неплохи, но до его солений,
куда там, решил выказать и себя мужчиной решительным и смешливым:
- А тебе, Вась, которая ж больше по нутру?
Помреж еще крутил рюмку, вроде размышляя принять или воздержаться.
- Как какая? Не понял!
Девицы насторожились. Почуваев смекнул, что вляпался в историю,
замолк, подумал, выбрал дожимать:
- Ну какая предпочтительнее глянулась... по тактико-техническим
данным.
Девицы не знали оскорбиться ли, хихикать ли, ждали приговора Помрежа.
Васька прожег Почуваева изумленным взором, будто внезапно заговорившее
полено или заплясавший топор... чудо одним словом.
- Запомни, дружбан, таких девок не делят. Мне, тебе! Ты что? Комунна,
брат. Таких употребляют только вместе, как в торговом наборе: чай без
манки не моги, одна без другой в работу не идет. Так, дамы? - Помреж
обнажил клыки, похоже собираясь щелкнуть лошадиной челюстью для острастки
несогласных.
Девицы разулыбались. Почуваев отмяк: дивная компания, пьется всласть,
покуролесить, кажись, выпадает, заводной Васек. Руки отставника засновали
к столу и от стола, запихивая в разверстый рот всячину из васькиных
запасов.
- Первая, - Васька чмокнул брюнетку в шею, - разверстай-ка повторно
водочки, поухаживай за генералом. Да... я еще не сообщил высокому
собранию? Эм Эм у нас полнозвездный генерал. Американский! Ей, ей, ему на
Эльбе вручил сам Эйзенхауэр. Переправу ладили американцы, понтонную, и
вдруг шальной "мессер" ухнул, рубанул бонбой, как раз посредине реки, и
крепеж понтонный вышиб враз. Тут Эм Эм, как был во всем дорогом, в стылую
водищу нырь, а весна ранняя, холодрыга, и... руками свел понтоны и держал
вручную, чтоб течение их на разводило, а по верху шли амерканские танки.
Как их там?
- Шерман, - подсказал с готовностью Почуваев.
- Во-о! - Помреж потер ладони. - Доложили Эйзенхауэру, хочь
империалист, а тоже понимает, что в сапогах да жиденьком исподнем, да
шинельке истертой до дыр особенно понтоны не подержишь. Доставить,
говорит, мне героя. Прислали американцы просителя. Энкавэдешники
посмурнели. Им решать отпустить, Эм Эма или погодить. Вдруг чего сболтнет
лишнего, или умыкнут его мериканцы, а может Почуваев единственный в
Красной армии, кто может понтоны, наведенные под танки, запросто руками
держать? Пахнет потерей для обороноспособности страны. Не годится. Тут
шустрый энкавэдешник предлагает лейтенанту Фишеру или Фишману - к тому ж
еврей проситель, уже стремно, с евреями глаз да глаз, может, хотят
обратить Почуваева в талмудическю веру, а там использовать супротив
отечества - мол, готовы принять вашего главкома у нас, какая, мол,
разница, где амерканскую тушенку трескать, а водки у нас хоть залейся.
Фишман заюлил, еще боле насторожив органы. В общем заявляется Эйзенхауэр,
а Почуваева уже отмыли, отчистили, даже успели урок американского языка
дать, парень молодой, способный, на лету хватал, на чистом ньюйоркском
диалекте доложил генералу: мол, наши пересра... тов... то есть, господин
генерал, не пустили, но дело не в этом, а в том, что немецко-фашистский
гад не смог нанести ущерб понтонному мосту, и ваши белозвездные шермана
проследовали из пункта А в пункт Б безо всяких потерь и нареканий для
соединения с частями наступающей Красной Армии.
Генерал раскрывает саквояж, а там китель генеральский с орлами в
петлицах и брюки, и ботинки под шнурки, как у них принято, и тот самый
Фишер или Фишман отводит Почуваева в сторонку, чтоб не сверкал чреслами,
переодевает... энкавэдешники чуть не падают в обморок. Ну, чистый враг, а
на кителе Медаль почета, высшая заокеанская награда. Все хорошо, а сапоги
Почуваев снять не дает, замер в кителе, прижимает к груди брюки со
штрипками, а разуться не решается. Дело ясное - запах для гостей может
статься непривычный по густоте, может кто в беспамятство ввергнется? И...
выйдет международный скандал на линии соприкосновения войск, хочь и
союзных. Тут только Почуваев припомнил, что вымыт и снабжен новейшими
портянками. Скидывает сапоги. Фишман правда носом длинным повел, ну что от
нехристя ждать? Ботиночки нацепил Эм Эм, шнурки завязал бантиком. Что тут
особенно важно? Ботинки эти до сих пор служат, когда Почуваева приглашают
в Америку, а его каждый год выписывают на встречу ветеранов понтонных
войск и плавсредств времен второй мировой.
Почуваев жрал и пил, Помреж витийствовал, девицы и не смели
подозревать обман.
- Каждый год... в Америку, - вздохнула первая.
- Каждый год, - эхом отозвалась вторая. - А ботинки новые до сих пор?
- До сих, - важно подтвердил Почуваев.
- А вы как в Америку, самолетом?
Почуваев погорячился, не согласовал с Помрежем:
- Нет, поездом, в спальном вагоне, курочку жена даст, едешь, жуешь,
по сторонам глядишь, не успеешь отоспаться, уже Нью-Йорк... встречает с
мясом пирожками, - вспомнились отставнику слова песенки.
Помреж грозно зыркнул зрак в зрак отставнику, Почуваев, хоть и не
трезвый, вмиг сообразил, что дал маху, где именно, разбирать не стал,
пусть Васька дальше распространяется, лучше пожрать, опыт подсказывал
полнозвездному генералу: с бабами лишний треп часто в ущерб, один сидит
соловьем заливается, а как до тихих игр доходит, глянь, а предпочли
молчуна. Оно и понятно, ежели баба на лекцию пришла, тогда ей говорун
ценен, если ж тревога тайная снедает организм, томление и всякая
неопределенность, тогда в крепких руках молчуна скорее получишь ответы на
каверзные вопросы.
Помреж огорчился: Почуваев поездкой на поезде в Нью-Йорк напрямик
через океан погубил рассказ, лишил его начинки из чистейшей правды, куда
там затейливой лжи.
Над столом повисло молчание, досаждающее Помрежу вообще, а в
нервотрепный денек особенно, стоило примолкнуть, как мысли одолевали: к
примеру, недогадливое большинство уверено, что деньги все решают,
раздобудь, и все вокруг сверкает, ан нет, хуже всего, когда денег вдоволь,
а жизнь покрывается толстенным слоем пыли; многие примечали, небось,
нацелился человек купить автомобиль, сто раз перемусолил что да как
изменится в его жизни, как выбирается он из сверкающего салона, и все
красотки мира млеют, будто не видали отродясь ни мужиков, ни машин, или
держит путь позднейшей ночью из спального района, прижатого к кольцевой
дороге, мороз под сорок, такси вымерли, будто саблезубые тигры, и вдруг на
уголке мерзнет в туфельках на каблуках, тоненькая, продрогшая, с
глазами-плошками в пол-лица, и тут подкатываешь, приоткрываешь дверцу, из
щели на мороз летят звуки музыки и валит пар, обдавая ледяную статую в
тоненьких чулочках горьковатым запахом дорогого табака... В мечтах! Все
так! А купишь машину и, конечно, морозы свое дело не забывают, и по углам
красотки мерзнут, но... жизнь ничуть не меняется: то же с мебелью,
техникой, да с чем ни возьми. Помреж-то прошел все классы: и крошки со
стола ладошкой-ковшиком сгребал, и стольники наклеивал на лбы оцепеневших
халдеев в наидорогущих кутильнях, а истина так лица и не открыла.
Помреж расправился с молчанием живо. Притянул отставника, притиснул
железно и начал вдалбливать, что туалеты платные в их округе тоже пришла
пора приспособить к делу; в туалетах есть служебные помещения, не видные
постороннему глазу, и очень даже обширные по площадям, и если оборудовать
необжитые пространства под приглядом Фердуевой, то появятся новые точки,
оперативные, так сказать: выскочил человек из метро или подкатил на такси,
скажем, в полночь - официально туалет закрыт, но если шепнешь, вроде бы
случайно задержавшемуся служителю пароль, известный Помрежу или тому же
Почуваеву, то, милости прошу, в тайные туалетные кельи, даму свою,
естественно, по лесенке с буквой Ж спустишь и... вот встреча на
нейтральной полосе, долгожданная, щедро оплаченная, кто ж за бесплатик
подставляться станет.
В подпитии Помреж строил планы грандиозные, девки внимали, и Васька
не сомневался, ни в жизнь не догадаются, о чем они с Почуваевым гутарят.
Дыхание его пресеклось, будто человек-невидимка ткнул поддых пудовым
кулаком, когда вторая - блонда - вдруг заявила: "А меня гулял у Чорка - он
держит жральню знатную в приарбатских переулках - один..." и назвала
одного из северных людей большого полета. Помреж сжался, обругивая себя за
длинный язык. Неужели подстава?! Неужели девок подсадили, заранее все
просчитав?! А он-то раскудахтался...
Кретин!! - Грохотало в мозгу Васьки. Кретин! Твою мать! Забыл, чем на
хлеб насущный зарабатываешь. Твердила Фердуева сотни раз: "Молчи! Хоть
тресни. Всегда в выигрыше будешь. Посади язык на толстую цепь, пусть
думают, хрен безмозглый, тебе плевать. Молчи! Всегда при наваре
останешься, всегда чуткие люди приметят и пропасть не дадут, оценят, хотя
б за молчание, а уж коли в сочетании с мозговыми шариками - и вовсе
адмиралом проплаваешь".
Почуваев отключился: цапал нескладно колено первой и рыгал, и
похохотывал, и снова тянулся к бутылке, не замечая сложностей Помрежа, не
предвидя опасностей, а лишь роняя с паузами:
- М-да! Туалеты приспособить? Идея! - И снова, не забывая поглаживать
колено. - М-да! Туалеты приспособить? Идея!..
- Заткнись, - гадючьи прошипел хозяин и ткнул Почуваева так же
безжалостно, как минуту назад его самого человек-невидимка.

Филипп-правоохранитель прижался к Фердуевой: ей что, встала,
отряхнулась и пошла. Свободная женщина. Человек в прихожей сопел, и
утешало только - один, не группа, без понятых, свидетелей, может пронесет.
Скрипнула половица, в спаленку виновато заглянул подчиненный, произнес
сдавленно, будто глотнул горячее или подавился рыбьей костью, и не примешь
за членораздельную речь; Фердуева, например, звук исторгнутый пришельцем
не опознала, а Филипп тут же ухватил: чэ пэ! Вот что сказано было. Вот что
значит - квартира без телефона, ярился Филипп, натягивая штаны. Фердуева
возлежала на подушках и, похоже, посмеивалась - или всегда у нее по губам
гуляла полуулыбка? Ухажер задумываться не стал.
Гонец - владелец квартиры - терпеливо ждал в прихожей. Филипп
попытался застегнуть ремень, живот вываливался, не желая попритихнуть под
мятой рубахой. Понадобится еще одну дырку в ремне проткнуть. Разожрался -
факт, а кроме хаванины, какие еще такие радости - тоже факт.
Совладав с животом, просунул башку в петлю, по счастью, не
развязанного галстука, подтянул узел, накинул пиджак, наклонился, чмокнул
женщину в волосы над ухом. И не встанет проводить, и права: любимый муж
что ль или пламенный любовник? Мужик и только: нужный человек. Филипп обул
ботинки, завозился со шнурками, нет чтоб помочь, а видит, не дремлет, поди
сейчас в голос заржет. Шнурки поддались, заглянул в зеркало, напустив
строгости на, и без того хамскую, физиономию. Рожа жуть, кормилица, за
мордоворотство, можно сказать, деньги получает, нормальный человек обязан
убояться такого лица безотчетно, затрястись, замереть, вроде кролика перед
удавом.
Дверь захлопнулась за начальником и подчиненным. Фердуева поднялась,
сходила в ванную, расчесала волосы, привела себя в порядок, оделась и, не
убирая постель, покинула квартиру. Из помойного ведра торчали три засохших
букета: видно, до Фердуевой другие начальники, или милые сердцу хозяина
хаты люди, в служебное время решали неотложные дела, отчего и подломилась,
не выдержав сверхнагрузок, кроватная ножка.
Обедать решила у Чорка. Такси поймала сразу и через полчаса, не
более, окунулась в другой мир: промытость гвоздик по три в вазе посреди
стола, шторы тяжелого бархата с благородной прозеленью, надраенные до
блеска пепельницы, солидность, плавные движения, манерные девы, знающие
себе цену до копейки, вернее, до мелкой заморской монеты.
Чорк принимал сам, присел к столику на двоих. По его глазам Фердуева
пыталась понять: знает ли содержатель заведения о кирпичной стене и визите
северян. Чорк всегда знал все и обо всех, мог за так, по расположению,
оделить сведениями, мог за одолжение, мог за мзду, по-разному вел себя
всякий раз, слыл человеком многослойным, темным, но обходительным; похоже
ни к каким группировкам не тянулся, ни у кого защиты не искал, а прикрыт
будь-будь, со всех сторон. Что ж, Фердуева понимала толк в прикрытиях и
допускала, что есть на свете доброхоты-оборонители от всяческого зла такой
силищи, что союзники Фердуевой, из облеченных властью, кролики и только.
Поговорили: кто что продает, где лучше отдыхать, общие знакомые...
Чорк посмеивался, когда у человека дела шли в гору, будто радовался от
души, кручинился, когда знакомец прогорал, выказывая себя человеком
милосердным; мог ссудить на поправку дел беспроцентно, по дружбе, а мог
заломить зубодробительный процент. Чорк жил не по схеме, а руководствуясь
соображениями данного часа, и сиюминутным настроением.
Мелькали узнаваемые лица, Фердуева кивала, ей улыбались, много чего
знала Нина Пантелеевна про этих людей, и немногие из них знали о ее
промыслах. Даже Чорк делал вид, что не в курсе, лишних вопросов не
задавал, но не знать не мог. Фердуева раз-другой проверила: запустила
бывшего обожателя поразнюхать у Чорка, чем она, Фердуева, жива, а что
обожатель связан с ней, Чорк никак знать не мог. Ничего не сказал,
удивился вопросу, пресек любопытство: "Чужими делами не интересуюсь.
Приличная женщина, не на зарплату живет, похоже, но и без наручников, а
слухи собирать ни к чему, из них блюда не приготовишь, к столу не подашь".
Слухи собирали еще как: служители Чорка славились терпением при
выслушивании страждущих, впитывали чужие горести лучше церковных
исповедников, по доброте душевной? Кто же поверит, цедили сведения, разный
люд хаживал к Чорку, много чего знали, много видели, Чорк понимал, что не
только деньголюбивая братва охоча до сведений, но и всякие-разные органы.
Выпад северян выбил Фердуеву из колеи, особенно внешней
доброжелательностью, неожиданной предупредительностью; случалось на ее
памяти, следующим шагом после таких визитов шло исчезновение человека,
пропадали не такие экземпляры как она, не крупняк, но и не мелочь
пузатая... да и аппетиты враждующих групп росли изо дня в день. Фердуева
прислушивалась к ощущению непокоя в себе, знала, что предчувствия ее редко
обманывают и, если разобраться в них, оглядеться вокруг повнимательнее, не
боясь заметить малоприятное, то будущее рисовалось не столь уж мрачным:
главное - знать, откуда грозит опасность, важно - оценить, как далеко
готовы зайти противоборствующие. Серьезные люди заранее решают каким будет
давление, прочерчивают для себя незримую предельную черту, за которую ни
шага.
Чорк мастерски играл безразличие и внимание к гостье, умудряясь слить
воедино два полярных настроения.
Фердуева понимала: прямой вопрос о северянах - свидетельство ее
волнения, волнение - признак слабости, но другого выхода не видела,
уступать долю промысла не собиралась, но пыталась сделать все, чтобы не
допустить схватки.
- Ты кого из северян знаешь? - тряхнула волосами, не может не знать,
даже дружит с заправилами, да и мелюзга сюда забегает - пугальщики и
драчуны.
- Кое-кого... - хмыкнул Чорк, безразличие его поколебалось.
Женщина помолчала; сейчас оба соображали на предельных оборотах: она
потому, что еще можно было остановиться, дать задний ход; он потому, что
запахло жареным.
Фердуева решилась.
- У меня сложности с ними.
Чорк не скрывал довольства: сложности чужих всегда бодрили, его
третейское судейство укрепляло авторитет или приносило деньги, а нередко и
то, и другое... Кликнул подносилу-девчонку в белом переднике, приказал
повторить кофе, сделал непонятный Фердуевой жест, вскоре обернувшийся
двумя крошечными рюмками ликера. Чорк кончиком языка лизал край рюмки со
сладким напитком, изредка прихлебывал пахучий кофе...
Фердуева тоже охватила тонкую ножку рюмки, показалось, что пальцы
липнут к нетщательно протертому стеклу. Сегодня же о ее визите станет
известно в стане врага: это и хорошо, и плохо в равной мере, так что
опасаться вскользь, будто и вовсе случайно брошенных взглядов, не
приходилось.
Чорк не хуже собеседницы понимал, что долгий разговор вдвоем на
глазах у всех невольно бросает тень, получалось, что Чорк посвящен, а,
если посвящен, значит должен сделать выбор;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38