— Не понимаю, — еще раз сказала Вера Васильевна. — Раньше ты не отличался скупостью…Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно Славушка.А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара.— Неужели ты съел весь свой сахар? — удивилась Вера Васильевна.— Съел, — подтвердил Славушка.— Какой ты сластена! — упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела его, придвинула к нему вазочку с сахаром. — Возьми у меня.Славушка решительно отодвинул вазочку.Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание.— У меня для вас сюрприз, — заявил он, открывая заседание. — Тут немного сахара, надо бы его поделить…Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара.— Откуда это у тебя? — подозрительно спросил Сосняков.— Откуда бы ни было, — ответил председатель волкомола. — Сахара хотите?— Разделим, — предложил Терешкин. — Откуда бы он ни взялся!— А все-таки где ты его достал? — допытывался Сосняков. — Какой-нибудь документ на него есть?— Какой там еще документ! — разозлился Славушка. — Дают — бери, а не рассуждай.— Нет, так нельзя, — возразил Сосняков. — Все должно быть по форме.— Ну и буквоед ты! — огрызнулся Славушка. — Не хочешь — не бери.— Мы вправе знать, что это за сахар, — настаивал Сосняков…Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его осенило.— Быстров дал, вот откуда, — объяснил он не без насмешки. — Пойди спроси, откуда у него сахар.Пойти к Степану Кузьмичу Сосняков не осмелится, Быстров Соснякову не подконтролен.— Так бы и сказал, — миролюбиво согласился Сосняков. — У кого-нибудь из кулаков конфисковал, при обыске, не иначе.— А откуда ж еще, — подтвердил Славушка. — Давайте разделим — и за дела.Сосняков придвинул к себе пакет, вывалил из деревянной плошки канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки.— Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне…Сахар он поделил с аптекарской точностью, и почему-то сахар этот сделался Славушке неприятен, он свернул бумажный кулек, ссыпал в него свою долю.— А я что-то не хочу сахара, — сказал он. — Отнесу его дяде Грише. 45 В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель, сухощавый человек, в аккуратной серой шинели, с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени.Не спеша приблизился к дому, постоял в галерейке, дождался Павла Федоровича.— Мне бы Астахову Веру Васильевну…— А вам на что?— А уж это ей я скажу.Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку.— Я от Федора Федоровича… — Он вопросительно оглянулся.— Заходите, заходите, — обрадовалась Вера Васильевна. — Я очень рада.Павел Федорович потянулся было за ними.— А вы кто, простите? — неприязненно поинтересовался незнакомец.— Брат, — обиженно представился Павел Федорович. — Да и хозяин, так сказать…— Это неважно, — ответил незнакомец. — Мне с глазу на глаз…Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату.— Сын? — догадался гость. — Федор Федорович говорил…— Вы надолго?— На самое короткое время.— Переночуете?— Нет.— Чаю хотя бы?…— От чая не откажусь…Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора.Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба.— Григорьев моя фамилия, вообще-то я учитель. Служил с вашим мужем в одном полку, только он по строевой, а я по политической части…Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар.— Ешьте, пожалуйста.— Спасибо. Мы с товарищем Астаховым вместе находились при отступлении… — Говорит и недоговаривает. — Из Полтавы. Впрочем, он отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу…Прихлебнул чай, и тут Вера Васильевна все поняла, и — что самое удивительное, что поразило Славушку, — не удивилась, столько уже смертей прошло на ее глазах, лишь с одной смертью не могла примириться, со смертью первого мужа, не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича. Федор Федорович существовал для помощи в борьбе с тяготами жизни, а Николай Сергеевич и после смерти оставался источником любви.— Вы хотите сказать… — все-таки она запнулась: — Вы хотите сказать, что Федора Федоровича нет в живых?— Точно, — словно обрадовался гость. — Я был оставлен в тылу, перешел, так сказать, на штатское положение, а товарищ Астахов в арьергарде армии отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен.— Был убит?— Нет, попал в плен.— И что же?— Бывший офицер! Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили покаяться. «А что обо мне подумают мои дети», — ответил он. Предали военно-полевому суду. Для внушения и острастки суд устроили гласный: «За измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние…»За стеной кто-то шуршал: Павел Федорович, может, и посовестится, но Марья Софроновна подслушивала наверняка.Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью:— В Полтаве в те поры проживал Владимир Галактионович Короленко… — Тут гость слегка улыбнулся. — Великий писатель и еще более великий человек. Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он поехал в контрразведку, и в штаб…— И ничего не получилось?— Да, даже просьба Короленко не возымела действия. Казнь происходила публично. Народу было немного, но я присутствовал. Его поставили у ограды сада, какая-то женщина подала ему кулек со сливами, и он взял, ел. Офицер, командовавший исполнением приговора, спросил, нет ли у него последней просьбы, он посмотрел на немногочисленных зрителей и сказал, что, если кто из местных жителей возьмется передать его жене кольцо и записную книжку, будет очень признателен. Тут выступил я. «Вы кто?» — спросил офицер. «Учитель», — сказал я. «Что ж, примите поручение», — разрешил офицер. Федор Федорович снял с пальца кольцо, подал записную книжку, я отошел, ему предложили завязать глаза, он отказался и, как мне почудилось, попытался даже улыбнуться…— Его расстреляли?— Да.Гость достал из кармана завернутые в носовой платок записную книжку и кольцо и подал их Вере Васильевне.— Я уже на мирном положении, заведую губнаробразом, еду в командировку в Москву. Сошел с поезда, счел своей обязанностью… — Он опять запнулся и повернулся к Славушке: — У тебя был достойный отец…Побыл он в Успенском недолго.— Извините, тороплюсь, не хочу терять время.— А как же вы?— Дойду, не впервой, пешочком.Вера Васильевна попросила Павла Федоровича отвезти Григорьева на станцию, но Павел Федорович категорически отказал:— Не могу, овса нет, на носу весна.Тогда Вера Васильевна спросила сына:— Ты что-нибудь придумаешь?Слава побежал в исполком, и Степан Кузьмич дал лошадь до Змиевки.Вера Васильевна овдовела вторично.Окружающие удивлялись, а может быть, и осуждали ее за то, что она не выражает никакого отчаяния. Славушка даже с удовлетворением отметил про себя, что Федор Федорович не смог заслонить в сердце мамы его отца. Но ночью, глубокой ночью, Славушку что-то разбудило. Он не мог понять что. Часы за стенкой привычно отсчитывали время. Непроницаемая, безмолвная тишина.Слава поднял голову, прислушался. Плакала мать. Совсем неслышно.Петя, услышав о гибели отчима, плакал долго и безутешно, по-детски всхлипывая и вытирая кулаками глаза.Смерть эта, пожалуй, глубоко затронула и Славу. Перед смертью отчим назвал его сыном. «Не хочу, чтобы мои дети плохо думали обо мне», — сказал он. Слава будет гордиться отчимом так же, как и отцом. 46 Славушка часто пенял на скуку в избах-читальнях. Избы существовали обычно при школах, иногда снимали помещения у солдаток, у вдов. Средств не было, платили хозяйке мукой, утаиваемой для местных нужд из гарнцевого сбора: пуд, полпуда, а то и меньше. Скучновато в этих избах: ну книги, ну чтения вслух… Вот достать бы в каждую читальню по волшебному фонарю! Но фонари — мечта…И тогда Быстров издал декрет, закон для Успенской волости: постановление исполкома о конфискации всех граммофонов, находящихся в частном владении. Постановление приняли поздно ночью на затянувшемся заседании.Утром Степан Кузьмич торжественно вручил Славушке четвертушку бумаги:— Действуй!Во всей волости четыре граммофона: у Заузольниковых, у критовского попа, в Кукуевке и в Журавце. Мигом понеслись указания по комсомольским ячейкам, закон есть закон, и вслед за указанием загремели из красно-синих труб романсы и вальсы, Варя Панина и оркестр лейб-гвардии Кексгольмского полка…Но еще решительнее поступил Быстров, когда кто-то вымазал дегтем ворота у Волковых.По селу ходила сплетня, что одна из молодаек у Волковых не соблюла себя, когда муж ее скрывался от мобилизации в Новосиле. Мужики шли мимо и посмеивались, а волковские бабы выли, как по покойнику.Крики донеслись до исполкома, благо хата Волковых чуть не напротив, и председатель волисполкома вышел на шум. Сперва он не понял, в чем дело:— Подрались?Но едва подошел к избе и увидел баб, соскребывающих с ворот деготь, закричал:— Сход! Собрать сход! Сейчас же позвать Устинова!Он не отошел от избы, пока не появился перепуганный Устинов.— Что это, Филипп Макарович?— Баловались ребята…— Немедленно сход!— Да по какому поводу, Степан Кузьмич?— Слышал?…Он заставил мужиков собраться в школу посередь дня, ни с кем и ни с чем не считаясь, сами волковские бабы хотели замять скандал, но Быстрова уже не унять.Мужики пришли, недоумевая, не веря, что их собрали потому, что кто-то из ребят посмеялся и вымазал бабе ворота, и притом не без основания: кто же станет мазать ворота зря?Спасать положение кинулся Дмитрий Фомич, принес подворные списки.— Вы уж заодно о весеннем севе, о вспашке, — подсказывал он вполголоса, — о тягле, о вдовах, о семенах…Но Быстров, оказывается, не сгоряча собрался беседовать с мужиками.— Уберите, — приказал он секретарю. — О тягле и вдовах они сами решат, а я об уважении к женщинам.И сказал речь!— Большевистская, советская революция подрезывает корни угнетения и неравенства женщин, от неравенства женщины с мужчиной по закону у нас, в Советской России, не осталось и следа, дело идет здесь о переделке наиболее укоренившихся, привычных, заскорузлых, окостенелых порядках, по правде сказать, безобразий и дикостей, а не порядков. Кроме Советской России, нет ни одной страны в мире, где бы было полное равноправие женщин и где бы женщина не была поставлена в унизительное положение, которое особенно чувствительно в повседневной семейной жизни. Мы счастливо кончаем гражданскую войну, Советская Республика может и должна сосредоточить отныне свои силы на более важной, более близкой и родственной нам, всем трудящимся, задаче: на войне бескровной, на войне за победу над голодом, холодом, разрухой, и в этой бескровной войне работницы и крестьянки призваны сыграть особенно крупную роль… Вы согласны со мной? — спросил он неожиданно.Спорить с ним не осмеливались, да и возразить нечего!— Так какая же сволочь позволила себе вымазать ворота? Предупреждаю: если кто еще сотворит подобное, собственными руками расстреляю.И все поторопились разойтись, потому что чувствовали себя в присутствии Быстрова очень и очень несвободно.Слава пошел в Нардом. Андриевский по-прежнему ставил спектакли, привел в порядок библиотеку, устраивал вечера…Он посмеивался, когда Славушка искал политическую литературу, она не пользовалась спросом, и Славушка нарушал порядок, лазая за ней по верхним полкам, куда запихивал ее Андриевский.— Надо быть не таким, как другие. Независимость — удел немногих, это преимущество сильных…Он дал мальчику «По ту сторону добра и зла».— Поверьте мне, это философия будущего.Дома у конопляной коптилки Славушка пытался читать книжку, но не мог, его пугали презрение и ненависть Ницше к людям.— С кем это ты борешься? — спросила Вера Васильевна, взяла книжку и тут же положила обратно.— А!… Ты знаешь этого писателя?— Этим философом увлекались адвокаты и литераторы.— А ты читала?— Я мало его читала, мне он несимпатичен.— А папе?— Мне кажется, тебе должно быть ясно, что твой отец не мог быть поклонником такой философии, оставь Ницше в покое, давай лучше чай пить…Теперь они пили чай у себя в комнате, а не на кухне, после смерти брата Павел Федорович все чаще давал понять Вере Васильевне, что положение изменилось, они уже не Астаховы, а опять Ознобишины, — должно быть, боялся, что Вера Васильевна потребует дележа имущества.После известия о гибели Федора Федоровича он попросил Веру Васильевну поменяться комнатами, свою, узкую и меньшую, отдал ей, а залу занял сам. «Ждем сына, сами понимаете».К концу марта Марья Софроновна родила сына. Ребенок болел, пищал и не давал по ночам спать, но Павел Федорович был горд необыкновенно. Петя пил чай по-мужицки, сопел, макал хлеб в сахар и сосредоточенно прихлебывал с блюдечка.Славушка пил вприкуску с корочкой.— Возьми сахар, — сказала Вера Васильевна. — Не надо было делиться…Славушка помялся, помялся и взял ложечку.Ницше отложен, чай выпит, можно и на боковую. Марья Софроновна тянула за стеной колыбельную. Качь, качь, качь, качь,Ты, мой маленький, не плачь,Ты, мой маленький, не плачь,Я куплю тебе калач,Я калач тебе куплю,Свово сыночку люблю… Калача нет, ребенок не спит, плачет, надрывается…Морковный чай с сахаром. Морковный чай без сахара. Сахар он роздал и ничуть о том не жалеет. Завтра Славушка обещал пораньше прийти в Журавец, назначил на завтра собрание, комсомольцы собираются своими силами вспахать яровой клин солдаткам и вдовам.Утром вскакивает не выспавшись.— Ты куда?— В Журавец.— Очень ты там нужен…Мама достает чайник, завернутый в тряпки, тепло в нем сбережено еще с вечера, Славушка пьет опять с маминым сахаром, наспех одевается, и пошел, пошел…Поднялся на бугор, вышел на дорогу, чуть подался вправо. Поле окатистым увалом падало в овраг, к реке. Влево расстилалась такая ширь, что не на чем остановить взгляд.Поле, и поле, и поле, и просинью по полю мягкие иголочки озимой ржи, и серое небо, и так день за днем, покамест не рассыплется небо снегом.Ветер бьет в лицо, и мальчик ощущает надвигающийся снег, бьют в лицо запахи горячего хлеба, теплого навоза и холодной антоновки… Дорога вся в мокром тумане.Близка весна, вот-вот побегут ручьи по дорогам, и, увязая в грязи, люди устремятся в поля. 47 Вера Васильевна еще утром сказала сыну:— Ты сможешь сегодня вечером проводить меня в Козловку? Хочу навестить Франков и вернуть книги.Они уехали сразу после обеда. Павел Федорович согласился дать лошадь. Дал, конечно, Орленка, мерин ни на что уже не годен. Петя запряг Орленка в дрожки, Павел Федорович ходил по двору, с опаской посматривал, как бы невестка не позвала Петю с собой, для Пети всегда есть работа, но Петя не хотел ехать с матерью, не по нем целый вечер томиться и слушать, как разговаривают разговоры, пусть за кучера едет Славушка, он любит поговорить, особенно со взрослыми. «Кнут не забудь, — напомнил Петя брату, — только не очень гони». Славушка подкатил к галерейке. Вера Васильевна вышла с саквояжем, в нем книги, и с корзиночкой, в ней десятка два яиц, гонорар за медицинские советы, с которыми обращались иногда к Вере Васильевне бабы.Славушка аккуратно спустился к реке. Придерживая Орленка, слегка расхомутил, въехал в воду, дал мерину напиться. Осторожно дернул вожжами, чтоб Орленок не рванул, чтоб не обрызгать мать. Затянул хомут. Не так-то уж хорошо, не так, как Петя. Поднялся в гору, шевельнул вожжами. Орленок, напившись, затрусил, как в добрые старые времена.Миновали Кукуевку. Далеко в поле кто-то пахал, пахать поздно уже, перепахивал, должно быть, потравленную озимь, кто-нибудь из работников, сами Пенечкины работали всегда у дороги, чтобы все видели, как Пенечкины трудятся наравне со всеми. Орленок бодро трюхал. Слава обдумывал вопросы классовой политики в Козловке, там недавно организовалась комсомольская ячейка, но не находилось подходящего секретаря. Больше всех для этой роли подходила Катя Журавлева, умная, серьезная и уже взрослая девушка, но у ее отца сад с двадцатью яблонями и две коровы, что несовместимо с постом секретаря. Проехали Черногрязку, где никак не удавалось создать ячейку, очень уж здесь все были маловозрастные, все бы играть в бабки да в лапту. Сколько букварей отправили в Черногрязку, все равно полно неграмотных, а в Козловке не только Катя, но и ее мать знала Гюго, — Катя вслух прочла ей «Собор Парижской богоматери».Дом Франков стоял на отлете. Слава свернул к дому, на двери замок, объехал дом, и там на двери замок, «анютины глазки» синеют на всех клумбах. Славушка поехал к школе, вымытые окна блестели. Вера Васильевна поднялась на крыльцо. Славушка распряг Орленка, навязал путы, хотя мерин и так никуда не уйдет, пустил на лужок, сам тоже пошел в школу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81