ЖУЛЬЕ


Сумеречный мужчина неопределенного возраста со шрамом над левой
бровью уставился на двузначный номер квартиры, увидев горизонтально
вытянутую стальную полосу шириной в ладонь на входной двери.
А ниже, параллельно первой, на расстоянии три ладони еще одну такую
же полосу.
А ниже еще одну и еще, и еще...
Точно такие же полосы пущены вертикально - не дверь, а лист школьной
тетради в клетку, только клетки из стальных полос. Оправлен лист стальным
же коробом, выкрашенным масляной краской. Из него в стены дверного проема
вгрызаются штыри толщиной в два пальца.
Апраксин потер шрам, замер в недоумении: спускаетесь с верхнего
этажа, шаркая по ступеням и хаотично перебрасывая мысли-мыслишки о вашей
жизни, и вдруг замечаете, что неизвестный вам сосед по дому укрепляет
дверь: вскоре стальные полосы скроются под обивкой, на пустую площадку
перед листом воззрится глазок, и никто не догадается, что взломать, пусть
со сноровкой и подходящим инструментарием мягкую, почти игрушечную на вид
дверь, не проще, чем вспороть несгораемый шкаф шилом.
Апраксин машинально поправил шарф: задержался, не зная зачем, у
нарождающейся, пока еще открытой постороннему взгляду неприступности.
Мастеровой - мосластый, сероликий - укладывал полосы уже по низу, ближе к
порогу квартиры.
Из ведра для пищевых отходов тянуло гнилью. Мастеровой врубил дрель:
въедливые, царапающие звуки сдули любопытствующего с места.
Апраксин поспешил к выходу.
На улице мороз, из-под крышки коллектора била струя пара,
стремительно клубясь, распухала на глазах и близрастущие деревья,
окутанные теплой влагой, превращались в марлевые поделки, поражая
театральным неправдоподобием.
Машины бесшумно скользили в трескучей прозрачности, будто привязанные
к дымкам выхлопов, небо синело не по зимнему и становилось ясно: давление
падает, к вечеру мороз наддаст круче.
Апраксин поднял воротник. Убого одетые старики и старухи тенями
выскальзывали из подъездов и устремлялись за продуктами в окрестные
торгточки. Истерзанные годами тягот ноги неуверенно несли выжатых досуха,
покрытых сеткой морщин людей в жестокие битвы подле прилавков.
Кому могла понадобиться непробиваемая дверь? Что это: желание надежно
сохранить нажитое имущество, или страх потерять неправедно заработанное?
Или?..
Апраксин шел на собрание: предстояла встреча с заместителем
председателя исполкома, курирующим торговлю района. Апраксин знавал
полководцев районного разлива, и мнение о них складывалось нелестное.
Какой он из себя, зампред? Полноватый, с гладкой кожей, лицо скорее
круглое, чем вытянутое, сохранивший молодцеватость комсомольской юности,
при галстуке, при скромности, значок на лацкане, неуловимая скользкость,
опытность ловкого царедворца, округлые жесты, набрякшие веки - думай, от
усталости, не от выпивки же. Плод, только-только наливающийся соками: с
места зампреда можно начать стремительный подъем, а можно ходко покатиться
вниз, вернее откатиться вбок, в одну из номенклатурных ниш-отстойников,
где тихонько пересидеть, переждать, набирая сил для следующего рывка.
Апраксин нес сумку - белье в прачечную, и мысленно пересчитывал
закрытые в их районе магазины - похоже, мор напал: за ближайшими овощами
пробежка полтора километра, хлебом меньше, чем на тысячеметровой дистанции
не разживешься. Житье в районе неустроенное - центр обезлюдел, по ночам ни
души, лишь шныряют кастрюльной голубизны вытрезвительные автобусики,
развозящие бедолаг по казенным ночлегам.
Заместитель, курирующий торговлю в районе, лишь частично походил на
зампреда, привидевшегося Апраксину. Человек рослый, с намечающимся
брюшком, упрятанным под пиджаком инпошива, с мелкими, незапоминающимися
чертами лица и бескровными губами. Раздираемый сотнями дел, он, при
энергичной повадке поразительно ленивый мозгами, не ждал от встречи в
подвальном зале с коммунистами-пенсионерами ничего хорошего. Старики,
случается, неуправляемы - отбоялись всеми страхами, ощутили леденящее
дуновение небытия, и сам черт им не брат. Молодость всегда склонна к
соглашательству - только для вида ерепенится, а погладь да приласкай и
твоя, с потрохами. Старики - хуже. Наевшиеся обмана за всю жизнь досыта -
не поддаются. Холера их дери! Дурасников не тужил особенно, знал, что нет
силы его сковырнуть, если верха не пожелают, а верха зампред промасливал
тщательно, с младых ногтей поднаторев в умении стлаться. В мире, где всего
недоставало, и большая часть вожделенных вещей и предметов отсутствовала
по причинам всемирно историческим, нужные люди всегда и всем пригождались.
Дурасников глянул на календарь, припомнил, что директор "двадцатки"
так и не пришел, хотя обещал вывалить все свои беды Дурасникову, а также
обговорить прикрытие. Пачкун - директор продмага (бывшего гастронома)
принадлежал к ассам торговли. При слове "вор" свекольно рдел, и глаза его
полыхали негодованием. Дурасников перетащил Пачкуна из другого района, где
непростые обстоятельства жизни в доставательном царстве намекнули
Дурасникову, что Пачкун - кадр надежный, хотя излишне липкий и не
уразумевший, что узы вроде тех, что связывали Дурасникова и Пачкуна надо
маскировать, а никак ими не похваляться.
Ратиновое пальто скакануло на широкие плечи, упаковало Дурасникова,
шарф обмотал толстую шею, распирающую залохматившийся ворот рубахи - пусть
зрят, и у зампреда трудности с бюджетом - Дурасников, кивая техработникам,
поплыл по широкой лестнице особняка - бывшей собственности утонувшего в
безвестности богатея и вышел к черной машине - берложной лежке шофера Коли
Шоколадова.
Шоколадов разместил на руле книгу и лениво скользил по сто пятьдесят
второй странице уже третий час, читал Шоколадов эту книгу не первый год, -
забавная штука вина - Коля наказал себе непременно добить чтиво к
ближайшему красному дню календаря. Дурасников значительно уселся на мягкое
сидение и демократически, то есть по-отцовски, зыркнул на Шоколадова.
- Развиваешься? - сам Дурасников книгами не баловался: зряшняя потеря
времени; говорливостью при необходимости природа не обделила, а глаза
стирать в скачках по буквам резона не усматривал. Не интересно Дурасникову
про жизнь читать, другое дело жизнь творить в пределах оговоренной
компетенции. Дурасников терпеть не мог книжных обжор - мнят из себя - и
пролетарски негодовал, видя интеллигентные лица. Классово не приемлил,
оставляя за собой право толкователя воли народной, хотя мать Дурасникова в
войну торговала петрушкой по грабительским ценам, а отец командовал
наполовину разворованным складом. Дурасников к пролетарскому сословию
никак не принадлежал, разве что по косноязычию, которое приноровился
выдавать на трибуне за муки размышлений.
- Угу... - Шоколадов плавно тронул машину, бросив книгу на горб
кардана.
- Сгонял в двадцатый? - Дурасников выложил нетрудовые, будто
лягушачьи животы, белосерые руки на папку.
- Не-а! - Шоколадов лихо обогнал троллейбус - Наташка ящик на себе аж
полквартала тащила. Хорошая девка Наташка, услужливая.
Дурасников приложил ладонь ко лбу, будто проверял, не поднялась ли
температура.
- Услужливость словцо поганое, не пролетарское!
- Угу, - согласился Шоколадов, потому как все в исполкоме знали, что
нет большего мастера размежевания меж пролетарским и не пролетарским, чем
Дурасников.
- Говорят Наташка твоя с Пачкуном шуры-муры крутит? - Дурасников
давным-давно знал об амурных отношениях со слов самого Пачкуна, да
хотелось проверить предан ли Шоколадов, не прикидывается ли, не завелась
ли червоточинка недонесения? Шоколадов знал многое, не то, чтоб могущее
потопить Дурасникова (секреты первой гильдии Дурасников, само собой, не
расшвыривал под ноги каждому), но гаденькое, лишнее, и от того у
Дурасникова иногда беспричинно портилось настроение, хотя Шоколадова ему
подбирали, руководствуясь десятилетиями отработанными представлениями о
верном водителе.
- Наташка со всеми крутит, только помани пальцем, да в кабак свози!
- Да ну? - изумился Дурасников, сладко припоминая, как ездил с
Пачкуном и Наташкиной подругой в чудо-баню.

Пачкун прел в слепооконном подвале магазина, тиская влажной ладонью
телефонную трубку. Лицом и благородными сединами Пачкун походил на
министра иностранных дел латиноамериканской республики. Вообще, при
взгляде на Пачкуна думалось, что его подлинное имя дон Идальго ди Аламейда
Кордобес ди Агильяр, а никак не Пал Фомич Пачкун.
Пачкун проговаривал по телефону разные разности, когда влетела
Наташка и выложила, что упаковала Дурасникову все, как и велено. Директор
разговора не прерывал, поманил Наташку свободной рукой, охватил бедра,
прижался к теплым тугим телесам. Наташка замерла, вырываться не полагалось
- стой, терпи, пока не отпустят.
Пачкун прикрыл трубку ладонью.
- Кольке Шоколадову пльзеньского отсыпала?
- А то! - Наташка с опаской зыркнула на дверь и погладила седины дона
Агильяра, в просторечьи Пачкуна. Директор стальной скобой напоследок сжал
бедра и выпустил Наташку. Завсекцией упорхнула, Пачкун положил трубку,
тоскливо обозрел окошки под самым потолком: белый свет нудно мутился,
смешиваясь с желтоватым от вечно горящей лампы под потертым абажуром.
Кузница моя, подумал Пачкун о своем магазине и припомнил, как по пьянке
его дружбан по школе, липовый, а может и подлинный, изобретатель Генка
Маслов кручинился: "Понимаешь, Пачкуновский, им, - тычок указательным
пальцем вверх, - ничего не нужно. Притащи я завтра машину и скажи, вот она
из воздуха делает золото, усмехнутся и пошлют на хрен, мол, не мешай
дремать, дядя! Производительность растет, благосостояние аж удержу не
знает как мчится. Все академики и профессора, врачи, юристы, инженеры мира
у нас поселились - чего еще надобно? Пшел пока цел!"
Пачкун огладил белый халат, вынул из обширного накладного кармана два
четвертных, не запомнил, кто сунул, переложил деньги в бумажник. Ученым и
невдомек, что уникальная машина, делающая из воздуха золото, давно
изобретена и поставлена на поток, и стоят у рычагов таких машин
седоголовые доны, услада непоседливых и жадных до жизни Наташек. Цехи этих
машин работают бесперебойно под приглядом дурасниковых и гармония
происходящего столь велика, что только завистники и очернители могут не
восхищаться слаженным ритмом, тарахтением и, в особенности, готовой
продукцией машин, переплавляющих не всегда чистый воздух и убогий продукт
в чистое золото.
Наталья Парфентьевна Дрын (или Наташка в устах Пачкуна) паковала
заказы для участников ВОВ. Страда заказов оборачивалась всегда
благословенной порой: не все вовцы доползали до пункта кормораздачи, не
все востребовали кусающий ценами дефицит и всегда возникали излишки -
икорные, балыковые, мало ли каковские, уходящие в сторону. Куда? Не
смешите! Хоть в те же в картонные ящики к Дурасникову.
Сейчас Наташка бдительно парила над взвесом кур и пачек масла. Плевое
вроде б дело, но как раз на незатейливом масле да на курах набегали
приличные деньги, или бабки, как говорили в кругах, приближенных к сфере,
или капуста, или... все давно догадались, не в названии дело - в принципе.
И все уверовали в первоначальную важность кредитных билетов: и пожарники,
и сэсники-санэпидемовцы и то сумеречные, то балагуристые, то
раздражительные, то неожиданно стесняющиеся обэхээсэсники, разностью своих
темпераментов как раз сигнализирующие, что они всего лишь люди, как все, а
значит... что это значило в приграничных к магазинным
подсобках-пространствах ведали давно, уяснили крепко и допразъяснений не
требовалось ни продавцам, ни водителям, доставляющим товар с баз; ни
среднему звену магазинного руководства; ни уборщице Маруське Галоше,
толстомясой бабище, прозванной так в честь глянцевых, красноротых изнутри
галош, в коих Маруська орудовала шваброй и зимой, и летом. Все знали
правила игры: и робко наведывающиеся - предварительно отзвонив, чуткость!
- представители районного контроля, и прочий разный люд, кормившийся при
"двадцатке". Если б по чести, дверь с улицы следовало перекрестить двумя
приколоченными наспех досками, ибо основные события отоваривания
разворачивались со двора, и парадная дверь в магазин, уныло хлюпающая в
грязи, могла ввести в заблуждение лишь наивных, рассчитывающих вот так с
бухты барахты заскочить с улицы и купить что-нибудь, кроме вермишели и
трупной желтизны гусей, синюшностью шей напоминающих о скоротечности жизни
и быстрой расправе.
Наталья Парфентьевна отодвинула всегда находящуюся под рукой пачку
масла, тютелька в тютельку полукилограммовую - для контрольного взвеса, и
поправила растрепанные волосы, когда на улице показалась черная машина.
Буратиновый нос Кольки Шоколада, напоминающий остро очиненный карандаш,
почти упирался в лобовое стекло, а за водителем, перечеркнутый носом
пополам, темнел хозяин - Дурасников.
Видный мужчина руководящего засола, а на поверку робкий. Наташка
припомнила визит в баню и хохотнула: и впрямь Дурасников в простыне, с
распаренной красной кожей и просительно вытянутыми руками по направлению к
оголенной подружке, смотрелся не вельможно; Пачкун шумно вздыхал -
слюнтяйство да и только - дон Агильяр, мастер торгового секса, не понимал
при чем тут стеснения, как можно дорасти до руководящего уровня и трухляво
сникать в анонимной баньке в компании младотелых красоток.
Наташка рыкнула на неразворотистых продавщиц и выплыла в коридор.
Пачкун выбрался из кабинета в сей же миг, будто караулил, оглядел мазаные
зеленой масляной краской стены в подтеках и выбоинах, прошел в дальний
конец коридора, поправил свиную тушу на крюке в полуоткрытой холодильной
камере, вернулся к Наташке. Вытер руки о халат, зажал ладонями обе
Наташкины щеки и любуясь, то отстраняясь на два шага, то почти прилипая к
завсекцией, шепнул:
- Попаримся в субботу, апосля трудового дня?
Наташкины ресницы, от природы длинные и пушистые, да еще наращенные
тушью, плавно прянули вниз в знак согласия.
Дон Агильяр продолжил:
- Только ту, что в прошлый раз, не волоки. Дурасникову такая может
сгодиться, а тут другой клиент предвидится. Пороскошнее надыбай, после
сеанса как всегда, продуктовый презент в размере кошта на отделение времен
ВОВ, в месяц не сожрет, а может, еще что обломится. Мужика на полку
приглашаю не случайного, по меховому делу...
Парфентьевна многословием не отличалась.
- Будет, - только и сказала, и Пачкун знал: непременно будет, и
высший класс.
- Ну вот, - выдохнул начмаг. Он снова обрел величие и скомандовал, -
вели Галоше в коридоре светильники протереть, аж мохнатятся, как пылью
заросли, черт-те что! - он повысил голос, заметив ненавистного человека,
не игравшего в общезаприлавочные игры, робкую девчонку Милу из торгового
училища, недавно присланную и уже намеченную Пачкуном к увольнению. -
Распустились!! - грозно пророкотал Пачкун.
Завсекцией Дрын со школьной покорностью вытянула руки по швам, бедная
девочка Мила прошмыгнула мышкой, про себя ужасаясь строгости директора.
Пачкун подмигнул Наташке, завсекцией заискрилась улыбкой, не
подумаешь, что изнутри злобой окатило: не любила Наталья Парфентьевна
Милу-малолетку, не за честность, за мордашку - так и липли к ней взоры
мужиков с возможностями, и даже бедолаги в кроликовых шапках бросали
затравленные инженерские взгляды, не забывая скоситься на стрелку весов,
механически проверяя правильность приобретения трехсот граммов колбасы.
Девочка ускакала по ступеням, ведущим в хлебный отдел, Дон Агильяр
подпер ладонью тяжелую Наташкину грудь, жиманул раз, другой и прыснул
по-мальчишечьи:
- Сопля! Заигралась в честность, переросток. Дурища и только. Может
ее в баньку приглусим?!
- Рано, - Наташка отодвинулась, - пока рано, - погрузилась в себя, в
давние обиды, - как ни кобенится - треснет, жизнь свое возьмет.
- Ой, возьмет! - Пачкун блеснул сединами в неверном отсвете
полуслепых ламп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38