.. плохого тебе, дурища, не желаю.
Наташка тоскливо прикидывала: не дай Бог сорвется, дон Агильяр
рассвирепеет и отыграется целиком на ней; у Пачкуна свои заморочки с
Дурасниковым, Наташке неведомые, и по усердию Пачкуна видно - нужен ему
Дурасников позарез, и срывы в умасливании зампреда недопустимы.
- Мы за тобой заедем, - добавила Наташка, учитывая лень подруги, а
зная любовь к еде необычной, дожимала, - жор отменный, выпивка - класс,
хванчкара грузразлива, тетра, киндзмараули, - а еще, припоминая, что
подруга, как многие жрицы любви, помешана на сохранении здоровья, давила и
давила, - красное вино кровь обновляет... не знаешь? Темная! Подводники
ведрами потребляют...
Сговорились еще созвониться к вечеру, Наташка смекнула без труда: на
субботу у подруги есть параллельные предложения и сейчас та взвешивает на
тончайших весах, какое принять.
Каждый раз, после разговора со Светкой, завсекцией - Наталья
Парфентьевна Дрын - упрекала себя за бессеребрие и неумение постоять за
свои интересы.
Роман с Пачкуном длился и длился, и думать о его исходе не хотелось,
все слишком очевидно: не уйдет Пачкун из семьи, не переломает быт
налаженный о колено. Наташка ему удобна, молода, хороша, всегда под рукой,
исполнительна, ничего не требует, понимая, что только при покровительстве
Пачкуна - асса совторговли - обделывает свои дела без последствий, Наташка
давно уяснила, что безоблачное небо над головой такое - только молитвами
Пачкуна, читанными перед алтарями Дурасникова и прочих районных
начальников, к коим Наташка доступа не имела. Любовь любовью, но дон
Агильяр мог одним движением перекрыть Наташке кислород, и тогда прощай
флаконы духов без счета; прощай возможность не мусолить каждую купюру,
обливаться потом перед оплатой в кассе; прощай любимые одеяния, привозимые
доблестными спортсменами; прощай компании Мишки Шурфа и разудалые загулы в
дорогих злачных местах.
Наташка проживала с дядей, инвалидом, прозрачным стариканом, робким и
стесняющимся Наташкиных денег, в недурной двухкомнатке. К дяде относилась
грубовато, и волны нелюбви сменялись валами пронзительной жалости, еще и
потому, что дядя доводился братом горячо любимой мамы, сгоревшей в раковом
пламени в три месяца и посвятившей всю жизнь единственной дочери.
Крест мой, говорила Наташка, кивая на дверь дядиного укрытия, когда
приводила к себе кавалеров, страдая более всего из-за того, что дядя,
боясь нарушить покой племянницы, испортить часы, отведенные для ласк,
опасался выходить в туалет, сидел скорчившись в каморке, и Наташка и
думать страшилась, как корчит деда необходимость мочеиспускания. Сколько
раз повторяла: плевать! Что ж теперь, не мочиться? Дядя терпел, и тогда
Наташка купила горшок и впервые увидела сквозь краску позора, испятнавшую
высушенное лицо родственника, еще и мужское негодование и жуть от
осознания человеком положения, в коем оказался в старости.
Дверь владений завсекцией пискнула, за фанерой ощущалось мощное тело,
скрипнул порожек и комнату заполнил дон Агильяр.
- Как суббота? - начмаг взирал любовно, но глаза его
свидетельствовали о готовности сменить милость на гнев.
- Порядок, - поспешно рапортовала Наташка, сглотнув слюну и
представив, что будет, если Светка вечером после контрольного созванивания
откажет.
Дон Агильяр присел на край стула, положив голову на колени Наташки,
пальцы женщины нырнули в серебро густой пачкуновской гривы.
Предана, размышлял Пачкун, пусть предана по необходимости, разумно ли
желать большего? Не мальчик, чай, и цену привязаностям калькулирует, дай
Бог, и все же с головой, упокоенной на пухлых коленях, с ощущением
ласковых пальцев, бегающих по вискам, по лбу, почесывающих за ухом, как
обильно оттрапезничавшего кота, хотелось думать о добром в людях, и себя
представлять вовсе не сплетенным из железных тросов, не знающим жалости,
не ведающим сострадания, а растерянным перед могуществом жизни человечком,
которому свойственно плутать и желать единственно понимания и поддержки
женщины, отогревающей в осенние месяцы твоего пути.
Из глубин подвала докатилось веселое переругивание Мишки Шурфа и
Володьки Ремиза.
Пачкун по-орлиному встрепенулся, сверкнул глазом, высунулся в
коридор, рявкнул беззлобно:
- Что, коблы, разорались? Миш, не обгрызай тушу, будто крысы
пировали; выбрось на прилавок хоть пару-тройку путных кусков!
В ответ - ржание мясников. Пачкун притворил дверь, притянул к груди
возлюбленную, ткнул нос в пенно восходящие потоки золотистых волос и
совсем по-доброму повторил:
- Коблы!
Вечером Наташка набрала номер подруги не без дрожи. Голос Светки
сразу не понравился. Дрыниха в сердцах матюгнула дядю, тенью проползшего
вдоль стены коридора, будто тот отвечал за скользкое поведение подруги.
Светка заканючила о простуде, и Наташка вспылила.
- Если в субботу бортанешь, жрать станешь столовские борщи! Ко мне
дорогу забудь! У меня ртов, пищащих с голодухи, хватает.
Светка осеклась - трубка, будто живое существо, умерла, испустила дух
и разродилась сдавленным, тягучим: да-а! Наташка швырнула трубку. Нечего
миндальничать, чем грубее, тем больше толка. Без Наташкиных поставок пусть
хавает плавленные сырки, да зеленый горошек.
Дядя возвращался из туалета, Наташка протянула руку, цапнула старика
за пуговицу, той же ладонью, также легко, что и Пачкуна час-другой назад,
погладила.
- Извини, дед, за срыв! Работы невпроворот. Устаю.
Дядя возвел бледно-голубые, почти прозрачные, в красных прожилках
глаза к потолку, веки блеснули слезами. Эх, охочи дряхлюки мокрость
разводить, Наташка подпихнула дядю к кухне и, чтоб не замечать слабости
старика, загомонила:
- Иди сюда, глянь, что приволокла. Ужин сейчас заладим королевский.
Хорошо, что дядя не видел ее глаз, а только спину и белую шею, и крепкие
ноги, но не глаза, подернутые влагой так же, как у него, у немощного -
понятное дело, а Наташке-то с чего бы?

Утром Апраксин встретил у подъезда Фердуеву - раскланялся. Ответа
ждал долго, женщина в упор, без стеснения разглядывала соседа, наконец,
губы дрогнули подобием улыбки и воспоследовал кивок.
Теперь будем здороваться, уже кое-что, а дальше - по обстоятельствам.
Апраксин и себе не мог ответить, чего добивается: любопытство своим
чередом, но загадочность Фердуевой, яркость и настороженность, в сочетании
с властностью, завораживали.
После встречи у подъезда Апраксин забежал в "двадцатку" прикупить
молочных продуктов. Вдоль прилавков шествовал медленно, продавцы отводили
глаза и с преувеличенной деловитостью принимались разглядывать пляшущие
стрелки весов или в забывчивости наворачивали на взвешенную покупку второй
лист бумаги.
Снова Пачкун гнал в массы подгнившую колбасу. Апраксин сразу опознал
ее бока, подернутые седоватой пленкой, отдающей в прозелень. Шла гниль
нарасхват, прыгала в сумки разного люда, и Апраксин недоумевал: неужели не
опасаются? Законы очереди диктовали свое: бери! Тащи! Потом разберешься,
все берут - и ты! Раз хвост, значит товар, да и выбирать не приходилось.
Слишком долго Апраксин торчал у колбасного прилавка, кто-то
просигналил Пачкуну - тревога! Начмаг выполз из подвала, осветив белозубой
улыбкой сумеречность очереди. Пачкун приглядывался к Апраксину, будто
припоминал давнее, стертое в памяти временем.
Так и замерли зрачок в зрачке: Апраксин, не допуская наглого,
прицельного разглядывания без наказания, Пачкун, привороженный тревогами
смутными, но, кажется, все более проступающими в немигающем взоре
русоволосого.
Мужик фактурный! Апраксин решил не уступать в переглядках. Знает себе
цену, уверен в тылах, а все ж свербит недоброе в душе. Пачкун напоминал
неприступную на вид крепость с толстенными стенами, выложенными трухлявым
кирпичом, о чем ведомо только осажденным, слабость начмага выдавали легкое
подрагивание пальцев и капелька пота на верхней губе.
Чего неймется? Дон Агильяр невольно промокнул пальцем влажнику под
носом. Неужели Дурасников учуял опасность ранее и вернее? Теперь Пачкун
припомнил Апраксина вполне и расценил его явление, как предвестие бури.
- В чем дело, гражданин? - первым треснул Пачкун.
Апраксин поправил наплечный ремень, ткнул в колбасу:
- А почему не товарищ?
Пачкун на исправлении не сосредоточился - гражданин, товарищ, без
разницы, - впился в колбасу, расправил плечи под отутюженным, за доплату,
Маруськой Галошей белым халатом.
- Отменная колбаса, задохнулась при транспортировке и хранении...
Дальше Апраксин все знал: сейчас кивнет продавщице, отрежет
швейцарским ножиком ломтик и умнет на глазах очереди.
- Только публичную дегустацию не устраивайте, - Апраксин улыбнулся, -
я верю, гнилье разжевываете только за ушами трещит. - Пачкун скорчил
гримасу обиды - уже поигрывал ножиком на ладони, когда Апраксин пресек
попытку реабилитации порченой колбаски.
Глаза из очереди впились в двоих - все развлечение, о колбасе и
забыли, бесплатная коррида - лакомое блюдо.
- Не желаете спуститься ко мне? Обсудим... - предложил Пачкун.
- Намекнете на чешское пиво дня через два, - Апраксин громко
предположил так, чтобы все слышали, - уже проходил, извините.
Пачкун хотел было выкрикнуть: малыш, ребята Филиппа тебя так
отметелят, что охота болтать навсегда испарится, но вместо предостережения
широко - отрабатывал годами - улыбнулся:
- Зачем же так, товарищ?
Апраксин забежал в "двадцатку" по дороге в бассейн - время на исходе
- оглядел очередь, Пачкуна, горы давным-давно бездыханной колбасы, заметил
улыбающуюся рожу Мишки Шурфа на заднем плане, Ремиза с топором, колдующим
на раскрошенной по краям в щепу колодой, и двинул к выходу. Лбом стену не
пробить, решил Апраксин, но решение это не принесло облегчения, а только
стегануло безысходностью и намекнуло на трусость, приличествующую, как раз
тем, кого Апраксин не любил, считая, что беды все прибывают от ворья в
самых разных ипостасях, и лики жулья столь разные в последние годы,
поразительно приличные, и на первый взгляд никак не вяжущиеся с
примитивной уголовщиной, поскакали перед Апраксиным, когда бежал он к
остановке, и над ликами этими, как над сонмом ангелов парило лицо
Фердуевой, гладкостью напоминающее мраморную статую, а блюдцами черных
глазищ портреты Модильяни.
После набега Апраксина Пачкун отполз к себе в каморку, связался с
Дурасниковым, доложил о только что состоявшемся столкновении.
Дурасников жестом выгнал из кабинета двоих вымаливающих подписи к
досадным письмам, развернул фантик на соевом батончике, запихнул конфетку
в рот и, только разжевав, одновременно успокоил и посоветовал Пачкуну:
- За ним приглядывают... своим намекни, чтоб секли. Не нравится он
мне, не наш человек. Насчет субботы как?
Дон Агильяр, отражаясь в треснутом зеркале, рапортовал звенящим
голосом пионера-новобранца:
- Суббота - железно. Банька только для белых людей. Изумительная.
Твоя!.. Согласилась сразу! - Пачкун умолк.
В своем кабинете Дурасников зарделся. "Твоя, согласилась сразу!"
Швырнул смятый фантик в корзину и, ничем не выдавая радости, сухо указал:
- Глаз с него не спускайте и прекрати выдачу со двора... на время.
Дон Агильяр хотел уточнить: как же с нужными людьми? Да решил не
беспокоить Дурасникова, возьмет товар прямо с базы - в магазин только
документы - и распределит у своего дружка в другом продмаге.
- Квартальные сводки смотрели?
Дурасников припомнил смутно доклад подчиненного - вроде цифры в
порядке, и раздраженно - не жаловал выколачивающих похвалы - подытожил:
- Молодец, молодец!
Дурасников сейчас парил на подступах к бане, обняв цепко Светку, что
сразу согласилась. Пачкун в каморке калькулировал личный дебит и кредит,
как и многие его коллеги, может только не в один и тот же миг. Районная
торговля мало кого интересовала, находясь без присмотра, и могла, если не
снабжать вволю, то хоть дышать свободно.

Фердуева возвратилась домой к половине четвертого. Дверь в
квартиру-сейф обретала устрашающую неприступность. Мастер наводил глянец
на твердыни фердуевской обороны. Дежурившая на производстве укрепительных
работ подруга встретила Фердуеву на пороге и тут же умчалась то ли на
массаж, то ли к парикмахеру. Хозяйка переоделась, почаевничала с мастером
и, уже составляя грязную посуду в мойку, припомнила о рукастости мастера и
его связях на заводах метизов.
Черные глаза сверкнули, рука полезла за кошельком. Дверь фактически
родилась, и счастливая обладательница стальной защиты решила расплатиться
сполна. Мастер возразил, заметил, что завтра зачистит огрехи и тогда
возьмет деньги. Фердуева не напирала, не любила расставаться с кровными,
хотя в расчетах, заранее оговоренных, славилась справедливостью.
- Хочу посоветоваться с вами, - скрестила руки на груди, шумно
выдохнула.
- Советуйтесь, - мужчина подпер кулаком подбородок, опустил голову, и
Фердуева обнаружила, что у мастера длинные, пушистые ресницы; расспросила
об интересующем предмете, заметила удивление во взоре собеседника,
растерянность и даже страх.
- Думаете опасно?
Мужчина пожал плечами.
- Зато какие возможности!
- Это уж точно, - безрадостно согласился мастер.
- А не хотите у меня поработать? - Фердуева чуть приоткрыла рот, зная
что по-детски пухлые, размягченные губы придают ей вид незащищенный и
располагающий.
- Я и так у вас работаю, - мастер отводил глаза в сторону, казалось
опасаясь сталкиваться со жгучими зрачками женщины напротив.
- Я не так выразилась, - Фердуева приложила ладонь к щеке, зная что
длинные ухоженные пальцы и красивые ногти впечатляют на белизне кожи. Не у
меня... на меня. Я имею в виду не дверь, а то, что мы обсудили.
Мастер гладил ребристую рукоятку молотка и не отводил взгляда от
окна. Фердуева чуть не сорвалась: чего там узрел? Но сдержалась и, хоть и
не любила чужого молчания, стерпела, отдавая должное не слишком
говорливым, тщательно обдумывающим решение людям.
- А где оборудование разместить? - мастер зажал сумку с дрелью
коленями.
Фердуева тоже решила потомить: должен согласиться, или она еще
многого не понимает, такой способен сразу ухватить суть... тысячи дверей
не принесут выгоды равной той, что предлагала Фердуева. Риск водился, но
без риска только птички поют, и, пока Филипп на месте, можно играть в эту
игру. Фердуева не хуже Пачкуна уразумела: дело не в риске, а в прикрытии,
и пока таковое имелось - греби, не зевай.
Почуваев про подвал выложил толково, обрисовал дельно, тонкости можно
обсудить с Васькой Помрежем, единственно тревожило: продумано ли вводить в
дело еще одного человека, ничего не зная о нем и отталкиваясь единственно
от рекомендации легкомысленной Наташки Дрын, вольготно живущей под
крылышком Пачкуна и малосмыслящей в жизни.
- Где разместить? - Фердуева догадывалась, что сообщение ее
масштабно, непривычно и все же решила ринуться напролом. - Помещение
присмотрено и как раз самое что ни на есть.
- Квартира что-ли? - брезгливо уточнил мастер. - Тут площади
понадобятся будь-будь.
- Да там пол-стадиона, - прервала Фердуева.
- Да ну? - мастер мог и улыбаться.
- Точно, - Фердуева положила ладонь на теплую мужскую руку.
- Где упрячешь пол-стадиона? Всем глаза пропорет?
- Упрятан лучше не придумаешь, - и Фердуева слегка сжала пальцы
мастера.

После бассейна Апраксин двинул на Арбат, любил нырнуть в тихие
переулки с чисто выметенными посольскими дворами, с неторопливыми
старушками, с чудом сохранившимися резного дерева входными дверями
обшарпанных подъездов, с неприметными магазинчиками на один прилавок и
одного продавца. Солнце подыгрывало пешей прогулке, и про "двадцатку"
Пачкуна, и про Фердуеву с ее прошитой стальными полосами дверью мужчина,
легко вышагивающий со сплющенной сумкой на спине, и думать забыл.
Пересекая Кропоткинскую, заприметил очередь в Академию художеств,
тоскливо оглядел иностранных гостей, выплывающих из книжной валютной
лавки, с вожделенными и недоступными туземцам томиками, прижатыми к бокам
или выпирающими острыми углами сквозь тонкую ткань вислых торб, и, снова
углубившись в переулок, наткнулся на вереницу иномарок с красными и
желтыми номерами у расцвеченного витражем входа, и приникшего к
разноцветью витража вальяжного мужчину, протирающего замшевым лоскутом
желто-сине-красные стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38