Н.О.ЛОССКИЙ.
ОБОСНОВАНИЕ ИНТУИТИВИЗМА
Москва, Изд-во "Правда",
1991
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
Настоящее сочинение было напечатано в журнале "Вопросы философии и
психологии" за 1904 - 1905 гг. под заглавием "Обоснование мистического
эмпиризма". Поводом к перемене заглавия послужили главным образом следующие
соображения. Термин мистический не имеет определенного, установившегося
значения; в популярной литературе и в обыденной речи он нередко встречается
в связи со смутными представлениями о чем-то таинственном, несказанном,
неопределимом, принадлежащем к мирам иным и т.п. Эти представления
чрезвычайно разнообразны у различных лиц и действительно иногда не
определимы. Между тем в настоящем сочинении термин мистический эмпиризм
служит исключительно для обозначения тех особенностей теории знания, которые
обусловливаются признанием мистического восприятия, т.е. утверждением, что
транссубъективный мир познается так же непосредственно (интуитивно), как и
субъективный мир. Поскольку мы оперируем с этим понятием, в нашей теории
знания, имеющей пропедевтический характер (почему мы так характеризуем свою
теорию, это разъяснено в самом сочинении), нет речи ни о чем таинственном,
неопределимом, принадлежащем к мирам иным. Поэтому во избежание
недоразумений мы устранили термин мистический эмпиризм из заглавия. Однако
ввиду того что наша теория знания опирается на принцип, широко
распространенный в мистических философских учениях, и в онтологии открывает
простор для некоторых типично мистических построений, в тексте термин
мистический эмпиризм сохранен. К тому же внутри сочинения при внимательном
отношении к определениям он не может вызвать никаких недоразумений.
Заканчивая свой труд, я считаю своим долгом выразить благодарность
историко-филологическому факультету С.-Петербургского университета, давшему
средства на печатание моего сочинения.
Н.Лосский
15 марта 1906.
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Текст второго издания отличается от первого главным образом некоторыми
незначительными поправками, имеющими целью достигнуть более точного
выражения мысли. Кроме того, во втором издании в виде приложений помещены
две статьи: "Гносеологический индивидуализм в новой философии и преодоление
его в новейшей философии" (речь, произнесенная 10 апреля 1907 в Московском
университете перед защитою диссертации "Обоснование интуитивизма") и "В
защиту интуитивизма" (по поводу статьи С.Аскольдова "Новая гносеологическая
теория Н.О.Лосского" и статьи проф. Лопатина "Новая теория познания").
Статьи эти были напечатаны в журнале "Вопросы философии и психологии" в 1907
- 1908 гг.1
Н.Лосский
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Введение
В душе каждого человека, не слишком забитого судьбою, не слишком
оттесненного на низшие ступени духовного существования, пылает фаустовская
жажда бесконечной широты жизни. Кто из нас не испытывал желания жить
одновременно и в своем отечестве, волнуясь всеми интересами своей родины, и
в то же время где-нибудь в Париже, Лондоне или Швейцарии в кругу других, но
тоже близких интересов и людей? Как тяжело думать, что вот, может быть, в
эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается
доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных
политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих
существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии; в этом
краю, "где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и
лавр горделивый растут"2, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая
флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих
так гармонирующие с этою обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на
Кавказе "Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его
подобен, слезы брызгами летят"3, и все это живет и движется без меня, я не
могу слиться со всею этою бесконечною жизнью. Высшего удовлетворения
достигли бы мы, если бы могли так отождествиться со всем этим миром, что
всякое другое я было бы также и моим я. Однако всем этим желаниям полагает
конец жалкая ограниченность индивидуального бытия, приковывающая меня к
ничтожному комку материи, к моему телу, замыкающая меня в душную комнату и
предоставляющая мне лишь тесный круг деятельности. Но если мое я не может
расшириться и отождествиться с многими я, то все же у меня есть средство
выйти из границ своей индивидуальности, хотя бы отчасти: оно заключается в
знании. Мы говорим, конечно, не о знании таких книжных червей, как Вагнер, к
которым относятся слова Мефистофеля:
Кто хочет что-нибудь живое изучить,
Сперва его всегда он убивает,
Потом на части разнимает,
Хоть связи жизненной, - увы! Там не открыть1.
Мы говорим о таком знании, какое дает поэт, постигающий вплоть до
глубочайших изгибов внутреннюю жизнь мира, все то, что кроется в самых
интимных тайниках души всякого существа. Пусть нам не говорят, что поэты
дают такое знание только в области индивидуальной человеческой жизни.
Искусство с одинаковою смелостью проникает и в глубины человеческой
индивидуальности, и в тот мир, который складывается из совместной работы
многих человеческих я, и в тот мир, который предшествует духовной жизни
человека. Толстой с одинаковою легкостью рисует и душевную жизнь Анны
Карениной, и коллективную душу толпы; Бёклин с одинаковою полнотою вводит
нас и в свой внутренний мир, когда он рисует себя в известном портрете со
скелетом, и в настроение природы весною, мрачный дух горного ущелья,
безмолвие леса, жизнь скалистого морского берега, у которого бушует бурун4.
Если нам скажут, что такого знания, постигающего действительную жизнь,
нет, что знание имеет только символический характер, что мы познаем не самую
вещь, а лишь действие ее на нас, или если нам скажут, что познаваемый нами
мир есть только мир наших представлений, мир явлений, разыгрывающихся по
законам нашего ума, то этого рода знание нас не удовлетворит: нам душно в
узкой сфере я, мы хотим выйти в безбрежное море действительности, как она
существует независимо от свойств нашего я. Мы отказываемся от этого более
высокого идеала знания и усваиваем более или менее скептические взгляды
только тогда, если нам почему-либо кажется, что идеал знания неосуществим,
что он заключает в себе противоречия. Но как глубоко заложен этот идеал в
недрах человеческой души, видно из того, что мы отказываемся от него с болью
в сердце:
...подавить нельзя подчас
В душе врожденное стремленье,
Стремленье в высь, когда до вас
Вдруг долетает жаворонка пенье
Из необъятной синевы небес, -
Когда, внизу оставя дол и лес,
Орел парит свободно над горами,
Иль высоко под облаками
К далекой родине своей
Несется стая журавлей2.
Распространенные в наше время взгляды на отношение между познающим
субъектом и познаваемым объектом вовсе не содействуют сохранению идеала
знания. Люди, задумывающиеся над вопросами теории знания, нередко склонны
утверждать в наше время, что непосредственный опыт складывается только из
личных индивидуальных состояний познающего субъекта. А если в
непосредственном опыте мы имеем дело лишь со своими состояниями сознания, то
это значит, что в актах знания, куда бы мы ни обратились, мы не можем
освободиться от своего и, не можем выйти за пределы своих личных
переживаний. Конечно, дальнейшие построения на этой основе могут быть очень
разнообразны: путем различных ухищрений можно даже, опираясь на эти
предположения, попытаться доказать, что мыслительная деятельность рядами
умозаключений выводит за пределы я и дает знание о внешнем мире или
каких-либо сторонах его. Но если строго относиться к дальнейшим построениям,
то этот исходный пункт теории знания несомненно приведет к субъективному
идеализму, именно к солипсизму, и к самому разрушительному скептицизму в
учении о внешнем мире.
Для всякого, кто уверен в том, что знание проникает в сущность вещей,
возникает мучительный вопрос: почему же философия в своем многовековом
развитии не только не доказала этого, но даже наоборот широко развила в нас
склонность к субъективному идеализму, проникающему уже в частные науки и
даже в общество. Для того, кто не мирится с этим результатом, единственный
ответ на этот вопрос таков: вероятно, философия делала какие-либо ошибки, и
если эти ошибки клонились все в одну и ту же сторону, то значит, они
обусловливаются чрезвычайно общими причинами, действующими в сознании
каждого человека. Однако философы, создавшие общие течения философии,
обладали в высшей степени последовательным умом; их проницательный взор
легко усматривал противоречия даже в самых сложных системах взглядов и
устранял их. Каким же образом ошибки, ведущие в конечном итоге к
субъективному идеализму, могли веками гнездиться в философии? Очевидно, это
возможно лишь в том случае, если ошибки кроются там, где их не может
усмотреть даже и наиболее чувствительный к противоречиям, строго логический
ум; они кроются не среди явно высказанных, а среди инстинктивно мыслимых
положений, в подсознательной подпочве философии. Поэтому лучший путь
освободиться от этих ошибок будет найден лишь в том случае, если, мы
анализируем исходные пункты основных философских направлений так глубоко,
что проникнем в их подсознательную глубину, вынесем на свет дня кроющиеся во
мраке устои философии и оценим их содержание.
Поясним, однако, точнее, что мы называем подсознательною подпочвою
философии. Мир во всяком своем конкретном проявлении представляет собою
нечто бесконечно сложное, если не в абсолютном смысле, то, по крайней мере,
в отношении к человеческим силам. Замечательно, что и мысли наши о мире,
если они касаются какого-либо конкретного явления, складываются из
бесконечного множества элементов, и только узенькая полоса этой
бесконечности освещена полным светом знания, тогда как все остальное тонет
во мраке смутно, хотя и необходимо, мыслимого или, вернее, чувствуемого.
Частные науки имеют дело в большинстве случаев с конкретною
действительностью, и потому утверждения их обыкновенно отличаются
чрезвычайною сложностью и заключают в себе много недосказанного, т.е. не
обработанного познаветельною деятельностью. Возьмем в виде примера нарочно
один из самых общих законов частных наук, закон всемирного тяготения, и на
нем покажем правильность нашего мнения. Высказывая закон тяготения, мы
утверждаем, что всякие две массы притягиваются друг к другу с силою,
пропорциональною их произведению и обратно пропорциональною квадрату
расстояния между ними. В этом законе к числу твердо установленных в физике
положений относится только мысль о возможном или действительном сближении
масс с указанною выше силою. Но кроме этой мысли, в нем неизбежно
подразумевается множество других мыслей, вовсе еще не обработанных наукою.
Напр., мы, наверное, как-либо про себя решаем вопрос о том, что это за
сближение, напр., рассматриваем его как непосредственное притяжение через
расстояние или, вернее, мы вовсе не задаемся этим вопросом, но если
присмотреться к нашим смутным представлениям, то окажется, что среди них
было именно представление о взаимном привлекании через расстояние. На первых
порах мы вовсе не замечаем, что это гипотеза, и притом гипотеза спорная,
вовсе не необходимая для закона Ньютона. Она могла бы быть заменена
различными другими гипотезами. "В настоящее время, - говорит О.Хвольсон в
своем курсе физики, - успело сделаться общим достоянием убеждение, что actio
in distans (действие на расстоянии) не должно быть допускаемо ни в одной
области физических явлений. Но как ее можно изгнать из учения о всемирном
тяготении? Это вопрос пока открытый, несмотря на бесчисленное множество
различных в этом направлении попыток ученых, стремившихся дать
"механическое" объяснение всемирному тяготению. Во всех этих объяснениях
играет главную роль допущение существования особой мировой среды, влиянием
которой и обусловливается возникновение тех ускорений, которые выражаются
формулой. Не входя в эту область, пока еще фантазий, ограничимся немногими
указаниями. Мы знаем, что в присутствии тела A (рис.) действует на тело B
сила f по направлению к A. Возникновение такой силы может быть понимаемо
двояко: или как тяга, действующая на B со стороны aa (такою тягою
представилась бы actio in distans), или как давление, производимое на B со
стороны bb. К такому давлению и старались привести влияние присутствия тела
A. Допускалось, что частицы мировой среды, двигаясь, ударяют со всех сторон
на всякое тело. Присутствие тела A как бы отчасти охраняет тело B от ударов
частиц, идущих слева, и вот этот-то избыток толчков якобы и есть причина
возникновения силы f"3.
Итак, возможно, что сближение масс есть результат не взаимного
притягивания их, а приталкивания их друг к другу толчками других тел, но еще
вероятнее, что нет ни приталкивания, ни притягивания, а есть какое-либо
взаимодействие совершенно иного характера, по существу еще неизвестное нам.
Как бы ни были важны для общего миросозерцания эти теории взаимодействия
между массами, они могут вовсе не отражаться на формулировке закона
тяготения и выводах из него в физике как таковой; они дают только различное
освещение закону Ньютона. Но, без сомнения, хотя бы физик и не обязан был
пускаться в область этих теорий, очень печально, если он не знает, какая
сторона его, по необходимости чрезвычайно сложных представлений о физических
явлениях, критически не расследована или по недостатку средств для этого,
или потому, что она выходит за пределы его науки. А в каждом утверждении
физики или вообще представителя частных наук кроются и такие мысли, которые
выходят за пределы какой бы то ни было частной науки и подлежат ведению
основных философских дисциплин, именно онтологии и теории знания. Мы говорим
не об отталкивании и притягивании, исследование которых отчасти
действительно относится к области физики, а о некоторых гораздо более общих
представлениях, кроющихся хотя бы в том же законе Ньютона. Укажем на одно из
них. Говоря о сближении масс, мы представляем себе притяжение, толчки и
движения как явления, существующие не сами по себе, а имеющие какого-то
носителя. Выражаясь философскими терминами, мы считаем эти явления
свойствами каких-то субстанций. Как известно, понятия субстанции и свойства
фигурируют почти во всех актах знания, если не в абстрактной, то в
конкретной форме. Даже и тогда, когда мы говорим: "в передней скрипнула
дверь", мы относим скрип как свойство, процесс, к какому-то носителю, к
двери. Пользуясь понятием субстанции и ее свойств на каждом шагу, мы даже не
отдаем себе в этом отчета, а если нам и укажут на этот элемент мышления, то
нам кажется, что о нем нечего и говорить, что вопрос чрезвычайно прост, что
он не допускает различных решений, и потому наше представление о субстанции
с заложенными в него инстинктивными теориями по существу навсегда должно
сохраниться. Между тем на деле это вовсе не так. Когда философия берется за
эти вопросы, она дает теории, еще более отличаюшиеся друг от друга, чем
учения о тяготении как приталкивании и как притягивании. Напомним хотя бы
учения о субстанции Лейбница, Юма и Канта, так глубоко отличающиеся друг от
друга.
В том же самом представлении о законе Ньютона кроются, кроме понятия
субстанции, еще и другие не менее важные понятия, напр., понятие
причинности. Оно также заключает в себе в уме человека, незнакомого с
философией, непродуманные теории и также кажется простым, не требующим
специальных исследований; между тем стоит только сравнить учение о
причинности Лейбница, Юма, Канта, чтобы тотчас же почувствовать, что твердая
почва наивных теорий исчезает под ногами; перед нами вдруг разверзается
бездонная пропасть неисследованных вопросов.
Укажем, наконец, и еще на одну группу представлений, еще более общую, чем
все предыдущие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
ОБОСНОВАНИЕ ИНТУИТИВИЗМА
Москва, Изд-во "Правда",
1991
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
Настоящее сочинение было напечатано в журнале "Вопросы философии и
психологии" за 1904 - 1905 гг. под заглавием "Обоснование мистического
эмпиризма". Поводом к перемене заглавия послужили главным образом следующие
соображения. Термин мистический не имеет определенного, установившегося
значения; в популярной литературе и в обыденной речи он нередко встречается
в связи со смутными представлениями о чем-то таинственном, несказанном,
неопределимом, принадлежащем к мирам иным и т.п. Эти представления
чрезвычайно разнообразны у различных лиц и действительно иногда не
определимы. Между тем в настоящем сочинении термин мистический эмпиризм
служит исключительно для обозначения тех особенностей теории знания, которые
обусловливаются признанием мистического восприятия, т.е. утверждением, что
транссубъективный мир познается так же непосредственно (интуитивно), как и
субъективный мир. Поскольку мы оперируем с этим понятием, в нашей теории
знания, имеющей пропедевтический характер (почему мы так характеризуем свою
теорию, это разъяснено в самом сочинении), нет речи ни о чем таинственном,
неопределимом, принадлежащем к мирам иным. Поэтому во избежание
недоразумений мы устранили термин мистический эмпиризм из заглавия. Однако
ввиду того что наша теория знания опирается на принцип, широко
распространенный в мистических философских учениях, и в онтологии открывает
простор для некоторых типично мистических построений, в тексте термин
мистический эмпиризм сохранен. К тому же внутри сочинения при внимательном
отношении к определениям он не может вызвать никаких недоразумений.
Заканчивая свой труд, я считаю своим долгом выразить благодарность
историко-филологическому факультету С.-Петербургского университета, давшему
средства на печатание моего сочинения.
Н.Лосский
15 марта 1906.
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Текст второго издания отличается от первого главным образом некоторыми
незначительными поправками, имеющими целью достигнуть более точного
выражения мысли. Кроме того, во втором издании в виде приложений помещены
две статьи: "Гносеологический индивидуализм в новой философии и преодоление
его в новейшей философии" (речь, произнесенная 10 апреля 1907 в Московском
университете перед защитою диссертации "Обоснование интуитивизма") и "В
защиту интуитивизма" (по поводу статьи С.Аскольдова "Новая гносеологическая
теория Н.О.Лосского" и статьи проф. Лопатина "Новая теория познания").
Статьи эти были напечатаны в журнале "Вопросы философии и психологии" в 1907
- 1908 гг.1
Н.Лосский
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Введение
В душе каждого человека, не слишком забитого судьбою, не слишком
оттесненного на низшие ступени духовного существования, пылает фаустовская
жажда бесконечной широты жизни. Кто из нас не испытывал желания жить
одновременно и в своем отечестве, волнуясь всеми интересами своей родины, и
в то же время где-нибудь в Париже, Лондоне или Швейцарии в кругу других, но
тоже близких интересов и людей? Как тяжело думать, что вот, может быть, в
эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается
доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных
политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих
существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии; в этом
краю, "где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и
лавр горделивый растут"2, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая
флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих
так гармонирующие с этою обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на
Кавказе "Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его
подобен, слезы брызгами летят"3, и все это живет и движется без меня, я не
могу слиться со всею этою бесконечною жизнью. Высшего удовлетворения
достигли бы мы, если бы могли так отождествиться со всем этим миром, что
всякое другое я было бы также и моим я. Однако всем этим желаниям полагает
конец жалкая ограниченность индивидуального бытия, приковывающая меня к
ничтожному комку материи, к моему телу, замыкающая меня в душную комнату и
предоставляющая мне лишь тесный круг деятельности. Но если мое я не может
расшириться и отождествиться с многими я, то все же у меня есть средство
выйти из границ своей индивидуальности, хотя бы отчасти: оно заключается в
знании. Мы говорим, конечно, не о знании таких книжных червей, как Вагнер, к
которым относятся слова Мефистофеля:
Кто хочет что-нибудь живое изучить,
Сперва его всегда он убивает,
Потом на части разнимает,
Хоть связи жизненной, - увы! Там не открыть1.
Мы говорим о таком знании, какое дает поэт, постигающий вплоть до
глубочайших изгибов внутреннюю жизнь мира, все то, что кроется в самых
интимных тайниках души всякого существа. Пусть нам не говорят, что поэты
дают такое знание только в области индивидуальной человеческой жизни.
Искусство с одинаковою смелостью проникает и в глубины человеческой
индивидуальности, и в тот мир, который складывается из совместной работы
многих человеческих я, и в тот мир, который предшествует духовной жизни
человека. Толстой с одинаковою легкостью рисует и душевную жизнь Анны
Карениной, и коллективную душу толпы; Бёклин с одинаковою полнотою вводит
нас и в свой внутренний мир, когда он рисует себя в известном портрете со
скелетом, и в настроение природы весною, мрачный дух горного ущелья,
безмолвие леса, жизнь скалистого морского берега, у которого бушует бурун4.
Если нам скажут, что такого знания, постигающего действительную жизнь,
нет, что знание имеет только символический характер, что мы познаем не самую
вещь, а лишь действие ее на нас, или если нам скажут, что познаваемый нами
мир есть только мир наших представлений, мир явлений, разыгрывающихся по
законам нашего ума, то этого рода знание нас не удовлетворит: нам душно в
узкой сфере я, мы хотим выйти в безбрежное море действительности, как она
существует независимо от свойств нашего я. Мы отказываемся от этого более
высокого идеала знания и усваиваем более или менее скептические взгляды
только тогда, если нам почему-либо кажется, что идеал знания неосуществим,
что он заключает в себе противоречия. Но как глубоко заложен этот идеал в
недрах человеческой души, видно из того, что мы отказываемся от него с болью
в сердце:
...подавить нельзя подчас
В душе врожденное стремленье,
Стремленье в высь, когда до вас
Вдруг долетает жаворонка пенье
Из необъятной синевы небес, -
Когда, внизу оставя дол и лес,
Орел парит свободно над горами,
Иль высоко под облаками
К далекой родине своей
Несется стая журавлей2.
Распространенные в наше время взгляды на отношение между познающим
субъектом и познаваемым объектом вовсе не содействуют сохранению идеала
знания. Люди, задумывающиеся над вопросами теории знания, нередко склонны
утверждать в наше время, что непосредственный опыт складывается только из
личных индивидуальных состояний познающего субъекта. А если в
непосредственном опыте мы имеем дело лишь со своими состояниями сознания, то
это значит, что в актах знания, куда бы мы ни обратились, мы не можем
освободиться от своего и, не можем выйти за пределы своих личных
переживаний. Конечно, дальнейшие построения на этой основе могут быть очень
разнообразны: путем различных ухищрений можно даже, опираясь на эти
предположения, попытаться доказать, что мыслительная деятельность рядами
умозаключений выводит за пределы я и дает знание о внешнем мире или
каких-либо сторонах его. Но если строго относиться к дальнейшим построениям,
то этот исходный пункт теории знания несомненно приведет к субъективному
идеализму, именно к солипсизму, и к самому разрушительному скептицизму в
учении о внешнем мире.
Для всякого, кто уверен в том, что знание проникает в сущность вещей,
возникает мучительный вопрос: почему же философия в своем многовековом
развитии не только не доказала этого, но даже наоборот широко развила в нас
склонность к субъективному идеализму, проникающему уже в частные науки и
даже в общество. Для того, кто не мирится с этим результатом, единственный
ответ на этот вопрос таков: вероятно, философия делала какие-либо ошибки, и
если эти ошибки клонились все в одну и ту же сторону, то значит, они
обусловливаются чрезвычайно общими причинами, действующими в сознании
каждого человека. Однако философы, создавшие общие течения философии,
обладали в высшей степени последовательным умом; их проницательный взор
легко усматривал противоречия даже в самых сложных системах взглядов и
устранял их. Каким же образом ошибки, ведущие в конечном итоге к
субъективному идеализму, могли веками гнездиться в философии? Очевидно, это
возможно лишь в том случае, если ошибки кроются там, где их не может
усмотреть даже и наиболее чувствительный к противоречиям, строго логический
ум; они кроются не среди явно высказанных, а среди инстинктивно мыслимых
положений, в подсознательной подпочве философии. Поэтому лучший путь
освободиться от этих ошибок будет найден лишь в том случае, если, мы
анализируем исходные пункты основных философских направлений так глубоко,
что проникнем в их подсознательную глубину, вынесем на свет дня кроющиеся во
мраке устои философии и оценим их содержание.
Поясним, однако, точнее, что мы называем подсознательною подпочвою
философии. Мир во всяком своем конкретном проявлении представляет собою
нечто бесконечно сложное, если не в абсолютном смысле, то, по крайней мере,
в отношении к человеческим силам. Замечательно, что и мысли наши о мире,
если они касаются какого-либо конкретного явления, складываются из
бесконечного множества элементов, и только узенькая полоса этой
бесконечности освещена полным светом знания, тогда как все остальное тонет
во мраке смутно, хотя и необходимо, мыслимого или, вернее, чувствуемого.
Частные науки имеют дело в большинстве случаев с конкретною
действительностью, и потому утверждения их обыкновенно отличаются
чрезвычайною сложностью и заключают в себе много недосказанного, т.е. не
обработанного познаветельною деятельностью. Возьмем в виде примера нарочно
один из самых общих законов частных наук, закон всемирного тяготения, и на
нем покажем правильность нашего мнения. Высказывая закон тяготения, мы
утверждаем, что всякие две массы притягиваются друг к другу с силою,
пропорциональною их произведению и обратно пропорциональною квадрату
расстояния между ними. В этом законе к числу твердо установленных в физике
положений относится только мысль о возможном или действительном сближении
масс с указанною выше силою. Но кроме этой мысли, в нем неизбежно
подразумевается множество других мыслей, вовсе еще не обработанных наукою.
Напр., мы, наверное, как-либо про себя решаем вопрос о том, что это за
сближение, напр., рассматриваем его как непосредственное притяжение через
расстояние или, вернее, мы вовсе не задаемся этим вопросом, но если
присмотреться к нашим смутным представлениям, то окажется, что среди них
было именно представление о взаимном привлекании через расстояние. На первых
порах мы вовсе не замечаем, что это гипотеза, и притом гипотеза спорная,
вовсе не необходимая для закона Ньютона. Она могла бы быть заменена
различными другими гипотезами. "В настоящее время, - говорит О.Хвольсон в
своем курсе физики, - успело сделаться общим достоянием убеждение, что actio
in distans (действие на расстоянии) не должно быть допускаемо ни в одной
области физических явлений. Но как ее можно изгнать из учения о всемирном
тяготении? Это вопрос пока открытый, несмотря на бесчисленное множество
различных в этом направлении попыток ученых, стремившихся дать
"механическое" объяснение всемирному тяготению. Во всех этих объяснениях
играет главную роль допущение существования особой мировой среды, влиянием
которой и обусловливается возникновение тех ускорений, которые выражаются
формулой. Не входя в эту область, пока еще фантазий, ограничимся немногими
указаниями. Мы знаем, что в присутствии тела A (рис.) действует на тело B
сила f по направлению к A. Возникновение такой силы может быть понимаемо
двояко: или как тяга, действующая на B со стороны aa (такою тягою
представилась бы actio in distans), или как давление, производимое на B со
стороны bb. К такому давлению и старались привести влияние присутствия тела
A. Допускалось, что частицы мировой среды, двигаясь, ударяют со всех сторон
на всякое тело. Присутствие тела A как бы отчасти охраняет тело B от ударов
частиц, идущих слева, и вот этот-то избыток толчков якобы и есть причина
возникновения силы f"3.
Итак, возможно, что сближение масс есть результат не взаимного
притягивания их, а приталкивания их друг к другу толчками других тел, но еще
вероятнее, что нет ни приталкивания, ни притягивания, а есть какое-либо
взаимодействие совершенно иного характера, по существу еще неизвестное нам.
Как бы ни были важны для общего миросозерцания эти теории взаимодействия
между массами, они могут вовсе не отражаться на формулировке закона
тяготения и выводах из него в физике как таковой; они дают только различное
освещение закону Ньютона. Но, без сомнения, хотя бы физик и не обязан был
пускаться в область этих теорий, очень печально, если он не знает, какая
сторона его, по необходимости чрезвычайно сложных представлений о физических
явлениях, критически не расследована или по недостатку средств для этого,
или потому, что она выходит за пределы его науки. А в каждом утверждении
физики или вообще представителя частных наук кроются и такие мысли, которые
выходят за пределы какой бы то ни было частной науки и подлежат ведению
основных философских дисциплин, именно онтологии и теории знания. Мы говорим
не об отталкивании и притягивании, исследование которых отчасти
действительно относится к области физики, а о некоторых гораздо более общих
представлениях, кроющихся хотя бы в том же законе Ньютона. Укажем на одно из
них. Говоря о сближении масс, мы представляем себе притяжение, толчки и
движения как явления, существующие не сами по себе, а имеющие какого-то
носителя. Выражаясь философскими терминами, мы считаем эти явления
свойствами каких-то субстанций. Как известно, понятия субстанции и свойства
фигурируют почти во всех актах знания, если не в абстрактной, то в
конкретной форме. Даже и тогда, когда мы говорим: "в передней скрипнула
дверь", мы относим скрип как свойство, процесс, к какому-то носителю, к
двери. Пользуясь понятием субстанции и ее свойств на каждом шагу, мы даже не
отдаем себе в этом отчета, а если нам и укажут на этот элемент мышления, то
нам кажется, что о нем нечего и говорить, что вопрос чрезвычайно прост, что
он не допускает различных решений, и потому наше представление о субстанции
с заложенными в него инстинктивными теориями по существу навсегда должно
сохраниться. Между тем на деле это вовсе не так. Когда философия берется за
эти вопросы, она дает теории, еще более отличаюшиеся друг от друга, чем
учения о тяготении как приталкивании и как притягивании. Напомним хотя бы
учения о субстанции Лейбница, Юма и Канта, так глубоко отличающиеся друг от
друга.
В том же самом представлении о законе Ньютона кроются, кроме понятия
субстанции, еще и другие не менее важные понятия, напр., понятие
причинности. Оно также заключает в себе в уме человека, незнакомого с
философией, непродуманные теории и также кажется простым, не требующим
специальных исследований; между тем стоит только сравнить учение о
причинности Лейбница, Юма, Канта, чтобы тотчас же почувствовать, что твердая
почва наивных теорий исчезает под ногами; перед нами вдруг разверзается
бездонная пропасть неисследованных вопросов.
Укажем, наконец, и еще на одну группу представлений, еще более общую, чем
все предыдущие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46