дон Агильяр и впрямь немало сделал и делал для Шурфа и,
разрываясь между директором и Фердуевой, стремясь понять, чем угодить
Пачкуну, как сбить пламя, желая самому себе дать ответ кто ж из двоих -
Фердуха или дон? - важнее, судьбоноснее, Шурф вздохнул, виновато помотал
головой, покаялся.
- Пал Фомич, я?.. против вас?.. Никогда! Чтобы... кто бы... но тут
моя частная жизнь...
- У нас, Миш, частная жизнь и производственная одна, склеены - не
отдерешь! Думаешь, ваши художества: Наташки, Вовки Ремиза, твои, других
орлов да орлиц, - так припрятаны, что никому глаза не режут. Ой ли? Миш,
все решает прикрытие! Кто прикрыт, тот и умен, а будь ты хоть о семи
пядей, без защитников - хана. А прикрытие, Миш, мой товар, больше я ничему
не научился за жизнь, да видно и не надо большего; но... если доброхоты из
домов с антрацитовыми табличками у подъездов или алыми да с золотом
буквами от нас отвернуться, ни изворотливость, Миш, ни догляд за каждым,
ни щедрость умасливания не уберегут. Не видит только тот, кто не хочет
зреть, а если шоры-то с зенок долой, пропали мы, Миша.
Шурф молчал: так оно и есть, он и Володька, и Дрыниха - мелюзга,
будто барахтаются в манежике под присмотром Пачкуна, отгороженные от
колючего, враждебного мира плетеной сеткой, а сплел спасительное
препятствие дон Агильяр, вязал узлы до умопомрачения, недосыпая, пил и
гулял в ущерб здоровью и карману, лишь бы укрепить ограждение, углядеть
вовремя гнилое вервие в плетенке, и теперь, когда Шурф занес ножку, чтоб
выбраться из манежа, дон ухватил мальца за щиколотку, швырнул на середину,
к любимым игрушкам - вырезкам, свиным отбивным на косточке, отменной
баранинке для плова - знай свое место, малыш, иначе беда!

Апраксин все думал про квартиру, упрятанную в броню. Свободный в
передвижении, не связанный служебным креслом, не утративший интерес к
окружающим, не терпевший хамства, а таковым числил не только бранные
слова, да страсть распускать руки, но более всего любого оттенка
несправедливость, Апраксин баловал себя влезанием в чужие дела. Хам
действовал на Апраксина, как знаменитая примером красная тряпица на
разъяренную бычину. Одно смущало: чаще бык кончал плохо, а тряпица
оставалась целехонькой, или мулету заменяли, но бык-то погибал, от
ослепления страстью; ежели б не давал себя раскачать нервно, не впал в
буйство, а плавно обошел верткого врага с клинком, раздумывая над каждым
своим шагом и тычком рогов, не сдобровать тореро; и пуще всего наказывал
себе Апраксин: не взрывайся! Пошел пузырить слюной, размахался руками -
проиграл! Держи себя в узде, держи до кровавой пены в углах губ и
выиграешь. Сорвался на крик, заметался, вознамерился страшить да
припугивать - каюк.
Стальные полосы мучали и нашептывали разное. Кто ж персонально дал
команду зарешетить дверь, вложив щедро денег в бездельную, на взгляд
Апраксина, предусмотрительность?
Среди знакомых Апраксина водились слесари, водопроводчики,
домуправские канцеляристки, жэковские дивы, фениксами сгорающие после
трех-пяти месяцев липовых трудов по мнимому уходу за территорией и
расчистке снега, которого только прибывало, а если и убывало с улиц и
дворов то, единственно, заботами солнца, на окладе жэка не числившимся.
Апраксин без труда вызнал, что в квартире этажом ниже обретается некто
Фердуева, осчастливившая столицу своей персоной не то шесть, не то десяток
лет назад. Переселенка из дальних далей вначале урвала комнату в квартире
и делила житье-бытье с пьянчужкой-одиночкой, подрабатывающей увядшими
прелестями на Киевском вокзале, а после выселения пьянчужки за поножовщину
кавалеров, Фердуева прибрала к рукам вторую комнату и воцарилась в центре
столицы, под высокими потолками, любуясь из окна белыми пароходами и
трудягами-баржами, вяло плывущими взад-вперед с излюбленными грузами
десятилетий - деревом и песком.
Апраксин понимал, что при всей краткости пересказа эпопеи Фердуевой,
опытному человеку виделось многое, один перескок от владения комнаты к
воцарению в квартире вмещал бездну - пропасть необъятной ширины, и эту
пропасть Фердуева умудрилась залить бетоном и перебраться на другую
сторону посуху, завладев двухкомнатной мечтой.
Апраксин жил один, и Фердуева кукушкой куковала, и разница лет меж
ними вырисовывалась, как раз подходящая, по складу, по хищной крепости, по
хваткости и напору обладательница квартиры-сейфа привлекала Апраксина.
Фердуевский тип как раз враждебностью миру Апраксина и притягивал, и давно
Апраксин прознал за собой эту слабость: самому, будто кто тянул за
веревочку, поспешать навстречу своей же погибели. Как тут не вспомнить
романтические отношения богомолов: после разрыва страстей ухажеру
уготовлена еще и роль ужина для возлюбленной.
На следующее утро, как раз, когда Фердуева шагала к "двадцатке" с
визитом к Наташке Дрын, Апраксин пристроился метрах в пятнадцати позади,
решив прошагать соглядатаем за женщиной несомненных статей и редкой
яркости весь ее обычный день.
Апраксин не знал, что люди Филиппа рыжего по наущению Дурасникова уже
приглядывали за ним и появление русоволосого, едкого на язык мужика -
возмутителя зампредовского покоя - у "двадцатки", подведомственной Пачкуну
не прошло незамеченным. Особенно неторопливое разглядывание витрин, будто
пост наблюдательный себе оборудовал. Во время визита Фердуевой в магазине,
Апраксин крутился через дорогу, напротив входной двери, и так получилось,
что три легковушки затарили картонными ящиками на его глазах. Хотелось
перебежать улицу, тронуть за рукав владельца машины и прошептать: "Что у
вас в ящике?" - испуг ли, наглая ухмылка, равнодушие? "А вы кто?" -
процеживается сквозь золото зубов. "Я ж не спрашиваю, кто вы? Я спрашиваю,
что в ящике?"
Что, что?..
Апраксин не хуже других знал, что, но... О наблюдении за ним из
синекастрюльного "москвича" с оранжевой полосой по бокам не подозревал.
Фердуева покинула магазин, вмиг отловила такси и укатила.
Преследование на машине не входило в планы Апраксина, поводить в
окрестностях дома - другое дело. Постоял у магазина, давая пищу для
размышлений наружникам рыжего дружка Дурасникова. Апраксин носил с собой
записную книжку-памятку, где расписывал события дней недели, сейчас
некстати раскрыл страницу и сделал несколько пометок.
Хуже не придумаешь!
Люди рыжего Филиппа решили, что Апраксин полез в игру по-крупному и
записывает номера машин, чьи владельцы отоваривались благодаря участию
дона Агильяра. Прикрытию Пачкуна возникла угроза, и тайные силы ринулись
на его защиту.
Апраксин зашагал к рынку, патрульная машина поплыла рядом в неявном
почетном эскорте.
На рынке кипела ярмарка. Больше суетились, чем торговали, гремела
музыка, танцевали и, хоть с покупками выходило туго, зрелище для привычных
к сумеречным рынкам последнего полувека выпадало незабываемое. Особенно
раздольно рдели по прилавкам рублевые гвоздики, и Апраксин определил, что,
как и он, многие сожалели, что цветы не подашь к столу, красота она,
конечно, сила не малая, но не на пустой желудок.
Апраксин бродил меж рядов: пробовал изюм, квашеную капусту,
подбрасывал на ладони зеленоголовый редис - или редьку? кто как величал.
Рынок походил на портретную галерею удивительных типажей: бабки,
отряженные за покупками, и служивые женщины, высадившиеся десантом в
обеденный перерыв, замечали только товар; напротив, Апраксин -
исключительно лица торговцев, поражающие различием: тонами загорелости,
разнообразием густоты морщин, оттенками розоволикости. Тут же сплавляли
юбчонки и сумки с ликами кинозвезд. Кустики укропа, петрушки, кинзы
возлежали на щеках Марчелло Мастрояни и Джейн Фонды, алые рты звезд можно
было спутать с почти вишневыми редисными шариками с прическами-хохолками
изумрудной ботвы. Очереди поругивались и вертели змеиными хвостами. На
мясных госприлавках поражало обилие жирных кусков, будто любая забитая
живность сплошь состояла из сала с тонюсенькими прослойками мясного цвета.
Лица рубщиков, значительные и спокойные, белели над горками выкладки
неаппетитных кусков. Женщины, охая, крутили желтожирные ошметья, как
видно, пытаясь уяснить, куда девается остальное, но задача эта не
разрешалась десятилетиями и сотнями мудрых голов; наивно, если не глупо,
вознамериться обычной домашней хозяйке вот сейчас решить-разрешить всю
многотрудность задачи.
Рынок, если б сюда под конвоем приволокли Пачкуна и взгромоздили на
трибуну, рынок, пояснил бы он, та же машина для делания денег, что и
магазин. Тут бы Пачкун сыпанул ледененящими подробностями, да зачем? Кому
нужно, те в курсе, а надели рыночным или магазинным многознанием всех да
каждого, дак что сотворится, люди добрые?
Апраксин подслушал невольно, как покупательница семян укропа, мамаша
с коляской, вещает: "Высажу на лоджию... каждый год и петрушку, и укроп
имею. Утром встанешь, нарвешь к яичнице или еще там куда, своя, свежая,
прямо с грядки, опять же экономия". Апраксин подумал: времена! Можно
прикинуть сколько пучков петрушки заработает за день трудов инженер, не
так уж и много, а есть края, где за день работы не на травку пересчет
идет. Обидно становилось, и вину Апраксин возлагал даже не на Пачкуна, не
на Фердуеву, хотя о ней ничего изобличительного покуда не знал, не на
ворье-жулье, а на Дурасникова, который крал не мясо, не банки с балыком, а
крал власть и употреблял ее единственно к собственной выгоде. Под своды
рынка вошли двое, милиционеры, оглядели хозяйски прилавки, двинулись по
центральному проходу, остановились возле Апраксина, посмотрели на него, он
на них, обошли Апраксина, похоже, налетев на диво, будто стоял он в
карнавальном наряде или вовсе голый, и удалились.
Дурасников обдумывал звонок Филиппа - правоохранителя: так и есть,
бузотер с собрания ринулся в бой, вынюхивает у магазина. Сечет! Дурасников
про себя, не исказив ни буквы, повторил въедливое из уст рыжего Филиппа:
"Стоит понимаешь, вперившись в витрину, и карандашиком в книжечке
чирк-чирк номера пачкуновской шатии братии!" Филипп сомнительно утешил:
"Не таких обламывали, да и вообще... может, погоношится день-другой и
лопнет, времечка на многонедельные труды не у всех в достатке".
Пачкун по случайному совпадению отзвонил сразу после филипповского
треньканья. Начмаг, напротив, нашептал приятное: в субботу сборище в бане
под водительством Наташки Дрын, плюс ее подруга, изъявившая желание
вторично погудеть с Дурасниковым.
Зампред оперся о стол и поражался мыслям пакостным и будоражащим,
зависшим одна над другой, будто слои дыма или водка и сок в "Кровавой
Мэри", слои не смешивались: думы о субботе заставляли ослабить узел
галстука и ухарски расправить плечи; думы о мужике с записной книжкой,
набросившем удавку на Пачкуна, холодили спину и липко вымазывали
Дурасникова потом. Зампред не впервой натыкался на сопротивление, а то и
открытую враждебность, но не слишком волновался: выковырнуть их брата из
кресла не каждому по зубам, хоть всю жизнь тряси записной книжечкой с
подсмотренными гадостями; но в этом случае бога районной торговли окатило
звериной тоской, уверенностью загнанного существа, неизвестно отчего, но
враз пронзенного - вот мой охотник! От сверлящего ствола не увернуться, не
сигануть в чащу, все предопределено, и ноги, только что несущие в
стремительном беге, сами подгибаются.
Втек виноватым школяром водитель Шоколадов - отпроситься на пару
часов. Дурасников разъезжать не собирался, но отпускать Кольку не любил.
Шоколадов плел неубедительное про кончину теткиного мужа, про вязкие
поминальные хлопоты и не сомневался, что Дурасникову вранье очевидно.
Дурасников обычно сразу решал: отпустить или нет, а потом тянул жилы для
порядка: сейчас решил - отпустить, но молчал, пусть взопреет, сукин кот!
Не одному ж Дурасникову шарахаться от великолепных юных объятий к
филипповским иезуитским рассуждениям.
Хрюкнул телефон, Дурасников цапнул трубку, порадовался, что уж время
этого разговора Шоколадову понадобиться переждать в трепетном неведении.
Шоколадов приткнулся на краешке стула, нахохлился по-птичьи.
Распустились, мелькнуло у Дурасникова, без спроса валятся на стул, ох
и времена всеобщего прозрения, однако спасительная мысль подоспела ко
времени, не дала нырнуть в брюзжание: сидит ли Шоколадов или стоит, боится
смертельно зампреда или хихикает почти в лицо - неважно, важно, что власть
в руках Дурасникова, право издавать приказы и отзывать, украшать бланки
подписью и резолюциями, право вызывать на ковер у него, пусть по-доброму,
пусть и совсем по-отечески, лишь бы не ломалась структура, оставался
нетронутым каркас, вроде как дом при капитальном ремонте - несущие
перекрытия и балки сохранены или заменены точь-в-точь подобными,
планировка без изменений, только лестничные марши переложили да обои
переклеили, подновили потолки, подкрасили перила, и старый дом зажил новой
жизнью, всем своим нутром оставаясь старым домом, откуда лишь выкурили
старые запахи, сменили ковровые дорожки и зелень в горшках на
подоконниках. Против косметических ухищрений не возражал.
Дурасников мысленно усадил себя на полку в парилке, подсунув под зад
деревянную круглую доску, чтоб не сжечься, напялил фетровый колпак, смежил
веки и, как в яви, ощутил прикосновение тела давешней подруги. Эх, ма! Не
думал не гадал, что еще обломится плотского греха. Благость снизошла на
зампреда, умягчила шейные позвонки, что с хрустом все чаще и чаще
напоминали о своем наличии, благость отогрела Дурасникова, омолодила,
разгладила морщины, отутюжила мешки синюшные, почти согнав их с
начальственного лика, благость же приподняла руку зампреда и оживила
ленивым взмахом - иди, Коля, иди!
Шоколадова будто смерчем вымело. Дурасников опустил давно безмолвную
трубку, переворошил бумаги, зачинил красный карандаш, а подумав, и синий,
вытянул последовательно ящики из левой тумбы, сначала верхний, затем
средний и, наконец, нижний. Ничего определенного не искал, привычка
срабатывала - отдалял мучительное прочтение бумаг, налюбовавшись
выдвинутыми ящиками, резко загнал их в ячеи, с грохотом и болью, так, что
получалось, будто ящики виноваты, что суббота далеко, по улицам шныряет с
книжечкой опасный тип и вообще все чего-то добиваются от Дурасникова,
прекрасно сознавая, что мало он может, а хочет и того меньшего: покоя,
покоя и... еще раз покоя.
После обязательного посещения мыслей о покое, рука привычно прянула к
селектору и вытребовала подчиненных из тех, что особенно раздражали
зампреда. Рать его управлялась не просто, за каждым чернела тень
вельможного столоначальника, и лавирование без лоции требовало умения и
каждодневного напряга.
Сосредоточиться Дурасникову не удавалось; перед глазами мельтешил
Апраксин, переписывающий номера, невозмутимый, достойный человек, как раз
из тех, коих Дурасников не понимал - всю жизнь без выгоды?! - боялся и
ненавидел, зная, что ни при каких обстоятельствах не стать ему равным
Апраксину; видно это всем и особенно самому зампреду, и сосущее, рвущее и
пятнающее внутренности кровью ощущение второсортности ярило Дурасникова
люто, до головных болей и задышливой злобы. Внешне он держался - не
подкопаешься. Мог изобразить широту взглядов, мог терзаться сомнениями
прилюдно, мог изменить точку зрения, вообще мог все, лишь бы ничего не
менялось в сущностном порядке вещей: он правит, а другие подчиняются, он
изрекает, прочие внемлят...
После посещения "двадцатки" Пачкуна, Фердуева с полной сумкой
понеслась по делам. Каждый день распухал делами неимоверно. Почуваев
просил закупить простыней, и хотя постельное белье - раздобывание, стирка
и прочие - числилось за Почуваевым и Помрежем, хозяйка, контролируя их
последнюю убогую закупку, решила обеспечивать предприятие бельем
самолично. Единственно потребовала, чтоб почуваевская жена нашила метки
для прачечной, работа противная, но обязательная, особенно шиковать с
бельем Фердуева не намеревалась, вон в гостиницах, случается:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38