Крус сразу понял, что новые обитатели Хранилища не готовились к нему, не ж
аждали спасения в нем, а были как бы силой ввергнуты в него.
Это были не верты, и сознание этого лишь уплотняло изумление. Мало того, чт
о в Хранилище давно уже никто не являлся, меньше всего они могли ждать как
их-то чужеземцев, которые метались по Хранилищу, будили дремавшие тени в
ертов, толкали их, ослепляли яркостью неведомых образов, оглушали ярость
ю неведомых чувств.
И возвращалось толчками, казалось, прочно забытое любопытство: кто они? С
острадание: как они мечутся! Волнение: что это может значить?..


* * *

Надеждин проснулся разом, мгновенно, с ощущением еще не осознанного ужас
а, и открыл глаза. Нужно было немедленно увидеть апасность, чтобы противо
стоять ей, а не дать ей толкнуть себя в спину. Он открыл глаза, но кошмар при
снившегося не исчез, наоборот, он как бы хлынул из сновидения в пробудивш
ееся сознание. Он открыл глаза, но ничего не увидел. Он уже чувствовал неда
вно нечто подобное, мелькнула у него мысль, которая Ц он догадывался, над
еялся Ц должна была принести успокоение. Да, конечно, когда «Сызрань» по
пала в гравитационную ловушку и он приходил в себя, лежа на полу. Там тоже
он никак не мог выбраться на поверхность сознания, там тоже был удушающи
й ужас, из которого любой ценой нужно было вынырнуть на поверхность, чтоб
ы не захлебнуться им. Да, конечно, нужно только набраться терпения на неск
олько мгновений, и он выплывет. Сейчас тьма просветлеет, зазеленеет, взор
вется светом, брызгами, теплом солнца, он лениво перевернется на спину, и п
оплывет неспешно к берегу, и будет смотреть в голубое небо, побледневшее
от истомы полуденного зноя, на чаек, и крики ребят на берегу сольются с обр
ывками музыки с прогулочного корабля, и над ним совсем низко пролетит на
велолете девчонка с длинными, развевающимися на ветру рыжими волосами, и
она засмеется, глядя на него, и высунет язык, а у него дрогнет почему-то мал
енькое сердечко, тронутое неясной, словно предчувствие, печалью…
Сейчас, сейчас, нужно только подождать, пока не всплывешь на поверхность.
Как, однако же, глубоко он нырнул! Он все подымается и подымается Ц он чув
ствовал, знал, что он в воде, в невесомости, Ц а темнота никак не просветля
ется.
Ладно, может, он действительно нырнул глубже, чем обычно, а может, солнце з
ашло за тучку Ц и сразу все потемнело. Нужно только помочь подъему: неско
лько взмахов руками, помощнее сделать ногами ножницы. Он послал приказ р
укам и ногам двигаться, но они не ответили, словно приказ не дошел до них, з
атерялся где-то по пути.
Все ясно, это был сон. Сон во сне. Матрешки спрятанных друг в друге разнове
ликих кошмаров. «Спокойно, Коля, Ц сказал он себе. Ц Тебе только кажется,
что ты проснулся, на самом деле ты спишь и тебя мучают кошмары».
Мысль эта успокоила его, но лишь на малое мгновение, потому что в этот моме
нт он разом вспомнил круглую камеру, пустые, страшные глаза Сашки, тянуще
го его робота, острую боль в руке, ярость, что бушевала в нем.
Нужно было просыпаться, любой ценой открыть глаза, потому что нельзя бор
оться с этим железным чудовищем с закрытыми глазами. Он крепко зажмурилс
я и сразу приподнял веки.
Время потеряло привычный масштаб. Он знал, что акт открытия глаз требует
ничтожной доли секунды Ц отсюда, наверное, выражение «в мгновение ока»,
Ц но сейчас почему-то он поднимал веки бесконечно долго, но все равно ник
ак не мог поднять их. «Поднимите мне веки…» Так, только так нужно думать, п
отому что крошечным раскаленным буравчиком сознание сверлило нелепое
подозрение: «Тебе только кажется, что ты не поднял веки, на самом деле ты п
однял их, просто ты ничего не видишь, ты ослеп, что-то они сделали с твоими г
лазами, что-то еще худшее, чем с глазами Сашки, из которых они откачали все,
оставили только пустоту».
Господи, да что это с ним? Совсем потерял от паники голову! Надо же просто п
однять руку и коснуться пальцами век Ц и сразу все станет ясным.
Он попытался поднять руку, и новый взрыв паники парализовал его: он не мог
поднять руку. Он попытался сжать кулак, но не мог, он даже не ощущал руки, у н
его не было кулака.
«Встать, вскочить, бежать, спрятаться…» Ц билось в сознании короткими б
олезненными толчками, но не было нервов, чтобы послать приказ, не было мус
кулов, чтобы сократиться, не было сухожилий, чтобы потянуть за кости скел
ета. У него ничего не было, кроме липкого, холодного ужаса. Весь мир, вся Все
ленная состояла из плотного ужаса, который давил, душил, не давал вздохну
ть, путал и останавливал мысли. «Я умираю», Ц пронеслась в меркнущем созн
ании Надеждина коротенькая мысль, но он почти не обратил на нее внимания:
ужас и без того был слишком плотным, чтобы что-либо еще вместить в себя. «К
онец, Ц вяло подумал он. Ц Вот так все кончается…» Мысль почти не испуга
ла его, в пей чудилось даже избавление от невыносимого кошмара.
Наверное, на какое-то время он выключился, потому что ужас и ярость куда-т
о отступили, оставили лишь бесконечную печаль. Но ненадолго. Ужас и ярост
ь передохнули и снова нахлынули на него, закрутили, швырнули, понесли куд
а-то. И снова отступили.
«Может, я все-таки сплю?» Ц как-то равнодушно подумал он, но никак не мог у
цепиться за эту спасительную мысль: то ли она ускользала от него, то ли у н
его не было сил и воли к спасению.
Он не помнил, сколько времени душил его ужас, сколько раз вспенивалась в н
ем ярость, ревела, бросала его, спадала, но пришел момент, когда все стихло,
и в бесконечной тьме, лишенной измерений, без надежды, он понял, что это и е
сть конец. Он просто-напросто умер. То, что подсознательно существует тол
ько в применении к другим, случилось с ним. Его нет. Остались лишь какие-то
судороги уходившего сознания. Вздор, вздор, что будто в эти мгновения про
носится перед тобой вся жизнь. Ничего перед ним не пронеслось, только мет
ался, тщился выскочить из липких объятий кошмара его разум. Но костлявая
держала его крепко, из ее объятий не вырвешься. «Что ж, Ц пытался призват
ь он все смирение, на которое был способен, Ц не было еще человека, которо
му не удалось бы умереть». Но странно, странно как-то он умер, даже старинн
ые афоризмы припоминает.
Неужели же были правы тысячи поколений его предков, которые верили, наде
ялись, что дух не умирает с телом? И этот вопрос был бесплотным, вялым, слов
но его, Надеждина, он совершенно не касался.
И именно в этот момент Ц он хорошо это запомнил Ц он почувствовал прико
сновение. Не физическое, ибо у него не было чем почувствовать прикоснове
ние, но тем не менее реальное: мысль коснулась мысли. И та, что приблизилас
ь к нему, прошептала неуверенно:
Ц Коля…
Ц Саша, Ц ответил он. Не. словами, ибо ему нечем было артикулировать звук
и, а встречным трепетом мысли.
Какое-то время они молчали. Они не сговаривались, но одновременно почувс
твовали, что надо помолчать, потому что опять поднялся вихрь, опять ринул
ись, завертелись мысли.
«Что это? Ц билось в голове Надеждина. Ц Как это может быть? Пусть я умер,
но Сашка… Мы умерли вместе… А может, мы не умерли…» Мысль эта не принесла о
блегчения, скорее, наоборот, потому что смерть означала укрытие от душив
шего ужаса, который снова надвигался на него. Да, умереть было бы в тысячу
раз легче, чем сопротивляться черному кошмару, когда и сопротивляться ем
у нечем.
Скорей всего, он бы и умер Ц слишком страстно в эти загустевшие секунды о
н звал на помощь костлявую с косой, но спасательный круг бросила все-таки
не она.


* * *

В изумлении и смятении наблюдал Крус яростное борение двух новых обитат
елей Хранилища, словно зачарованный следил он за вспышками гнева. И неож
иданная печаль нахлынула на него, когда он увидел, что пришельцы теряют с
илы в бессмысленной, но почему-то так волновавшей его борьбе, что сознани
е их начинает мерцать, вот-вот отлетит, не выдержит, не справится с покоем
Хранилища.
Казалось бы, что ему, уже раз умершему и снова умиравшему, до этих конвульс
ий. Они только мешали ему тихо пульсировать в памяти Хранилища. Он давно р
асстался с надеждой, он даже не помнил ее слабого голоса, а без нее все пот
еряло смысл. И если уж что-то ему снова следовало испытать при виде двух м
ятущихся сознаний, то, скорее, недовольство. Когда второй раз в жизни гото
вишься уйти в вечное небытие Ц на этот раз уже наверняка в вечное, Ц нич
то не должно мешать. Если не очень удалась жизнь, пусть по крайней мере ухо
д будет лишен суеты. Но что-то все-таки вдруг заставило Круса приблизитьс
я к путникам из забытого мира. Это было странно. Забыв надежду, он, казалос
ь, остался в сухом, равнодушном одиночестве. Она, надежда, увела с собой вс
е его чувства, даже память о них, и теперь он должен был спокойно смотреть
на мерцание душ пришельцев. Или не смотреть. Какая, в сущности, разница…
Но где-то, в каких-то дальних уголках того упорядоченного облачка электр
онов, пульсация которого и составляла его сознание, оставалось, очевидно
, и то, что казалось ему безвозвратно потерянным. Выплывшая откуда-то жало
сть и подтолкнула Круса к пришельцам.
Верты, когда они жили в том невозможном мире, что имел три измерения Ц неп
редставляемую теперь реальность, умели помогать страждущим братьям. Кр
ус вдруг вспомнил, как он, совсем еще маленьким, тяжко болел. Он страдал и п
озвал на помощь своих трех родителей. Они пришли и сказали, чтобы он закры
л все глаза. Он послушался их и почувствовал, как кто-то Ц нет, не кто-то, а о
ни Ц нежно перебирает содержимое его головы. Прикосновение их пальцев п
риносило успокоение, оно было сладостно, и он заснул. А когда проснулся, ро
дителей уже не было, маленькие верты встречались с родителями толь ко то
гда, когда действительно нуждались в их помощи.
Это древнее умение как бы само собой сосредоточилось сейчас в тонких щуп
альцах, которые Крус выпустил из себя. Они легко вошли в чужие облачка. Кру
с не пытался что-то делать. Им двигали какие-то древние инстинкты, какие-т
о умения, о которых он не подозревал.
Какие не похожие на их собственное сознание были облачка путников извне
! Но у него не было ни времени, ни желания думать, в чем же состоит разница. О
блачка путников мерцали, слабели. Частицы, что складывали их и в чьей моза
ике закодировано было их «я», вот-вот готовы были разбрестись, и тогда ник
то и никогда не смог бы помочь им, потому что только сама мозаика индивиду
альна, частицы, из которых она сложена, безлики.
Его щупальца коснулись двух облачков.


* * *

Потом Надеждин будет вспоминать:
Ц Понимаете, несмотря на все успехи науки, мы, земляне, наверное, все-таки
еще очень примитивны. О многих вещах нам легче думать сравнениями. Так во
т тогда мне вдруг почудилось, что в кромешной без проблеска тьме, в безбре
жном, без конца и начала океане ужаса и отчаяния, в котором я тонул, я почув
ствовал прикосновение спасательного круга. Я даже не обрадовался. Я был
слишком обессилен неравной схваткой с ужасом, я уже смирился со смертью,
даже звал ее. Помню, что мелькнула нелепая мысль: «А как же я ухвачусь за сп
асательный круг, если я не умею управлять своим телом? Если его вообще у ме
ня нет?»
Но кто-то помог мне перевалиться на круг, почувствовать опору. И этот кто-
то Ц я ясно ощущал его присутствие и даже близость Ц начал… как бы это вы
разить… Ага, знаю. Одно из самых счастливых и томительно-сладостных восп
оминаний моей жизни: мы с Леной сидим на берегу канала, где я родился и выр
ос. Теплый летний день. Я положил голову ей на колени, так, чтобы не надавит
ь на ее раздутый живот, где доживал в заточении последние недели Алешка. К
онечно, мы знали, что она родит мальчика, догадывались, что он будет Алешко
й, но еще не были в этом уверены. Но не в этом дело. Алешка присутствовал тог
да как бы незримо, отделенный от нас Лениным животом. Были она и я и мир вок
руг. И солнце. И скрипучие крики чаек вовсе не казались скрипучими.
Я спросил: «Тебе удобно сидеть?»
Она промолчала. Я знал, почему она молчит. Счастье сделало меня проницате
льным. Ей было слишком хорошо, чтобы отвечать. Она не раз говорила мне, что
никогда не нужно пытаться определить счастье. Оно слишком хрупко, мимоле
тно и не выносит классификаций и рубрикаций. Подобно тому как в физике не
льзя точно определить местонахождение отдельной частицы Ц само измер
ение уже влияет на нее, Ц так и попытка измерить счастье убивает его.
Она лишь протянула руку и начала перебирать мне волосы. И прикосновения
ее пальцев были невыразимо, даже тягостно сладостны. Ее пальцы пахли сол
нцем и влагой. Я перестал дышать. Время остановилось, и я слышал лишь биени
е двух сердец, Лениного и моего. А может, и маленького третьего, Алешкиного
. Дышать было нельзя, потому что счастье было так огромно, так невозможно,
что я чувствовал: любые движения, любое слово может спугнуть его.
Вот так же невыразимо ласково, осторожно и терпеливо кто-то касался моей
головы в этой проклятой тьме. В ней не было ни нагретых камней берега, ни Л
ениных коленей, ни голубого неба, ни сварливых криков чаек. Была лишь прот
ивоестественная тьма. Она не исчезла, не исчезло ни отчаяние, ни ужас, ни д
ушащий кошмар. Но был спасательный круг и некто, кто нежно перебирал соде
ржимое моей несуществующей головы. И невозможная успокоенность, поисти
не невообразимая, потому что слову «спокойствие», казалось, просто не бы
ло места в этой чудовищной фантасмагории, нисходила, нисходила на меня.
Я не знал, кто спасал меня, кто протянул мне спасательный круг, но я довери
лся ему. Никогда больше не буду я бездумно повторять старое клише «брать
я по разуму». Разум еще не критерий для братства, слишком часто он бывает т
аким, что не располагает к братству. Скорее наоборот. Ведь разум может быт
ь и жестоким, и коварным, и равнодушным. Сострадание вот критерий. Оно неиз
меримо ближе нам, чем просто разум, потому что всегда имеет один знак Ц пл
юс… Разум в нравственном отношении нейтрален, сострадание же всегда выс
оконравственно.
Вот так Крус Ц конечно, тогда я еще не знал, что это именно он пришел нам на
помощь, Ц спас нас в самые страшные первые часы заключения в Хранилище.



* * *

Отрядом командовал Утренний Ветер. Их было восемь. Восемь самых сильных
дефов, снабженных лучшими трубками и самыми свежими аккумуляторами.
Они шли уже давно и теперь, приближаясь к городу, соблюдали особую осторо
жность. В любых развалинах могли таиться стражники. Они уже вступали в зо
ну действия приказов Мозга, здесь все грозило опасностью.
Они шли осторожно, включив глаза на полную мощность. Было темно, и они виде
ли все вокруг в инфракрасных лучах. Нагретые камни излучали тепло, и над н
ими дрожали еще яркие облачка. К утру они остынут, облачка потускнеют, исч
езнут, но тогда уже можно будет перейти на оптический диапазон.
Странное дело, думал Утренний Ветер, они идут, каждое мгновение ожидая, чт
о откуда-нибудь выскользнет луч, мгновенно прочертив темноту яркой смер
тельной линией, и вопьется в чью-нибудь голову, а он думает вовсе не о вечн
ом бытии, а о том туннеле с непроницаемым мраком, образ которого не раз уже
смущал его покой. Должно ведь, должно было быть нечто большее, более важно
е, чем вечная забота об аккумуляторах и ненависть к городу. Они ведь не кир
ды, которые пробуждаются и засыпают по приказу, не маленькие туни, которы
е сидят на камнях и подпрыгивают, чтобы схватить челюстями пролетающую м
елкую живность.
Может быть, пришельцы знают тайну, которая прячется в черном туннеле. Они
мудры, они видели множество миров, они странствуют в межзвездном простра
нстве в огромном корабле, они должны знать отгадку.
Конечно, он должен был поговорить с Володей, но Рассвет посоветовал ему н
е торопиться. Рассвет, как всегда, прав. «Ты хочешь от них высшей мудрости,
Ц сказал Рассвет, Ц потому что нет большей тайны в мире, чем смысл сущес
твования разума, пытающегося понять смысл своего существования. Но высш
ая мудрость нуждается в покое. Дай Володе прийти в себя, оглядеться, и тогд
а ты спросишь его о своем туннеле».
Послышался испуганный писк, и два аня тяжело вылетели из развалин в быст
ром трепете крыльев Ц два теплых, трепещущих облачка на фоне черного не
ба. Аням не нужно думать о смысле жизни, им не приходится платить эту цену
за разум…
Внезапно Звезда, который шел впереди, остановился. Утренний Ветер огляде
лся. Задние глаза не зарегистрировали ничего, кроме остывающих камней и
остывающей земли, зато передние заметили какое-то движение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33