Помреж потупился, наконец, немногословным учителем-придирой глянул на
костоломов.
- Значитца так. Касательно вчерашнего некоторая ясность возникла,
хотя еще обговорю детали с хозяйкой. А "Белград" на вас висит, козлы, как
сопля на краю урны.
Лысый и рыжий имели четкие инструкции - в столкновение не вступать,
стерпели и козлов и соплю, развернулись и зашагали в зал.
Девицы бросились к Помрежу, повисли с обеих сторон: мужик! Чего
говорить, один так отчесал двоих громил, будто продавщица гастрономии
униженно выпрашивающего еще один батон синезеленой колбаски.
Помреж вывел девок к машине, усадил, прикинув, на кой черт теперь-то
они сдались, но растревоженная душа, возбуждение, подогретое страхом, не
терпели одиночества: пусть, покуражусь для снятия напряга и вышвырну, а
может еще чего учиню, народец подготовленный, верхне-нижнее образование.
Ехал медленно, казалось в зеркальце заднего вида машина одна и та же,
то высунет нос, то скроется в потоке, то объявится вновь. Васька
размягчался от вливания в уши щебетания девиц, тепло разливалось по телу,
будто с мороза стакашик водерсона опрокинул.
Только подъехали к дому, как сзади, почти ткнув тяжелый от пива
помрежевский багажник, замерла машина - та самая. Помреж вцепился в руль и
пожалел, что стекла не бронированные, а в ящике для перчаток не воняет
смазкой наган.

Фердуева грызла себя, что не врубила глазок, опять же, по увещеванию
дверщика: талдычил, что дырка лишняя в двери все одно, что на капроне,
угроза неприступности. Поверила Нина Пантелеевна, теперь колотилась, да
что проку? Стала сдвигать задвижки, надеясь, что три толстые цепи одна над
другой, почти якорные, выдержат, в случае чего, рывок с лестничной клетки.
Наташка Дрын! Стоит, таращится, дуреха.
Фердуева сбросила цепочки, отчитала Наташку за молчание, завсекцией
уверяла, что не слышала ни звука и что у нее толстая шапка, а в подъезде
тявкала псина и вроде лифт тащился, сминая скрежетом членораздельную речь.
Фердуеву раздражало, когда Наташка начинала бухтеть, к тому же
цветущая рожа Дрынихи издевательски напоминала о предстоящих хлопотах в
части борьбы с нечистой работой мастера-дверщика, и пышущая здоровьем
Наташка ярила еще и тем, что нет и нет ее неделями, а в самый неподходящий
момент заявляется и сияет румяными щечками с холода ли, от естества - не
разберешь.
Фердуева поведала Наташке о своих бабьих бедах, а завершив признание,
пожалела: и дернула нечистая за язык: ну поохала Наташка, попричитала,
покрякала про участь нелегкую, женскую, прошлась вскользь по мужикам, даже
Пачкуна - разлюбезного дона Агильяра - краем задела, ну и что? А глазенки
сверкают, радуется, что не с ней, что свободна и чиста, а вот Фердуевой
предстоит муторное, занимающее время, отвлекающее от дел и гулянок.
Наташка Дрын, прихлебывая чай, вовсе другим терзалась: три года с
Пачкуном или около того и ни разу, ни разу... подозрительно, хорошо если
дон Агильяр пуст по производительной части, а если Наташка не плодоносна,
тогда что?
Повторили еще по чашке и только тогда Фердуева напомнила себе: чего
Наташка притащилась? Не с визитом же вежливости, раз ничего не продает и
не покупает.
Наташка явилась подстраховаться: Фердуева имела неограниченное
влияние на Светку Приманку, могла поднажать, прикрикнуть, чтоб у Приманки
и в мыслях не торкнулось водить за нос Наташку в банную субботу.
Дурасников, если не встретит Светку, не заграбастает младые телеса, решит,
что и завсекцией, и Пачкун вытянули его для обработки, для устроения
собственных делишек, а вовсе не желая рукотворно способствовать мужскому
счастью Дурасникова. Дрыниха канючила про неуправляемость Светки, про
вечные опоздания, приключения, объяснения, необязательность, смахивающие
на откровенное наплевательство.
Фердуева не перебивала: суббота... баня... попариться... - может,
тогда не понадобится чистка? Жар, случается, отрывает плод от места, к
тому же, Светка должна Фердуевой, Мишка Шурф замаялся выбивать, слышно
только одно - вот-вот! Завтра! Еще денек-другой! Фердуеву роль
ожидательницы не грела. Выходило и ей отправиться в субботу на дачу к
Почуваеву, попариться, снять напряжение недели, попытаться свести на нет
усилия мастера-дверщика по продолжению рода Фердуевой, а заодно и выбить
деньгу из Приманки, есть резоны.
Фердуева поинтересовалась, возьмут ли ее, томно опустив глаза.
Попробовали бы отказать! Наташка всплеснула руками. Все рады-радешеньки
видеть нашу красавицу на субботнем празднике. Нет проблем! Нет проблем!
Сыпала Наташка излюбленным пачкуновским. Фердуева потянулась к телефону,
вызвонила Светке, не застала, с досадой швырнула трубку.
- Бабки не отдает! - Фердуева подкрепила неудовольствие
ругательством.
- Тебе? - изумилась Дрыниха, и потрясение ее, глубина его и
неподдельность, свидетельствовали, что не отдавать Фердуевой вовремя не
только глупо, но и опасно для здоровья.
Помусолили о разном. Наташка сетовала на трудности торговой жизни,
все орут, ненавидят, никто в толк не берет, что за так ничего не
обломится, преж, чем урвать пайку сверхнормативную, намнут бока до
синюшности. Объявляешься в "двадцатке" ни свет ни заря, выбираешься
затемно. Никакой личной жизни! Наташка плакалась, и сияющий вид ее, и
пышущие алым щеки опровергали стенания завсекцией.
Фердуева не удосужилась предположить, что посвятила Наташку в
задолженность Приманки неосторожно. Распрощались дружелюбно. Перспективы
на субботу прояснились. Фердуева понимала, что Наташка явилась по наущению
Пачкуна, и лишний раз поразилась напору начмага, его умению промазывать
свои дела, проталкивать, обеспечивать их неизменную успешность.

Филипп-правоохранитель ценил обеды с Фердуевой вне пределов
городского центра, так, чтоб лишний глаз не узрел, лишнее ухо не услышало
любезную пару сотрапезников.
Обычно Филипп готовил их нечастые встречи по давно отработанной
схеме: около трех обед в ресторане Речного вокзала с обилием блюд, в коих
Филипп знал толк; после всего, через дорогу от вокзала - квартира человека
Филиппа, предоставляющего убежище на три-четыре часа для услад начальника.
Обычно Филипп подхватывал Фердуеву в заранее обусловленном месте и
так как добирались чаще на госмашине, помалкивал - береженого и Бог
бережет - хотя проверке водителей уделял первостепенное внимание.
Чаще встречу предлагал Филипп, на этот раз вызвалась Фердуева: после
истории с "Белградом", после налета толкачей от северных, после ряда
неудач тактического свойства, Нина Пантелеевна сочла разумным перетереть
события последних недель с башковитым Филиппом. К тому же начальная
беременность освобождала от опасений в объятиях Филиппа. Коротконогий и
цепкий защитник привлекал Фердуеву особенно уродством и звериной повадкой:
о чувствах смешно говорить, однако неприязни кавалер не вызывал, скорее
уважение за напор и чрезмерное нахальство, кое и придается природой таким
уродцам косорылым да свиноподобным для компенсации недостатка внешних
данных.
Принимали Филиппа по-царски. Расположились за столиком на двоих и
Филипп, смеясь рассказывал о кручинах Дурасникова, об играх хитрющего
Пачкуна, об исполкомовских сплетнях. Попытки Фердуевой исподволь выведать
нужное о других, прикрывающих сторожевое дело, Филипп разоблачал мигом и
сразу пресекал, показывая, что сведения точные, облегчающие конкретные
шаги, высвечивающие темень непростых путей денег стоят, что, впрочем,
Фердуева и без него знала преотлично.
Филипп весело поведал, что умышленные убийства помелели вдвое, не то,
что в средине хмельных семидесятых, тяжкие телесные тоже двинулись к
снижению, а вот корыстные цветут и пахнут, растут, будто и поливают их, и
удобряют, никак не остановишь. Фердуева смекнула, что Филипп успокаивает,
мол, корыстные у нас с тобой так замазаны - не подкопаешься, а дырявить
людей сейчас охотников меньше и меньше, все жить хочут, гулять по буфету.
Фердуева в цифирь не верила, цифры где-то там, в небесах, бесплатно парят,
а живые люди, известные ей лично, пропадают и... с концами или
отыскиваются да в таком состоянии, что хоронить подчас нечего.
Отобедали знатно, от кофия - кофий не уважаю! - Филипп отказался.
- Мы что торопимся? - Фердуева не лишила себя удовольствия сбить
спесь с кавалера.
- Голубка моя, упаси Господь! - проворковал Филипп, и отсвет люстр
полыхнул огнем в остатках его красной шевелюры.
Чудовище да и только! Фердуева накрыла рукой с длинными пальцами
лапищу правоохранителя.
Кто б мог подумать, что такими балуюсь? Филипп с превосходством
глянул на разодетых юнцов-спекулянтов, гуляющих через два стола. Сопляки,
девок поят, кормят, платят девкам, а Филиппу еще причитается наличностью
от такой женщины. Дела.
В квартире подчиненного Филипп привычно ринулся к холодильнику,
перебрал содержимое, ишь, как хочет повышения, в лепешку расшибается,
отметим рвение да не так быстро, как рассчитываешь, малец, надо еще
поводить на лесе, подергать, чтоб знал место, чтоб не вознесся до срока,
когда еще обрастешь такими людьми, как дружки Филиппа.
Стелила Фердуева, припоминая лагерные деньки, сапоги, портянки, белье
убогое: разделась под приглядом Филиппа, не исключая, что для не первой
молодости правоохранителя ее раздевание может трепетнее, чем последующие
кувыркания.
Филипп птенцом надулся в кресле-качалке, будто толковый оперативник
впитывал словесный портрет. Когда Фердуева нырнула под одеяло, Филипп
взгромоздился, не разоблачаясь, на край кровати, в этот миг с треском
подломилась ножка, ложе накренилось, ткнулось углом в пол, из матраца от
удара вознесся к потолку столб пыли.
Не видать тебе повышения, сукин кот, злорадно отметил Филипп и сразу
полегчало - даже думать о чужих повышениях не любил.
Филипп медленно стаскивал пиджак, брюки, развязывал галстук, наконец
вывалил живот, обнажил напоминающие бревна ляжки, не стесняясь, не
испытывая ни малейшего неудобства, будто совершенствами никак не уступал
даме, ожидающей под чужими одеялами. К Фердуевой домой Филипп наведываться
отказывался наотрез: его район, все простреливается, да и ей зачем лишние
разговоры? Поистратив пыл, откинувшись на подушках, сползая вниз - ложе
так и не обрело горизонтальности, несмотря на газету, подоткнутую под
ножку - Филипп поведал, как пасут двоих баб-воровок на складе. Установили
камеру, скажем, на втором этаже здания напротив склада, чтоб засечь, что и
когда выносят, понаблюдать за растащиловкой дэфэцэ. А фокус в том, что муж
старшей кладовщицы, капитан гаишный, оповещен дружками и сообщает жене,
когда и насколько установят камеру, мол, притормози, подруга, на это
время. И я все знаю, а мне что? Честные люди на складе навроде атомного
взрыва средь бела дня, а ты докажи, что тащат? Заковыка! Филипп уткнулся в
плечо женщины, захрюкал, похоже пуская пузыри.
В замке входной двери заворочался ключ - впервые за годы встреч -
Филиппа обдало жаром. Одеться никак не успеешь, натянул одеяло повыше,
пытаясь укрыться за пододеяльником с пуховой начинкой, как за броневой
плитой.
Входная дверь хлопнула, Филипп заметил в прихожей - квартира, что
конура - тень.

Помреж вылез из машины и только тогда сообразил, что сзади
припарковался Почуваев. Только его не хватало! Эм Эм попусту не заявится,
выходит, возникла надобность в Помреже для хозяйки. Девицы с недоумением
взирали, как к величественному Ваське направлялся забубенный Почуваев,
вылезший из видавшей виды двадцать первой "волги".
- Вась, - Эм Эм оглядел девиц, не его размер, шлюховаты больно, -
Нина Пантелеевна просила, чтоб ты их превосходительство доставил ко мне на
дачу в субботу.
- А чего не позвонил? - не поверил Помреж. - Обязательно переться?!
- Так тебя нет и нет. - Эм Эм, похоже, подготовился.
Врет внаглую, идиотом считает. Помреж допустил, что из пивной уже
сообщили - всегда есть кому стукнуть - о его контактах с северянами, и
фердуевское доверие поколеблено: с помрежевской головы и волос не упал.
Почему? Зачем тогда его пасли северяне, чтоб засвидетельствовать почтение?
Гнать Почуваева без приглашения заглянуть в апартаменты Васька не
решился, пожилой человек, неудобно, да и вообще при всех несовершенствах -
свой, не продаст, разве что цену выкликнут несусветную. В доме Помрежа,
вылизанном и уютном, девицы протрезвели. На стол накрывали без труда:
холодильник хозяина ломился. Все, что оставалось после сторожевых
дежурств, после ночных гульбищ в здании института, после игорных баталий,
парных воркований в специально приспособленных холлах, Помреж тащил к
себе. Почуваев не удивился, поступал так же не из жадности, а
исключительно жалея время, поди раздобудь, даже при деньге, а тут готовое.
В двух комнатах Помрежа и на кухне по стенам тлели светильники с
миньонами, полумрак успокаивал, разглаживая морщины, изгонял метания из
зрачков.
Мужчины за столом обсуждали непонятные подробности, не таясь, лишь
изредка понижая голос. Уставление стола снедью завершилось, Помреж, будто
вырвав кухню из когтей полумрака, врубил многоламповую люстру с
хрустальными висюльками и бронзой, притаившуюся под потолком.
- Красиво живешь! - возгласил Эм Эм Почуваев. - А девки ничего... -
Отставник с основательностью рыбака, прикидывающего достоинства снастей,
рассматривал предлагаемые стати: крепкие икры, крутые бедра, белые руки,
пока еще не размазанные в блин охочими лапищами груди. Определенно, в
расположении Почуваева к залеткам сыграл роль полумрак, подготовил к
положительному восприятию и при ярком освещении. Помреж сразу засек, что
неприступность, даже язвительность Почуваева касательно девиц, истаяли на
глазах, ткнул локтем под ребро отставнику, плавно повел рукой жестом
конферансье представляющего актера, расхохотался:
- Может разговеешься? Оставлю ночевать! Рюмку налью! Желаешь, напою
до поросячьего? А? Решайся, затворник.
Выпить Почуваев никогда не брезговал, башка еще крепкая, мотор не
барахлил; особенно ценил при возлияниях обстановку принятия горячительных
напитков; у Помрежа все располагало: закусь, водка из морозильника, грибки
в плошке с длинной ручкой, теша семужки розовая с желтинкой,
просвечивающая, истекающая жиром.
Почуваев замер. Жене доложит, что остался дома, мол, прохватило
поносом и решил дачу пропустить, или набрешет, что сновал по городу в виду
надобностей предстоящей субботы, припозднился, устал и... поездку перенес
на утро. На утро?.. После пьянки ехать и того хуже, понадобится слетать
домой, отоспаться, и уж после двигать на дачу, к вечеру или наутро
послезавтра...
Брюнетка погладила Почуваева по ежику волос, отставник сжался, как
мальчонка, и не припоминалось, когда ж его гладили. Рука Почуваева ответно
поползла к черному чулку, обтягивающему ногу, матовому от подчулочной
белизны кожи. Девица увернулась, отставник охнул: без рюмки, видать,
расторопность снижается, как ни крути, выпадало принять водочку.
Помреж веселился, вознаграждая себя за нервотрепку завершающегося
дня.
- Девки! Значитца так! Имена ваши мне помнить не с руки, чего мозги
перегружать? Условимся для простоты. Черная будет первая, рыжая - вторая.
- Не рыжая, блондинка!
- Ну, ну, вторая, не бузотерить. Довожу до сведения. Слушать до
красноты ушей, то есть напрягаясь и шевеля раковинами, чтоб не пропустить.
Почуваев у нас Михаил Мефодьевич, между прочим, ведущий спец по женскому
вопросу. Понимающие дамы сообщали, что о-го-го! Так, Мих Мифодич?
Почуваев глупо щерился, находясь на равном расстоянии от того, чтоб
вспылить или, напротив, обратить все в шутку. Решил не кобениться. Помреж
- хозяин, Помреж угощает, Помреж и девок приволок - надо умерить гордыню.
Эм Эм покачал головой, пожалел, что не наделил его Господь даром лопотать
всегда остро и смешно, всегда в десятку, чтоб все кругом ржали до колик.
Приключение само катило в руки. Отставник тронул рюмаху граммов под сто,
мол, наливай, чего время изводить понапрасну. После первого опрокидывания
Почуваев освоился, закусил грибком, отметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38