Труднее всего опознать во всякой вещи ее индивидуальность282, т.е. то, в
чем вещь оказывается единственною в мире, неповторимою и незаменимою ничем
другим. Всякий человек, всякое животное и растение, всякое событие или
процесс, напр., игра Росси в "Короле Лире", несомненно имеют свою
индивидуальную физиономию, но уловить индивидуальность единичной вещи
удается лишь немногим людям и только в отношении к немногим вещам. Интерес к
индивидуальному и способность улавливать его есть утонченный цветок
культуры, распускающийся лишь там, где развито стремление к художественному,
эстетическому созерцанию, созиданию и преобразованию действительности.
Восприятие индивидуального содержания вещи сопутствуется в нас сознанием
внезапно возникшей чрезвычайной близости, интимного отношения к вещи,
сознанием того, что мы вошли в глубочайшие тайники ее своеобразной,
самостоятельной жизни. Однако в большинстве случаев при этом мы не идем
далее смутного сознания индивидуальности, и отметить точно, какая часть
переживаемого содержания вещи индивидуальна, не менее трудно, чем указать
точно наиобщую сторону переживаемого содержания вещи.
Натуры, несклонные к художественному созерцанию действительности,
улавливают индивидуальность лишь тех вещей, с которыми в силу практических
потребностей и интересов им приходится часто сталкиваться как с
индивидуальностями: таким знанием обладает всякий по отношению к своим
родным или по крайней мере ближайшим родственникам, к своей социальной
среде, своему городу, имению и т.п. Иногда такое глубокое знание возникает
даже в отношении малозначительных вещей; так, пастух знает каждую овцу в
стаде, садовник всякую яблоню в саду. Однако в этих случаях мы имеем дело
чаще всего с виртуозно развитым знанием низших степеней общности (такая-то
овца отличается от всех других тем, что у нее шерсть несколько длиннее,
такая-то овца прихрамывает и т.п.), а вовсе не с знанием индивидуальности
единичной вещи.
Если строго отличить знание низшей степени общности от знания "этого
индивидуума" как такового, то окажется, что знание индивидуальности
единичной вещи есть явление чрезвычайно редкое. Вместо того чтобы
соглашаться с номиналистами, которые утверждают, будто общих идей никто в
своем сознании не наблюдает и будто познавательная деятельность начинается с
знания индивидуальностей, мы скорее поняли бы того, кто стал бы утверждать,
что индивидуальное совсем непознаваемо и что все знание складывается только
из общих понятий и представлений. Однако рассматривать эту мысль в
подробностях и бороться против нее мы здесь не будем. Она требует особого
исследования, которое могло бы составить специальную монографию, посвященную
вопросам теории знания "исторических" наук (в том смысле, какой придают
этому термину Виндельбанд и Риккерт), между тем как мы занимаемся общими
вопросами теории знания, для которых на современной ступени развития наук
важнее исследовать познание общего. Поэтому здесь можно ограничиться одним
только соображением, наводящим на мысль о познаваемости индивидуального
содержания единичных вещей. Оно состоит в том, что различие между общим и
индивидуальным имеет лишь относительный характер. Общее, будучи таковым в
отношении к единичным вещам и более частному общему, есть в отношении к
координированному с ним общему единичная реальность, обладающая
индивидуальными особенностями, нигде более в мире не встречающимися. В этом
смысле можно, напр., говорить об индивидуальности волчьей или лисьей натуры,
имея в виду не "этого" волка или лису, а волка и лису вообще. Поскольку
такое знание возможно, очевидно, должно быть возможным и знание
индивидуальности единичной вещи.
Затруднения, встречающиеся на пути приобретения наиобщего знания, а также
знания низших степеней общности и знания индивидуальности единичных вещей,
окончательно подтверждают мысль, что отчетливо дифференцированные, легко
наблюдаемые и фиксируемые вниманием элементы познания в подавляющем
большинстве случаев относятся к области средне-общего, тогда как все
остальное содержание мира дифференцируется в человеческой познавательной
деятельности еще с величайшим трудом и крайне несовершенно. Однако на этом
результате нельзя остановиться, необходимо устранить еще одно недоразумение;
если мы начинаем с знаний средней степени общности и уже отсюда постепенно
переходим в одну сторону к знаниям более частным и в другую сторону к
знаниям более общим, то почему же громадное большинство людей уверено в том,
что мы начинаем с знания единичных вещей и отсюда постепенно восходим к все
более широким обобщениям? В ответ на этот вопрос напомним о том quaternio
terminorum, которое было уже указано выше: мы сталкиваемся с единичными
вещами, но познаем в них лишь средне-общее содержание их. На вопрос, каким
же образом при этих условиях нам приходит в голову мысль, что мы имеем дело
с единичною вещью, найти ответ нетрудно. Все вещи, даже и не опознанные нами
в их индивидуальном содержании, воспринимаются нами вместе с
пространственно-временными или, по крайней мере, с временными определениями.
Эти пространственно-временные определения обыкновенно относятся не к общему
опознанному нами содержанию вещи, а к ее индивидуальности, но такой
дифференциации объекта, при которой мы заметили бы это, никогда не бывает на
низших ступенях знания и особенно в житейском познании. Зная благодаря
пространственно-временным определениям, что перед нами находится "эта"
единичная вещь, и интересуясь ввиду своих практических целей "этою" вещью, а
не вещью вообще, мы хотя и познаем ее лишь с общей стороны, все же относим
опознанное содержание к "этому" индивидууму и воображаем, что узнали "эту"
вещь как "эту". Быть может, уверенности в том, что перед нами в опыте
находится единичная, единственная в своем роде вещь, содействует еще и
следующее обстоятельство: если объект со всею полнотою своего бытия
имманентен процессу знания, то несомненно, даже и не познавая его
индивидуальности в дифференцированной форме, мы смутно различаем, что перед
нами находится "нечто иное", чем все другие вещи, и если мы начинаем
утверждать, что все вещи в мире суть единственные в своем роде
индивидуальности (напр., Лейбниц говорит, что "две субстанции не могут быть
совершенно сходны друг с другом и различаться только нумерически"24), то эта
истина есть результат умозрения, подкрепляемого указанным смутным чувством
различия. Наконец, надобно принять в расчет еще и то, что у нас вообще есть
склонность считать всякое знание, стоящее в нашем сознании на низшей ступени
общности, единичным: это объясняется тем, что усмотреть общность знания
можно не иначе как по соотношению его с соответствующими ему действительными
или возможными более частными знаниями, и если это соотношение не усмотрено,
то общее знание кажется нам знанием единичным.
Если признать, что наиболее отчетливо дифференцированные элементы знания,
напр., элементы зрительных восприятий, принадлежат к области средне-общего,
то тогда все психологические возражения против реализма, основанные на том,
что мы не наблюдаем в сознании "общих представлений", отпадают. Остаются
только возражения онтологические, основанные на противоречии между реализмом
и чувственным знанием, которое, по-видимому, убеждает нас в том, что вещи,
поскольку они занимают различные места в пространстве и времени, вполне
обособлены друг от друга по своему содержанию и не могут заключать в себе
численно-тожественной основы, так как это означало бы, что один и тот же
численно-тожественный элемент мира принадлежит различным временам и даже в
одно и то же время находится в различных местах пространства. По поводу этих
соображений необходимо заметить, что в них нет возражения против реализма, а
есть только постановка задачи - построить такое учение о
пространственно-временном мире, которое объяснило бы, каким образом возможно
пространственно-временное обособление одних сторон вещей, при полном
тожестве других сторон их. Подобная же задача намечена уже в предыдущей
главе по поводу вопроса об условиях общеобязательности и всеобщности знания,
и там было уже указано, что решение ее подлежит ведению онтологии, а не
гносеологии. Некоторые из условий, которые должна принять в расчет при этом
онтология, указываются теориею знания, и, если соблюдение этих условий
должно привести к падению каких-либо миросозерцаний, напр., некоторых форм
материализма, то тем хуже для этих миросозерцаний, а вовсе не для теории
знания, ниспровергающей их. Во избежание недоразумений, заметим только еще,
что не следует под влиянием видимой внешней противоположности между двумя
миросозерцаниями или теориями воображать, будто они исключают друг друга:
нередко противоположность оказывается чисто внешнею, обусловленною только
неудачными выражениями, или, если противоположность действительно
существует, все же по крайней мере самые ценные стороны теорий оказываются
согласимыми, а устранению подлежит нечто несущественное. Казалось бы, напр.,
что реализм и современные феноменалистические течения в науке прямо
исключают друг друга, между тем на деле все ценное, что есть в научном
феноменализме, напр., его утонченные наблюдения над текучею, вечно подвижною
стороною вещей, вполне доступно и реалисту, хотя он при этом не упускает из
виду также и тожественного во многом. Противоречивым и ни с чем не
сообразным реализм становится только в том случае, если понимать его
утверждения грубо чувственно, напр., если представлять себе, что содержание
родового понятия, положим понятия лошади, составляет особую вещь - родовую
лошадь, которая пасется где-нибудь на Гималаях или на Марсе.
Реалистическая теория понятий утверждает, что общее в вещах и мышлении
непроизводно. Если это верно, то все теории, пытающиеся произвести общее из
необщего, должны или заключать в себе petitio principii или отодвигать
проблему в бесконечность. Крайний номинализм, как показано выше, заключает в
себе эти недостатки. Теперь для окончательного утверждения реализма мы
должны показать, что и все формы концептуализма и умеренного номинализма
грешат тем же.
Согласно учению концептуализма, в вещах общего нет, но в мышлении оно
существует (общие представления и понятия) и возникает из необщего
(единичные представления). Элементарные учебники психологии и логики
утверждают, что для возникновения общих представлений из единичных
необходимы и достаточны три познавательные деятельности: сравнение
(усмотрение сходного и различного), отвлечение (сосредоточение внимания на
отдельных различенных сторонах предмета) и обобщение (сочетание одних лишь
сходных признаков). Излагается этот процесс обыкновенно так, как будто
объяснение его не представляет никаких затруднений. Нам говорят, напр., что
общее представление дома получается из единичных представлений следующим
образом: как бы ни были разнообразны дома по архитектуре, материалу,
постройке, величине, все же у всякого дома есть крыша, окна, двери и т.п.;
отвлекая эти признаки, присущие всем домам, мы получаем общее представление
дома. Крайняя простота этого объяснения наводит на мысль, что в нем кроется
какой-нибудь недочет, и в самом деле этот недочет обнаружить нетрудно:
крыша, окно, дверь и т.п. как признаки, присущие всем домам, суть уже общие,
а вовсе не единичные представления, следовательно, ссылаясь на них, нам
показали только, как из сравнительно простых общих представлений можно
составить более сложное общее представление, нам показали, как из кирпичей
можно сложить стену, между тем вопрос о том, как впервые возникли общие
представления из необщих, как возникли кирпичи, остался вовсе не
разрешенным, и разрешить его этим путем нельзя: в самом деле, это объяснение
заключает в себе petitio principii, а если для устранения его мы станем
объяснять возникновение общих представлений крыши, окна и т.п. тем же
способом (ссылкою на сравнение, отвлечение, обобщение), то получится новое
petitio principii, для устранения которого придется прибегнуть к тем же
размышлениям и т.д. до бесконечности.
Элементарное изложение концептуализма слишком грубо обнаруживает
недостатки этой теории. Возможна и такая постановка вопроса, при которой они
глубоко скроются. Можно утверждать, что различные вещи (и представления)
содержат в себе элементы неразличимо-сходные (одинаковые) по содержанию, но
численно различные (в этом смысле они не тожественны, так что единого во
многом в вещах нет); отвлекая эти элементы из единичных представлений, мы
получаем представление (или понятие), служащее заместителем
(концептуалистическая теория замещения) или представителем
(концептуалистическая теория представительства) многих единичных
представлений. Эта теория опирается на понятие неразличимо сходных, т.е.
одинаковых по содержанию, но численно различных элементов. Но здесь является
вопрос, возможно ли существование одинаковости содержания без тожества
содержания в каком-либо отношении. На этот вопрос приходится ответить, что
понятие одинаковости и даже вообще понятие сходства неизбежно ведет к ссылке
на понятие тожества или, в случае нежелания прибегнуть к этому понятию,
заключает в себе бесконечно повторяющуюся проблему. Husserl в своих
"Logische Untersuchungen" говорит об этом следующее: "Везде, где есть
одинаковость, есть такие тожество в строгом и истинном смысле этого слова.
Мы не можем называть две вещи одинаковыми, не указывая той их стороны, с
которой они одинаковы. Той стороны, сказал я, и здесь-то и заключается
тожество. Всякая одинаковость имеет отношение к роду, которому подчинены
сравниваемые вещи, и этот род не есть только нечто опять-таки лишь
одинаковое с обеих сторон, так как в противном случае возникал бы
противоречивый regressus in infinitum (регресс в бесконечность). Обозначая
сравниваемую сторону, мы указываем с помощью более общего родового термина
тот круг специфических различий, в котором находится тожественная сторона
сравниваемых вещей. Если две вещи одинаковы со стороны формы, то
соответствующий род формы есть тожественный элемент в них; если они
одинаковы со стороны цвета, то в них тожествен род цвета и т.д. Правда, не
всякий род может быть обозначен точно словами, и потому нередко мы не
находим подходящего выражения для обозначения сравниваемой стороны вещей,
иногда нам трудно бывает ясно указать ее; тем не менее мы имеем ее в виду,
так что она определяет наше утверждение одинаковости вещей. Если бы
кто-либо, хотя бы только в отношении к чувственной стороне восприятий, стал
определять тожество как пограничный случай одинаковости, то это было бы
извращением истинного отношения между понятиями. Не одинаковость, а тожество
есть нечто абсолютно неопределимое. Одинаковость есть отношение предметов,
подчиненных одному и тому же роду. Если бы не могло быть речи о тожестве
рода, о той стороне, с которой существует одинаковость, то не могла бы быть
и речи об одинаковости"283.
Можно попытаться спастись от этих соображений ссылкою на то, что сходное
не имеет никакого отношения к тожеству, так как неразличимо сходное является
таковым для нас, а в действительности оно заключает в себе различия. Однако
это возражение недопустимо в имманентной теории знания, не раздваивающей
мира на представления о вещах и действительные вещи: то, что представляется
как не различающееся между собою, и на самом деле есть не различное, а
тожественное; если же дальнейшее исследование вскроет различие там, где мы
раньше видели только тожество, то от этого тожество не перестанет быть
тожеством, оно только дополнится при этом усмотренными различиями.
Пользуясь аргументациею, аналогичною той, к которой прибегнул Husserl для
опровержения юмовской теории различения признаков вещей284, можно указать
еще один недостаток, присущий всем концептуалистическим теориям и состоящий
опять-таки в том, что проблема оказывается или бесконечною, или для
окончания ее нужно прибегнуть к реализму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46