Все скоты, на один манер скроены! Скукота! Но и без
них не проживешь. Все ж греют иногда, деньжат подбрасывают и понаблюдать
мужиков не хуже зоопарка удовольствие. Каждый пыжится по своему. Кто
добряка, значит, разыгрывает, кто умника, кто недотепу легкого, в
обращении смешливого, кто мужлана немногословного, иные умудряются сменять
роли по три раза на дню и все, чтоб разжалобить, чтоб намекнуть, мол, я не
таковский, ка другие, есть во мне эдакий изюм заветный. Но Приманка-то
проведала век назад, что изюм одинаковый у всех, и одинаковость мужиков
при их вроде бы очевидной разности забавляет Светку.
Приманка намазала бутерброд икрой, черпала красную из литровой банки.
Кто-то из ребят притащил третьего дня - под водку на переговорах о
купле-продаже - из буфета киношного на Калининском, еще спросил: "Знаешь
Светка, дедушка Калинин, добряк с козлиной бородой, девчонок малых
растлевал?" - "Ну?!" - притворно изумилась Светка, а на деле ни струнка не
дрогнула в душе: удивительно если б не так...
Баня, баня... размышляла Приманка, пропариться, конечно, не повредит,
но настойчивость Наташки Дрын на этот раз сомнений не оставляла. Требуется
ублажить Дурасникова по полной выкладке: ласки, закатывание глаз, охи,
вздохи, крики... Икринка упала не подол халата, и Светка, послюнявив
кончик пальца, подняла беглянку и упокоила на краю блюдца. Для тренажа
зампред не повредит, да и то сказать, что ж Светке не приходилось скакать
по постелям с людьми всякими-разными, отталкивающими и отвратными. А еще
случалось, мурло тошнотворное оказывался на деле ничего себе исполнителем,
даже нежным, неожиданно складно воркующим. Главное, чтоб чистый! Приманка
постукала ребром ладони по краю стола. Чтоб чистый! Потливых да вонючих не
терпела, а ежели нос дает добро, значитца любодейство проскочит без помех,
подумаешь, графиня, а радость нехождения в присутствие, на службу, разве
не надо отрабатывать?
После яйца Приманка перешла к чаю, тут же оставила Дурасникова, чтоб
обмыслить маету возвращения долга. В прошлом году стрельнула у Мишки Шурфа
штукарь на Дагомыс, отдавать не хотелось, вроде она Мишке отработала
натурой, а Шурф считал, поди, что сам подарок - ему ж не двести лет, и не
с бахчи за ус вытянули в стольный град - негоже ему бабам платить. Пусть
лохи платят, на то они и лохи. Хуже того, выяснилось, что тысячу рублей
Шурф перехватил у Фердуевой, и неотдача Светкой долга травмировала даму,
всегда вызывающую у Приманки серьезные опасения. Штука - не деньги, Светка
допускала, что если не отдать, все само-собой рассосется. Не станет же
Мишка из-за копеечной, в сущности, суммы воду баламутить. Шурф недавно
пригрозил, похоже в шутку, что у Фердуевой есть спецы по взиманию оброков
и взысканию долгов, и что для охраны доброго здравия Приманки ей лучше не
встречаться с такими, но Светка пропустила мимо ушей не слишком внятный
намек, да еще прикинула, что Фердуеву Шурф приплел нарочно, чтоб надавить,
пугануть, зная, как Светка виляет хвостом при одном упоминании этой дамы.
Скорее всего, Мишка все выдумал. Известный враль. Ишь как кобенится из-за
штуки, а ведь шептал не раз в ночные часы тексты - закачаешься, ну прямо
Ромео из разрубочной.
Чай кончился, а вопрос отдачи долга так и не решился. Может надоест
Мишке, может, зачтет в оплату долга прошлогодние ласки: сладилось тогда к
обоюдному удовольствию, особенно порадовала сцена ревности в исполнении
Акулетты. Вот кого Приманка терпеть не могла: принципиалка! Подумаешь,
только за валюту, а наши мужики, что ж не люди? Откуда в Акулетте эта
спесь и шик? Ничего не скажешь, прямо с ног валящий! Акулетта держала
Шурфа при себе для услады души, для поездок на отдых, для того, чтоб Шурф
выгуливал ее в качестве постоянного ухажера в приличные компании, где
никто не догадывался о промысле Акулетты, а если б кто и нафискалил, то не
поверили б - из зависти чего не наплетут. Зависть у нас стала вроде
национального спорта: сам не можешь и другой не моги. Равенство!
И вот незатейливая Приманка, лучеглазая девочка, по повадкам
отличница и тимуровка, защитница стариков и бездомной живности - уводит
Мишку Шурфа из-под носа Акулетты. Афронт! Скандал!
Приманка включила телефон, и аппарат сразу затрезвонил, будто с цепи
спустили. Светка слушала, не перебивая, на листке записывала часы приема
купцов и обмирающих по музыке и фильмам клиентов, старалась незнакомых
друг с другом купцов, носами не сталкивать. Отвод телефона в комнату -
параллельный аппарат - Светка оплатила соседям, каждому отдельной суммой
тайно от прочих, поэтому, когда мастер с телефонной станции присоединил ей
трубку с памятью, никто не возникал, а в Светкиной жизни телефон решал
все. После полугода соседи начали закипать, Светка еще раз оросила
разгоряченные глотки денежным вливанием.
Шурф позвонил, как раз, когда Приманка решала: сжевать скорлупу или
воздержаться. Скорлупу жевала для крепости костей, посоветовал Мишка,
побожился, что сам хрумкает скорлупу всякий раз, когда употребляет яйцо.
- Мать, - начал Шурф, не потратив время на приветствия, - мать, бабки
гони!
Светку распирало желание пошутить:
- А как же любовь, Миш?
Шурф, видно, говорил с кем-то еще, отдавал команды то ли грузчикам в
магазине, то ли Маньке Галоше, одержимой уборкой пачкуновской "двадцатки".
Лясы точить Мишка не желал, рявкнул желчно и грубо:
- Гони бабки, тварь. Опоздаешь, пожалеешь! - швырнул трубку.
Светка уселась напротив зеркала в раме и занялась косметикой - всегда
успокаивало.
В обработке лица Приманка толк знала, никогда не торопилась,
тщательно наносила грим, придирчиво осматривала в зеркале возникающие
метаморфозы, рисовала себя, будто художник картину; иногда отступала от
зеркала на шаг-другой, кривила губы, стирала ватным тампоном неверно
положенный мазок, всматривалась в свой лик, строила гримасы или каменела
каждой мышцей лица, чтобы ухватить точнее несовершенство тона или его
глубины, или цвета, или недостатки в приставании жидкой пудры, или
обнаружить различимые частички туши на ресницах.
Лицо свое Светка обожала, именно такое как есть, со смешливыми
глазами, вздернутым носиком, с крупным ртом, весело приоткрывающим ровные
зубы, Светка напоминала симпатичную птаху и чем-то Буратино с укороченным,
вполне нормальным носом. И, конечно, волосы достались заглядение:
златоструйные, обильные, тяжелые на вид и прохладные, щекочущие на ощупь.
Дал Бог, размышляла Светка, а мог и не дать, тогда что? Никогда не
перехватывать восторженных взглядов на улице, брошенных то тайком, то в
открытую, а иногда и с вызовом. Что ни говори, приятно. Вроде внешность не
главное в человеке, все мелят о душе и прочих тонких материях. Шалите
умники! Не верю я вам, да и сами не верите: ловлю не реже других взгляды
из-за очков, брошенные куда как умными мужами, сразу видно по толстенным
портфелям, степенному виду, по этакой обшарпанности, всегда отличающей
работников умственного труда.
Трубка мигнула красным глазом - Светка отключила звонок, проведя
после завтрака основные переговоры дня - раз мигнула, еще и еще. Светка
отложила кисточку с треугольником мягких колонковых волосинок на конце.
- Ал-ле! - чуть недовольно начала Приманка и съежилась, услыхав
командирский глас Наташки. Дрыниха проверяла готовность, предупреждала,
что если Светка соскочит, даст задний ход, Наташка уготовила самые тяжкие
кары. Наташку терять не хотелось: по нашим временам знакомцев из продмагов
гонят взашей разве что придурки, остолопы да голопопая голь перекатная,
прикованная к окладу, что Прометей к скале. Про скалу и Прометея Светка
услышала от Мишки и запомнила, не ввиду особой тонкости наблюдения, а
восторгаясь картинкой, встающей перед мысленным взором. Вроде как на югах,
на горе Ахун, вокруг склоны, поросшие густыми лесами, и вдалеке, в дымке,
к скале прикован многозвенной, тяжеленной цепью красавец-мужик,
напоминающий тех, кто приоткрывает дверцу в сезон на прибрежных дорогах,
приваживая краль под стать Приманке. По усам и бровям красавца плывут
облака, а печень или все же скалу - расклевывает хищная птица невиданных
размеров, и губы красавца, закусанные до крови, дергаются, пока Светка,
поглощая шашлык с пылу с жару, оглядывает мученика, не пытаясь помочь,
понимая, что мужик пал, не отвертеться, и запивает тающие во рту куски
баранины, изредка бросая взгляды на мужчин, что привезли Светку на вершину
горы к белой башне, вздымающейся к небесам, на первом этаже которой, сидя
на грубо сколоченных табуретках за круглыми пиршественными столами без
скатертей, можно вкушать невиданного совершенства мясо.
Прометей с его бедами волновал Светку постольку, поскольку скорее
служил напоминанием, что есть другие края, где снег редкость, где плещется
море, где на рынках в кружении меж рядов покупаешь то бастурму, цветом
напоминающую свеклу, отороченную оранжевым кантом присыпки из красного
перца, то нежнейшего соления сулугуни, то травы анисовых привкусов, то
чурчхелу, то виноград с ягодинами, будто из кусков шлифованного янтаря.
Хотелось к морю, к мерному гулу прибоя, к гомону чужих голосов, тянуло к
припляжным буфетам, собирающим толпу не щедростью выбора, а возможностью
рассмотреть друг друга, мужикам оценить пляжных дам, дамам выставить
проходные - или не проходные - баллы мужчинам.
Светка завершила разрисовку лица, переоделась, чертыхнулась, налетев
на телевизор в ящике, пытаясь открыть дверь в коридор.
Снова мигнул воспаленным глазом телефон; Приманка замерла в
нерешительности... плюнуть, но глаз мигал и мигал, не позволяя пренебречь
призывом. Светка ухватила трубку и будто споткнулась о голос Фердуевой.
- Здрасьте, Нина Пантелеевна, - Приманка величала по имени отчеству
всего троих в своей жизни; бывшего отчима, одного учителя (в школе к
остальным избегая обращаться) и Фердуеву. Приманка присела на край стула
перед зеркалом и даже сквозь слой грима проступила бледность.

Почуваев серьезно готовился к прибытию гостей в субботу. Выдраил баню
до пахучей желтизны, вымел коврики в хоромах для чаепития, обтер от пыли
люстры и светильники, проверил электропроводку. Расставил напитки в
холодильнике так, чтоб арсенал бутылок окидывался единым взором. Выбросил
три подзадных фанерных кругляка, обшарпанных и не соответствующих рангу
гостей и уровню приема. Потом занялся вениками, отдельно проверил крепость
связки, обобрал березовую густоту от пересохших листиков, чтоб меньше
грязнить на полках в парной. Проверил наличность эвкалиптовой настойки, а
также двух бутылок пива особенного сорта, дающего хлебный дух, дурманный и
кружащий голову.
Отставник Эм Эм Почуваев двигался медленно, лишнего не делал, считая
всю жизнь, что спешка - торная дорога в могилу до срока. Бассейн три на
четыре метра, облицованный раздобытой Васькой Помрежем плиткой,
завораживал чистотой и продуманностью компоновки, под потолком по
периметру бежали уложенные в деревянные пазы лампы дневного света, по
углам бассейна зеленели пальмы в кадках и заморский цветок-богатырь -
гордость Почуваева, круглый год усыпанный пурпурными цветами, соседствовал
с удобной деревянной скамьей для отдыха. В парной Почуваев проверил
сохранность четырех самшитовых вееров времен набегов советских спецов в
Китай, подцепленных на аккуратных латунных гвоздиках, постучал ногтем по
термометру, выверенному до долей градуса, ногтем выколупнул пыль из паза
вокруг шкалы.
Покинув банный домик, Почуваев нырнул в погреб, занялся солениями и
маринадами; закусочная библиотека отставника размещалась на стеллажах,
убегающих к потолку, вместо книг (корешок к корешку) выстроились
разновысокие банки, за стеклянными стенками коих покоились чудеса,
напоминающие кунсткамеру, где в формалине, в колбах и склянках
удивительных форм, сохранены невероятные, когда-то живые твари или их
органы. Почуваев любил свою библиотеку, оглядывал вдумчиво, восхищаясь
живостью сохраненных цветов и оттенков, иногда ставил банку на ладонь и
любовался на просвет, разглядывая каждую веточку укропа, каждый листик
лавровый, каждую перчинку черную, точь-в-точь булавочная головка - без
иглы разумеется.
Из ящика из-под привозного масла Почуваев извлек мощный фонарь и
начал изучать банки, будто врач рентгеновские снимки больных, прозрачность
жидких сред притягивала, волшебство и только. Мир внутри банки казался
Почуваеву таким же полным жизни и таинства, как в аквариуме. Каждый
огуречный срез имел свой лик, отличный от других, каждый маринованный
кабачок цветом, толщиной кольца, узором семечек выказывал отличие от
других, претендовал на не общее выражение лица, каждый патиссон напоминал
толстомясого повара в лихо заломленном колпаке, и даже крены, в коих
упокоились каждый из овощей, виделись разными; кто застыл, подбоченясь,
кто вольготно, кто распластался на дне банки, надеясь последним попасть в
рот закусывающему, кто парил в верхних слоях банки, полагая не без
оснований, что именно верхнего оценят по достоинству, а средние и нижние
проскочат без восторга жующей публики.
На свободный стеллаж Эм Эм принялся выставлять дары к субботе,
подбирал не торопясь, восхищаясь букетами рассольных трав в банках,
тонкостью стебельков, неправдоподобием узоров ветвящихся трав.
Помидоры в банке лежали, напротив, одинаковые и напоминали
покрасневшие от стыда пинг-понговые шарики один в один по размеру, зато
разнообразие оттенков красного, оранжевого в помидорах могло поспорить с
разноликостью кабачков. Однажды Почуваев насчитал более десятка оттенков
красного и столько же оранжево-желтого и пожалел, что не малюет кистью,
как сосед по даче. Дал бы Бог Почуваеву верный глаз и твердую руку,
живописную хватку, отставник не писал бы реки в туманных берегах или
предрассветные рощи, или зимние дали в дымах и розовато-голубоватых
отсветах лютых морозов, Почуваев творил бы на холсте или бумаге
единственно банки, не сомневаясь, что каждая заслуживает иметь собственный
портрет, хотя бы потому, что пейзажи вечны, а банки, вернее их содержимое,
тленно и живет на свете малый срок.
Эм Эм налюбовался помидорами и перешел к банкам с грибами: в одной
покоились только ножки белых, в другой только шляпки, в третьей затаились
опята. Почуваев знал, что лучшая банка для глаз - со шляпками белых, а для
языка - с опятами, хотя и зрелищно опята могли соперничать с титулованными
собратьями, и круги репчатого лука в банке опят смотрелись чудесным
обрамлением десятка и более крошечных грибных головок. Красиво. Почуваев
вздохнул, жалеть не жалел, для того и трудился, чтобы угощать, но к
содержимому банок испытывал чувство, схожее с отцовским, вроде как отдаешь
дочь единокровную в руки проезжего молодца. Оценит ли, поймет сколько
трудов в дитя вложено?
Слева, впритык к дорожке, ведущей от дачи к бане, штабелями залегли
дровишки, корм для камина. К дровам Почуваев тож вожделел, оглаживал
аккуратные кладки поленьев, любуясь неповторимыми узорами спилов,
прикидывая возраст чурбаков, породу и без труда представляя дерево летней
порой, когда в шумливых листьях безмятежно порхали птахи. С природой
Почуваев ладил, общался накоротке, любил уединение хоть летних дней, хоть
зимних вечеров, когда никто не крикнет, не нарушит восторг души, не
озадачит нелепым суждением, не выведет из равновесия окриком. Так
случилось, природу боготворил, людей - будто они и не природа вовсе - не
жаловал. Губители люди, все как один, так подсказывал Почуваеву прожитый
опыт. Губители. Каждый свое кромсает, кто себя губит, кто ближнего, кто и
себя и ближнего, и все-все вокруг, будто из огнемета поливают.
Субботний прием обременял отставника лишними хлопотами, поселяя
непокой в круглой крепкой голове на короткой шее, не восторгали Почуваева
ожидаемые гости, да и вообще хоть какие бы не вознамерились нагрянуть - не
нравились; однако разве всласть всю жизнь проживешь? Почуваев давно
зарубил на носу: любое неприятное, суетное, нервнодеятельное отливается в
конце деньгой, а денежки он привечал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38