Каждый об одном думал: занесло сюда, такого-рассякого! Теперь
затаскают, муторное время выплывало, ощерившееся последствиями.
Никто в баню не шел, жались по углам, никто не пытался оказать
помощь, разве думалось о страданиях чужой девки, корчащейся в обожженной
коже.
Пачкун и тут хладнокровия не терял.
- Вызывать не надо... спешка без мозгования всех погубит... до утра
обождем, сейчас-то все поддатые, а утром, как стеклышки, скажем, ни свет
ни заря рванула в баню, когда все еще дрыхли, и вот приключилась беда.
Помреж встрял зло:
- Если Приманка не скончалась, эксперты сразу потом установят, что мы
всю ночь прождали, тянули неизвестно чего и на суде подвесят каждому по
отсидочному доппайку.
- Какая отсидка? - подала голос Наташка Дрын. - Мы что, нарочно?
Несчастный случай!
- Неосторожное убийство, - вступила ветреница за деньги Акулетта,
показывая, что и она не лыком шита.
- Брось трепаться! - оборвала Фердуева - Убийство! Кто ж ее
неосторожно убивал-то, шалаву? Кому она нужна? Мне только прямая невыгода,
она мне штуку год не отдает, с кого теперь взыскивать.
Переиграла Фердуева, кругом тож не пальцем деланные, Пачкун, не
размыкая губ, улыбнулся: штука для Фердуевой, что для школяра копейка, при
выданном мамой рубле на завтрак.
Дурасников с надеждой взирал на Пачкуна. Дело предлагает. Не
суетится. Утром и впрямь все протрезвеют и... уже не так страшно, что
смертное дело случилось, не в пьяном угаре! К тому же, осенило
Дурасникова, после возлияний всех сильно сморит, может бежать? А что?
Подняться среди ночи, вроде по нужде, и дать деру: деньги есть, на
попутках доберется до дома, утром вызовет коменданта или водопроводчика,
мол, смотри, паря, лежу под боком у жены в воскресенье, утро - железный
свидетель в пользу Дурасникова: какая пьянка? Какая дача? Негодяи,
сплетники, сговорились погубить служителя народного, вот и треплются.
Жаль, не знает дороги, ну да выберется, не пустыня ж, язык доведет, деньга
довезет; побег все более завораживал перепуганного Трифона Кузьмича.
Помреж, еще не порвавший с совестью окончательно, растормошил
публику, сразу сообразив, что одному ринуться на разведку глупо и опасно,
тут каждый шаг только не в одиночестве, чтоб потом на тебя не наклепали,
чего ты и мыслить не мыслил.
Решили в баню двинуть сообща, так и пошагали цепочкой, впереди
Почуваев с фонарем, за ним Фердуева, замыкал шествие Дурасников, молясь
про себя, чтоб Почуваев, боров, напутал что. Может и не сгорела? Может с
пьяных глаз пригрезилось? А то и розыгрышем решил встряхнуть осовевшую
публику?
Случилось хуже некуда. На столе для чаепитий поверх белой простыни
лежала Приманка, покрытая такой же простыней сверху. И как Почуваев
умудрился один взгромоздить девку? Как не побоялся трогать розовое мясо с
отслаивающейся кожей?
Мертва! Каждый так подумал. Лицо - не приведи господь. И только
Фердуева решительно потянула верхнюю простыню на себя. Тело Приманки почти
не пострадало. Помреж, по сторожевой привычке проверять перепивших гостей
на выживание, извлек зеркальце, поднес к губам. Все замерли. Боялись
глядеть на блестящую поверхность. Затуманилось!.. Или?.. Затуманилось!..
Все выдохнули.
Хоть бы протянула несколько часов - до утра! - когда винные пары
покинут трясущиеся тела, читалось на лицах.
Наташка Дрын - простая душа - остекленела, вперилась в то, что
осталось от лица Приманки, длинные ногти царапали запястье Пачкуна,
оставляя яркие малиновые борозды, будто полоснула кошка.
Приманка, несмотря на пережитую жуть, пребывала в сознании; когда
Помреж подносил зеркальце, превозмогая боль, разлепила глаза, стянутые
затвором из сплавленных век, запечатанные обгоревшими ресницами, увидела в
осколке, оправленном васькиными пальцами, отражение.
- А-а! Говорит! - в истерике вскинулась Наташка Дрын и еще глубже
утопила ногти в коже Пачкуна.
Приманка неслышно шевелила губами, но Фердуева чутким слухом
распознала немой вопль: - Лицо!.. Мое лицо!..
Шурф, бледный, с торчащими скулами, будто никогда не числился
щекастым херувимом, покусывал губы, чесал руки, будто псориазный.
Тягостно текли минуты всеобщей растерянности: привыкали к
случившемуся. Фердуева молчала - пусть кто другой распечатает
безмолвность. Наташка, по глупости, шепнула Пачкуну, не рассчитав, что в
тишине громыхнет, чиркнет по навостренным ушам.
- Может ее маслом растительным... слышала, облегчает...
- Молчи, дура! - выплюнул Пачкун, и Наташка поняла: никогда не
женится, никогда не отдыхать законными супругами, никогда не растить общих
чад... Злоба Пачкуна не оставляла сомнений.
Фердуева не слишком волновалась, в лагерях навидалась обожженных, и с
лекарями не раз проводила вьюжные ночи; охочий до разных разностей мозг
намертво впитывал в ту пору: площадь ожогов у Светки не слишком велика,
все зависит от их глубины. Внезапно Приманка поднялась, все отпрянули.
Фердуева ждала необычного. Ожоговый шок! Пострадавшая возбуждена безмерно,
не ведает тяжести придавившей беды. Дышала тяжело. Поражены дыхательные
пути? Похоже, начался озноб или судороги. Фердуева натянула простыню под
самый подбородок обгоревшей. Гибели Приманки не желала, попугать
рассчитывала, подумаешь, если на животе или спине останется пара-тройка
сморщенных лоскутов, про лицо Фердуева не думала, не пришло в голову: если
Приманке что и отпущено в жизни, так это лицо, теперь, по милости Нины
Пантелеевны, должница лица лишилась.
За окном взвыла сирена. Переглянулись в страхе, пытаясь выпытать
каждый у каждого: кто ж настучал? Кто успел позвонить? Вроде все на глазах
друг у друга.
Вой приближался. Дурасников зажал уши, повалился на скамью. Расплата!
Вот она какова! Вой сирены, чужая баня, сожженная посреди стола... и тут
Дурасникова пронзило, что именно это лицо он желал целовать сегодня ночью,
именно это тело жаждал обнимать... Сирена распиливала голову зампреда,
поплыли круги перед глазами и, ни кем не поддерживаемый, Дурасников сполз
со скамьи на пол.
Апраксин и Кордо чаевничали перед сном. Несет невесть куда, подумал
Апраксин, увидав, как от террасы Почуваева к бане потянулась процессия.
Темная змея ползла по снегу на значительном удалении, чувствовалось, что
настроение загульщиков изменилось.
Какая кручина? Что за лихо?
Кордо под вечер разрешил вопросы разумного устроения государства,
признав привычно, что терпеть нам не в новинку и дале потерпим, лишь бы
кровушка не лилась. Озлобились люди, но и по добру истосковались. Лютость
уже лютым невтерпеж. Похоже, новый век крадется после невиданного разгула
зла.
Апраксин слушал, помешивая ложкой протертую смородину, дотрагиваясь
до теплого бока керосиновой лампы, замечая, как с двух, запаленных для
уюта простецких свечей стекает воск, застывает кручеными горками на
посеченной ножами и временем клеенке.
Ночь над дачами устроилась вольготно, забив темнотой каждую щель,
накрыв чердаки с коньками, кроны разлапистых яблонь, зимующие кустарники,
заборы, подсобки, остовы парников, промороженные могильники клумб...
Сирена взвилась совсем близко и замерла в последнем вопле, накрывшем
друзей. Кордо заметил, как блики фар кареты скорой помощи сиганули по
столу, вскарабкались под низкий потолок и убежали из комнатенки на двор.
Водитель выскочил из кремового микроавтобуса. Кордо и Апраксин вышли на
крыльцо, набросив что попалось под руку. Скорая заплутала. Кордо толково
разъяснил, что пансионат, откуда поступил вызов, за рекой, а до реки
километра три через деревеньку, примечательную резной часовенкой,
приспособленной, конечно же, под амбар, за деревней мост однорядный, хотя
дорога двухрядка, там не зевай, смотри в оба, чтоб не влететь в лобовуху,
сразу за мостом, на взгорье - пансионат.
Скорая врубила сирену и, будто отталкиваясь душераздирающими звуками
от застывшего морозного воздуха, умчалась в темноту.
Терраса почуваевской дачи одиноко светилась над оголенными кустами,
черные стволы, выступая перед светящимся задником, отличались причудливыми
извивами, наростами и манерой вознесения ветвей ввысь. Походило на театр.
Декорация да и только, так часто случается на дачах, когда светящиеся
домики в безлюдье кажутся лишь случайно не разобранными и не сложенными в
каморки дня хранения хлама.
- Куда они там подевались? - Апраксин оперся о забор, всматриваясь в
тоскливую пустоту обезлюдевшей террасы.
- Звезды... - Кордо задрал голову. - Может галактисты смеются над
нами веками? Может вроде постоянно действующего театра сатиры мы? А?.. Как
человек ни крутится, какие религии примиряющие и справедливые не
выдумывает, а непорядок множится, зло ширится и это при очевидном
поумнении человека. Нелепица. Вот скажи мне... - Кордо повернулся к
Апраксину, впервые за вечер прорвало. - Откуда у тебя синяки и подтеки?
Честно?
Апраксин стер концом шарфа снежинки со лба, со щек, с подбородка,
предоставляя другу возможность лучше рассмотреть побои.
- Милиция отмутузила. А ты звезды... поумнение человека... Жратвы на
всех не хватает - вот беда.
Кордо не верил в закон, но и не допускал, что вот так, запросто,
среди бела дня...
- Милиция? - Переспросил с сомнением. - Может ряженые? Бандиты?
Подвернулся под горячую руку...
Апраксин давно усвоил: не глупые, образованные люди - наивны
донельзя, еще верят, еще не согласны, что закон - кулак и прозревают
всегда слишком поздно.
- На машинах милицейских разъезжают с номерами и рациями. Ряженые? -
И сам себе ответил. - В известном смысле... ряженые, и бандиты тоже.
- А за что тебя? - не унимался Кордо.
Вот она и есть наивность, обязательно причин доискиваются, будто
нельзя оказаться не к месту безо всяких мотивов, не пришелся ко двору - и
баста.
- Вообще-то не за что. Банк я, сам знаешь, последний раз брал лет
двадцать тому, малолетних не совращаю по лености и трусости, золотом не
торгую и видел-то его только на картинках.
- Врешь, - перебил Кордо, - а обручальное кольцо?
- Вру! Пойман. Выходит, за лживость побили, вот все и разъяснилось.
- А если серьезно? - Кордо привалился к забору, колья отпрянули,
предупреждая, что забор вот-вот завалится.
Апраксин выбросил вперед руки, пытаясь удержать убегающий забор,
успел-таки ухватить, потянул на себя.
- Если серьезно? Лег в узор. Так у них говорят. Я ни сном ни духом ни
о чем не знаю. Скрытные люди свои узоры вышивают из слухов, из донесений
агентов, из разных разностей, и картина возникает, и я, ничего не
ведающий, лег в узор. Понимаешь?
- Не совсем. - Кордо, как человек умственного труда, не без
раздражения признавался в непонимании.
- И я не совсем. Одно знаю, ступил на запретную территорию, чью, не
знаю, а они уверены, что я кручу, ловчу, не признаюсь, вот и урок, значит,
преподали. Не пойдешь же у них выяснять, за что? На смех поднимут, а то и
в психушку сдадут. Звезды... Да-а, насмотрелись звезды, эх выспросить бы
их, да молчат, будто тоже опасаются лечь в узор, не угодить тем, у кого
власть.

Время шло к полуночи, к хроноразделу между субботой и воскресеньем.
Заведение Чорка затихало. Иностранные машины с красными и желтыми номерами
развозили хозяев, чаще в сопровождении лиц слабого пола и сильного
характера, не предполагающего пожизненного прозябания в безденежье.
Чорк покидал остывающую от гульбища палубу последним. Во дворе, у
машины техпомощи с проволочным стаканом на телескопической ноге, возились
двое в куртках, на тарном ящике упокоилась пузатая сумка.
Чорк подошел к деловито снующим вокруг машины мужчинам, кивнул и
двинул к своей шестерке - на скромном экипаже прибывал на службу,
новехонький сааб-турбо, записанный на отца жены - ветерана, спал в теплом
гараже. Не то, чтоб Чорк боялся слежки или не хотел роскошью иномарки
будить лихо, еще в пятидесятых годах, когда ворье предпочитало не
светиться, усвоил от отца: лишний шорох, тормошение чужой зависти, ни к
чему, даже если тебя господь Бог прикрывает.
Любитель витражей отбывал домой, уверенный в правильности принятого
решения. Власть, как серебро, со временем тускнеет, особенно для не
слишком проницательных; его надо протирать, доводить до блеска, чтобы
непонятливым резало глаза. Фердуева, как таковая, Чорка не раздражала,
обстоятельства сложились не к выгоде Нины Пантелеевны. Легла в узор
оберсторожиха. Повторил слова неведомого Апраксина, придав им чуть другой
оттенок, не исказив сути: в переплет попадал человек, не совсем понимая,
кто и что от него хочет.
Мужчина в куртке залез в кабину грузовика с желтым кузовом, устроился
на месте водителя, заурчал мотор: телескопическая нога выпускала колено за
коленом, вознося стакан к ночному небу.
- Порядок, - обронил длинноволосый крепыш с татуированными кистями.
Тень от стакана расчертила внутренний фасад заведения Чорка
неправильными квадратами, будто кто припечатал к трехэтажному строению
тюремную решетку на все окна сразу.
Стакан поехал вниз. От мусорного ящика, наваленного доверху,
метнулась кошка.
Машина техпомощи еще долго томилась во дворе, сунув капот в густую
темноту арочной пасти. Двое в кабине включили магнитофон, покуривали,
ожидая намеченного часа. В три ночи желтый кузов в пустынном дворе
задрожал, плюнули светом фары, разгоняя черноту в арке, и техпомощь
выехала в неизвестном направлении.

Фердуева маниакально любила замки и запоры. Перепробовала их
разновидностей - не счесть и, соорудив неприступную дверь, тешила себя
неприкосновенностью: никто не мог нарушить возведенную твердыню, никто не
мог ворваться в ее мирок без ее ведома и соизволения. Защищенности, вот
чего так долго не доставало ей, и теперь дверь из стальных полос очертила
магический круг, избавив Нину Пантелеевну от страхов за нажитое.
На обожженную не смотрела, над Приманкой склонились сердобольные
Наташка Дрын и Акулетта, выказавшая недюжинную сноровку в ухаживании за
потерпевшей.
Гостей Почуваева, таких разных, вроде бы ничто не объединяло и
объединяло все. Привязанности таких людей диктуются единственно выгодой и
лишены налета человеческих побуждений. Пусть хлопочут! Фердуева отошла к
обитой вагонкой стене, дерево холодило ладони. Дверь-крепость оказалась
недостающим звеном устройства Фердуевой в этой жизни. Раньше никогда б не
согласилась на ночевку; было что терять, квартирных краж тысячи, и
осторожность не помешает: мастер-дверщик, получая расчет и даже лаская
Фердуеву, еще раз подчеркнул, как бы невзначай, но веско: такую дверь
приступом взять невозможно. И кто бы ни задумал запустить руку в добро
Фердуевой, непременно уткнется в дверь и расшибет лоб. Фердуева загодя
вычислила, откуда приходит опасность и подготовилась встретить противника.
Глянула на Акулетту, смачивающую губы Приманки: сколько раз проститутку
потрошили, не приведи Господь, и каждый раз наводку давали дружки, - чего
уж там, все всё понимают, - и сейчас Фердуева не сомневалась: среди
присутствующих все, за исключением Васьки Помрежа, порадовались бы, если б
Фердуеву обобрали до нитки.
Обобрали до нитки.
Дверь исключала урон, исключала, чтобы чужие руки шарили по дорогим
вещам, крушили любезные предметы, распихивали по карманам раздобытые
тяжкими трудами драгоценности.
Дверь неожиданно вошла в жизнь Фердуевой, заменила мать и отца,
готовая защищать в любое время дня и ночи от лихих людей. Стальные полосы,
будто вобрали недостающее, родительское, завещанное до срока умершей в
колхозную голодуху матерью, понимавшей на тряпичном одре в разваливающейся
хибаре: дочь ждет нелегкая дорога... Дверь привнесла в ощущения Фердуевой
новое: нечто - Бог с ним, что не нашелся некто! - круглосуточно оберегает,
простирает руки, отводит удары, дверь познакомила Фердуеву с ощущением
защищенного тыла: врага встречаешь лицом к лицу, уверен - спина надежно
прикрыта, никто не нанесет удар сзади. Дверь напомнила давно забытое:
лихоманка треплет девочку, бабка, склоненная над Нинкой, дрожащие руки
старухи выпустили градусник, привезенный из города, шарики ртути скачут по
щелястому полу, забиваясь в трещины, в чугунке отварена картошка, краденая
с общего поля, два протомленных клубня впихнуты в алюминиевую солдатскую
кружку, бабка чайной ложкой кормит занедужившую внучку, разминая
картофелины в пюре, а вместо масла жирные пенки с молока, раздобытого
бабкой у сожительницы председателя сельсовета:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38