой крупной нашей организации.— Товарищи, я предлагаю приветствовать представителя успенской организации, — сказал оратор без всякого перехода. — Если даже дети сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя… Да здравствует революционная деревня!Два или три человека похлопали в ладоши.— Проходи сюда, садись рядом со мной. — Оратор указал на пол возле себя. — А теперь возвращаюсь к задачам союза…Сидеть не на чем. Сюда, вероятно, собраны стулья со всего губкомола, кое-кто расположился прямо на полу.Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его.Оратор, круглолицый, розовощекий, с толстыми губами, неутомимо сыпал загадочные слова: экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт… Не все понимали этот язык. Оратора, как вскоре понял Слава, звали Кобяшов. Тот самый Кобяшов, который считался лучшим теоретиком в губкомоле. Председательствовал на заседании жиденький паренек с черными волосами, вьющимися, как у барашка, насупленные брови, морщины в углах рта, ему это, видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое, стариковское, на черном шнурке. К нему часто обращались: «Эй, Шульман!… Товарищ Шульман!… Зямка, Зямка!…», на что он отвечал металлическим голосом: «Товарищи, призываю к порядку!» — ему удавалось урезонить ребят, и они вновь начинали внимать Кобяшову.— Мы должны прочно связать наши руководящие органы с низовыми ячейками и создать в своей среде атмосферу идейной сплоченности и острой ненависти ко всему мелкобуржуазному, — закончил Кобяшов и, помедлив, добавил: — И попрошу не аплодировать, у нас деловое обсуждение…Но никто и не собирался аплодировать, наоборот, из угла, откуда во время доклада то и дело неслись задиристые реплики, вихрастый паренек прокричал:— Мы сейчас вам скажем насчет экправа!Но тут Кобяшов наклонился к Шульману, что-то тихо сказал, и тот тотчас же проскрипел на всю комнату:— Было бы интересно послушать представителя успенской организации… — Он поманил Андреева, они пошептались, и Шульман объявил: — Слово предоставляется товарищу Ознобишину!Слава любил выступать. Он сразу же заговорил. О последствиях деникинщины. О школах, которые приходится открывать в неприспособленных помещениях. О расхищенных библиотеках, которые нужно во что бы то ни стало собрать. О дезертирах, их надо привлечь к ответственности, а нам самим идти добивать Врангеля, сбросить барона в Черное море…Интересно, что скажет на это товарищ Шульман?— Сейчас мы объявим обеденный перерыв, — сказал Шульман, — а после обеда заслушаем доклады с мест.Представители Малоархангельска все же получили свою селедку, парень в кожаной куртке оказался завхозом губкомола Каплуновским, селедки выдал, но тоже произнес при этом речь о своем великодушии, селедка выдавалась утром, он мог бы распорядиться остатком по своему усмотрению.Тут к Славе подошел парень.— Здорово!— Здравствуй!— Не узнаешь?Батюшки, да это Шифрин, с которым ездили в политотдел. Почему-то в памяти он запечатлелся крупным и плотным, а он такой же, как и Слава. Тонкие губы, пронзительные серые глаза…— Ты где теперь?— Теперь я редактор, каждую неделю печатаем молодежную страничку в «Орловской правде».Андреев удивился:— Вы разве встречались?— Прошлой осенью, вместе ехали в политотдел Тринадцатой армии.— Довез ты тогда свою литературу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81