слабак, никак не укротит утробу, не сбросит лишних пяток кило, чтоб
подсушить тучность, обуздать, разгладить бока, покрытые гармошками
беловато-розовых складок. От хлеба с икрой Дурасников отказался, слишком
много калорий, но расстегай, принесенный вчера с банкета в "Праге", и
сейчас предупредительно разогретый женой, умял. Неужто завтра сбудется?
Случится увидеть возгорание в глазах подруги Наташки Дрын. Именно
возгорание, так определил для себя желаемое Дурасников: вспышка
неодолимого влечения не оттого, что ухажер на клапане, не от его
продовольственного могущества, а по велению тайных шепотов души Светки
Приманки, умудрившейся вдруг разглядеть - и без подсказки - необыкновенные
качества зампреда. А ведь что-то за ним водилось значительное, выделяющее
из других, раз взлетел над сотнями тысяч и засел накрепко в кресле, при
том, что враги не дремали, а симпатии начальства менялись по сто раз на
дню.
Зажмурился, последний кусок расстегая упал в пустоты дурасниковского
чрева, жар вод сдавил сердце, отчаянно забившееся, и перед мысленным
взором возник пустынный сквер, погашенные фонари, подручные Филиппа,
избивающие Апраксина - правоохранитель поведал мельчайшие подробности - и
в мглистой выси парящий ангелом мщения Дурасников. А если правдолюбец
умрет? Получил незаметную травму: разрывы печени или кровоизлияние в мозг,
и тогда... а что тогда? Скончался человек, дело обычное, никто не видел,
что его били, а если видели, то забыли, да и кому взбредет в голову
расследовать причины смерти человека, испустившего дух в собственном доме,
в разгар ночи или в рассветные часы, излюбленные рождениями и смертями?
Дурасников поражался безразличию не только к другим, такое еще
полбеды, но в последние год-два угнездилось внутри новое - безразличие к
себе, странно сосуществовали в нем два чувства: болезненное, даже сосущее
постоянно, будто пустой желудок, себялюбие и безразличие к самому себе.
Несмотря на ломящийся морозильник, на немалые деньги, на скарб, нажитый за
годы властвования, немалый в нищенских условиях бытия большинства, жизнь,
даже по предварительным прикидкам, не удалась: постылая жена, насквозь
фальшивые, тайнозлобствующие, расцветающие чужими бедами дружки-приятели,
бездетность, понимание - если без обмана - что никому Дурасников не нужен,
не вызывает тяги к себе, а жена что ж? Урожденная серая мышка, смирилась,
как смиряются потерявшие конечности или самых близких...
Незаметно Трифон Кузьмич сполз в воду и захлебнулся, вода хлынула в
рот и в нос, выдавливая воздух и выдирая из глотки полуутопленника
накатывающие одна за другой волны кашля.
Примчалась жена. Дурасников выпучил глаза, раззявил рот, колотил по
вялой, будто женской груди, таращился и тряс головой, стараясь избавиться
от жидкости, сначала ласкавшей и вдруг покусившейся на покой, а может и
самое жизнь зампреда.
- Задремал, - буркнул Дурасников и, как всегда, в минуты несчастий,
хоть малых, хоть значительных, разозлился на жену, именно покорностью,
заранее выказанной готовностью принять любую вину, подлинную или мнимую,
ярившую мужа до помутнения рассудка.
Скрипуче заверещал телефон, супружница в миг примчалась, продираясь
сквозь пары, клубившиеся в кафельных стенах, с аппаратом на длинном шнуре.
Едва очнувшийся Трифон Кузьмич мокрой ладонью зажал трубку и услыхал
Филиппа. Обычно Филипп домой сослуживцам не звонил по ряду вполне понятных
соображений, а тут объявился. Дурасников, еще кипевший злобой, не
сдержался и грубо хлестнул: чего надо? Филипп похоже опешил, матюгнулся,
швырнул трубку. Звонок Филиппа засел занозой. Дурасников казнил себя за
резкость, мучайся теперь предположениями, чего вдруг объявился Филипп?
Получалось хуже некуда, рыжий злопамятен и подл, и Дурасников сорвался
глупо, в ущерб себе более, чем кому. Выкарабкался из ванной, обтерся
припахивающим несвежей сыростью полотенцем. Потребовал записную книжку,
ткнул в домашний телефон Филиппа, перезвонил. Дудки! Нет дома, взвился
истеричный голосок жены Филиппа и Дурасников, не представившись, швырнул
трубку. Нет дома! Твою мать, попал! Жена умудрилась скрыться с глаз, сняла
мужнин гнев. Дурасников и впрямь искал супругу глазами, надеясь хоть на
ней отыграться. Постоял в коридоре: небось поволокла мусорное ведро на
площадку? Плюнул, пнул ногой дверь в спальню, завалился на диван, тупо
разглядывая темный экран переносного телевизора, достал из тумбочки
коньяк, наполнил стакан для воды, из которого жена запивала таблетки -
вечно болеет - и, только влив в себя спасательную влагу, расслабился,
раскинув руки. Черт с ними со всеми. Завтра баня! Если Светка не оттолкнет
Дурасникова, может и взбрыкнуть на старости лет, уйти из дома и зажить
по-человечески? Сколько ему осталось куролесить? Трифон Кузьмич унесся в
мыслях на кладбище, где его похоронят, увидел надгробие. Что ж на нем
напишут? Видный деятель партии и советского государства? И не мечтай.
Чином не вышел. Крупный управленец? Вряд ли Выходит, на граните
процарапают только неблагозвучную фамилию и годы рождения и смерти.
Памятник получался скверностью, травмирующей безликостью и даже
смехотворностью превосходящим жизнь. А впрочем - важно ли это? И не
разобраться. Какая память останется о Дурасникове? Может определить
завещанием крупную сумму на памятник, заверив нотариально последнюю волю,
чтоб скульптор-художник изваял из глыбы Дурасникова по пояс, в выходном
костюме, с каменными медалями на пиджаке, выбитыми так смазанно, что и с
орденами перепутаешь в два счета - хоть посмертный почет урвать. И чтоб
молодая вдова посещала кладбище в черной вуали, с цветами. Смехота, разве
такие, как Приманка разгуливают по кладбищам? Где там, вернее подгонит к
погосту по дороге на загородный пикник машину вздыхателя - поразвлечься,
притащит к суровому изваянию бывшего муженька и оба прослезятся от хохота
над фамилией и над животом и круглой ряшкой покойного; что в завещании не
требуй, скульптор не в силах сотворить из Дурасникова красавца никак,
иначе над подписью "Дурасников" будет выситься совсем чужой человек, еще
подумают, что перепутали при установлении памятника: фамилию выбили одну,
а каменный образ водрузили другой.
Отзвонил Пачкун - сколько раз предупреждал, не звонить, так нет,
несет - выслушал покорно наставления зампреда, покаялся несвоевременностью
звонка и тут же оправдался, решил согласовать время заезда за
Дурасниковым, намекнул, что лучше выехать пораньше, чтоб захватить
побольше дня, потому как, заночует компания или вечером разбежится,
заранее не согласовали.
Разговор с Пачкуном вернул к обыденному, вселил уверенность.
Практичный мужик, не забивает башку лишним, все считает, прикидывает, не
впадает в уныние и не сомневается: с подходами, на каждого управу отыщет,
главное не лениться, обращаясь к сильным мира сего, рассыпать обожание и
лесть пригоршнями и не скупиться промазывать, как регулярно, так и от
случая к случаю.
Пачкун взбодрил, спасибо ему. Типус тот еще, всю жизнь торгаш и ни
разу - только подумать! - не горел, еще и на досках почетных висел в
черно-белом и цветном исполнениях, и президиумы украшал благородными
сединами, и речи держал, запивая нарзаном и оглядывая зал отечески
просветленным взором. Жизнестойкий субъект и трудяга, а как же, с утра в
магазине, в "двадцатке" дом родной, кормилец в голодном краю в голодную
пору, и при расчетах честен, никогда не даст меньше обговоренного или
причитающегося, чует цену услуги копейка в копейку, особенная способность.
Тринадцатое чувство! Нюх на деньги и размер воздаяния с умыслом дон
Агильяр окрестил чертовой дюжиной, не без намека.
Жена в халате прошмыгнула в спальню, юркнула под одеяло, замерла на
боку на самом краю кровати. Трифон Кузьмич неожиданно для самого себя
погладил тощую спину, крысиный хвостик бесцветных волос, пробурчал с
редкой ласковостью:
- Еще не вечер, мать! Слышь? Не вечер. Это я говорю!
Дурасников жарко обнял подушку, перевернувшись на живот и нырнул с
головой в предощущения завтрашнего.

После избиения в сквере, Апраксин из дома не выбирался,
разоблачительный пыл угас: получалось прав Филипп-правоохранитель, человек
супротив государства пылинка, даже того менее, особенно по российской
традиции, сначала в сырую землю вгоняют, а лет этак через полста зачнут
восхищаться, мол, каких воителей за правду родит народ-страдалец. Дверь
Фердуевой в представлении Апраксина, будто отделяла мир нормальных людей
от повязанных накрепко бессовестностью всяко-разных выжиг и прохиндеев,
что терзали бескрайние пространства, лишь изредка сменяя знамена, то
самодержавные на младобуржуазные, то буржуазные на алые, пропитанные
кровушкой борцов за справедливость. Дверь Фердуевой разрасталась в
препятствие, протяженное и повсеместное, и о сталь полос повсюду
колотились лбами люди вроде б вполне осознающие, что обух плетью не
перешибешь.
Кордо - дружок Апраксина, тюрколог, благожелательный и ровный, Юлен -
юный ленинец - владел за городом по северному направлению хибарой, иначе
не назвать, на участке величиной с ладошку, и давно зазывал Апраксина на
выходные, подышать. Вот и вчера вызвонил с приглашениями. Апраксин как раз
осматривал синяки и сетовал, что под рукой не оказалось бодяги. Синяки
живописно расцветили лоб и подглазья правдолюбца, напоминали работу
умелого гримера, подготовившего актера к роли крепко избитого персонажа.
Юлен пахуче расписал прелести загородных вечерь: керосиновая лампа на
уютной террасе; смутные блики, пляшущие по натянутым под потолком и
провисающим низкам перца, лука, чеснока; грибной суп, изготовленный
тюркологом из прошлогоднего сбора белых; запах поленьев, потрескивающих в
чудом сохранившейся изразцовой печурке...
Раздражение вызывали у Апраксина зеркала: стоило узреть заплывшую
морду, как настроение падало, а за городом у Кордо, по разумению
Апраксина, зеркал не сыщешь, разве что подслеповатый осколок над
умывальником, выплевывающим воду через отверстие, забитое прыгающей
вверх-вниз железякой.
С таким лицом, как сейчас, и добраться до Кордо - штука сложная, в
электричке всех перепугаешь, да и в метро, и в троллейбусе... Апраксин
отважился вызвать такси на раннее утро, заявиться сюрпризом, а раз
отправится на машине, можно и прихватить негабаритные грузы: трехлитровую
банку сока, венгерские корнишоны и пяток банок иноземного пива,
доставшихся по случаю: как-то в мороз предоставил убежище стародавней
знакомице с ухажером оттуда: из ящика пяток банок не добили, и Апраксин
сберегал редкое питье к особому случаю, не совсем представляя какую именно
особенность поджидает.
Заказ такси отнял всего-то полчаса, и Апраксин расценил относительную
необременительность недурным предзнаменованием.
На плите засвистел чайник, трелями наперегонки залился дверной
звонок. Апраксин отворил нехитрые запоры. На площадке, освещенной тусклой
лампочкой, замер милиционер. Лицо мужчины с усиками знакомое, видел,
тогда, в сквере? Но... уверенно не подтвердил бы. Мужчина в смущении
тронул верхнюю губу, уточнил номер квартиры, хотя видел не хуже Апраксина,
что позвонил в нужную - пластмассовая табличка с номером целехонька.
- Тут сигнал поступил от жильцов двумя этажами выше, будто кто-то
ломился в квартиру над вами... и у нас ориентировка есть. Не видели
подозрительного?
Апраксин сразу узрел, как милиционер запоминает его синяки, много ли
их, велика ли суровость следов, состоявшейся расправы? Похоже решил -
ничего страшного. В глазах милиционера мелькнуло успокоение.
- У вас все в порядке? - смущение овладело внезапным визитером.
- У меня? - Апраксин тронул разбитое лицо. - Все в порядке, вот
поскользнулся... на лестнице.
Милиционер кивнул: с кем не бывает, поощрил Апраксина добрым
взглядом, мол, молодец, мужик, жаловаться не собираешься, пустые хлопоты,
а если смолчишь, все и уляжется без лишних кривотолков.

Субботнее утро ранее прочих встретил Почуваев. День вырисовывался
нелегким, набег из столицы виделся разорительным. Эм Эм протирал бронзовые
ручки на дверях в бане составом для чистки солдатских ременных пряжек.
Лучи солнца сначала робко, а совладав с туманом, все яростнее золотили
надраенные поверхности. Почуваев замер! В сосновых кронах мелькнула тень
беличьего тельца или птицы, отправившейся в первый облет. Отставник
пересчитал гаснущие звезды в темной, еще схваченной ночью стороне неба.
Янтарные метки звезд исчезали на глазах. Заломило затылок, годы, редко
напоминающие о себе, растревоженные пьянящим чистотой воздухом ожгли
Почуваева многодесятилетней усталостью. Присел на скамью, собственноручно
тесаную, по ногам, забираясь все выше и выше, роясь в теплом белье еще
офицерской поры, заструился холод. Почуваев оторвал зад от скамьи,
припомнил недавнее гульбище у Помрежа: выходило, Почуваеву еще не грех
поберечь детородное имущество.
Дурасников уже не спал, ворочался, наблюдал странную смену
настроений: жадно ждал загородного выезда, считал дни, а теперь одолевали
сомнения, запах неприятностей зампред чуял за версту, и сейчас горьковатый
привкус пепелища сгоревших стогов или подожженных дворником палых листьев,
запах тоскливый и явственно тревожный, бередил, напоминал Дурасникову о
шаткости его положения, ненадежности достигнутого; падений на своем веку
Дурасников навидался предостаточно и влезать в шкуру поверженного никак
себе не желал.
Светка Приманка завершала ночь перед баней в случайных объятиях
двадцатилетнего мальца, с утра до ночи ошивающегося у комиссионного на
Шаболовке и пользующегося расположением признанных мастеров аппаратурных
перепродаж; даже по меркам Светки мальчик отличался глупостью и напором
запредельными, зато привлекал пылкостью, приверженностью ласкам и
необыкновенной свежестью белой, девичьей кожи.
Фердуева, ощутив внезапный толчок внизу живота, бросилась на кухню к
сигаретам, зажгла спичку и, будто в стену уперлась. Разглядывала крохотное
пламя долго, пристально пока жар не уколол пальцы... курить не решилась,
изумившись подлинности желания оставить кроху, заявившую о себе трудно
уловимым шевелением. Дым, сладко врывающийся в глотку, мог навредить,
подкосить уязвимое создание, незажженная сигарета выпала на пол, улеглась
у загнутых, расшитых золотом носков турецких тапок.
Мишка Шурф ночевал у Акулетты, чтоб не тащиться, не заезжать от себя,
а выехать уже вдвоем и пораньше.
Помреж храпел, пугаясь и вздрагивая, отбивался от приступов храпа,
съеживался и вертелся, терзаемый дурным сном: северные перешли от
запугиваний к делу, сторожевой клан Фердуевой нес урон, горели дачи,
исчезали машины, перед парадными на голову приближенных Фердуевой рушились
- случайно, конечно же! - глыбы льда с крыш; ночные видения терзали
Помрежа особенно безжалостно под утро, и проснулся Васька в поту, в
перекрученных простынях, с привкусом полыни на задубевшем, едва
ворочающемся языке.
Пачкун - дон Агильяр - встал ни свет-ни заря, чуть позже Почуваева и
перепроверял запакованную вчера сумку со снедью. Жена не ревновала
Пачкуна, уверилась давным-давно, что угрозы дому нет, а без гульбищ
промазочных и связецементирующих не проживешь. Наташку Дрын жена Пачкуна
втайне жалела, через руки мужа прошли десятки таких Наташек, в глубине
души надеявшихся вырвать дона Агильяра из привычного, приручить, приучить
к обожанию дамы сердца. Пустые хлопоты. Жена Пачкуна, не подымаясь с
кровати, крикнула, чтоб не забыл соду и красную икру в литровой банке.
Наташка Дрын тоже спала, но в отличие от Помрежа ласковые сны
щекотали ее веки: Пачкун уходит из дома, устраивает Наташке вожделенную
жизнь, защищенную и сытую, и ловит новоявленная супружница на себе
взгляды, вспенивающиеся завистью... еще бы! Оторвать мужика пачкунской
складки-закваски в голодные, нищенские времена, считай полис страховой у
судьбы вырвать на всю оставшуюся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38