Дурасников с трудом вспомнил, с чего начал, и вернулся к магазинам.
- Так вот, расширенная программа предусматривает создание следующих
торговых точек... попытаюсь перечислить их в порядке значимости, - зампред
упоенно затарахтел о новостройках, столь отдаленных от места проведения
собрания, что для слушающих не представляло ни малейшего интереса, родится
обещанный магазин или нет.
Дурасников истово перечислял, иногда умолкая, будто припоминал давно
забытое, иногда набирая темп, а голос его вибрировал, изливая на понурые
головы цифры и объемы, и еще цифры, и даты введения в строй, рисуя картину
изобилия, ломящегося из будущего в настоящее.
Свекольноликий полковник открыл глаза, припомнил, видно, военное
лихолетье, высосавшее все страхи и спокойно перебил:
- Я не доживу!
Дурасников, будто на бегу споткнулся, подкошенный вражьей пулей,
вцепился в трибуну, воспользовался годами отработанным приемом, если не
спасительным, то дающим передышку для обдумывания положения и выработку
тактики:
- Не понял? - вежливо, но с потаенной угрозой уточнил зампред.
Полковник, видно, подремал на славу и восстановил запас сил:
- Не доживу я до торжества расширенной программы строительства
магазинов, извините-помилуйте.
- Ну отчего же? - великодушно усомнился Дурасников. - Вы мужчина в
соку, еще о-го-го... небось и дети есть и внуки, для них возводим.
Полковник разохотился поговорить:
- Дети-то что... я не про детей, они вот, может, доживут и то... я
про себя интересуюсь.
Дурасников знал два метода отбиваться: или злобный, попугивая и
жонглируя безотказными истинами, или играя в доброту. Выбрал последний,
улыбнулся, развел руками по-свойски:
- Универсам за парком через три года сдадим райпищеторгу. Разве не
дотянете? - Дурасников приглашал шутить. Полковник приглашения не принял:
- Не дотяну, рак у меня.
Зал охнул. Дурасников примолк, соображая, что пахнет паленым.
Молодец дед, возрадовался Апраксин, жмет масло из гада, врет про рак,
куражится? Или впрямь засела в старике червоточина, может, и смел от
безысходности?
Дурасников, как говорится, не первый год замужем, поднаторел в
хитросплетениях словесных схваток, смиренно воскликнул:
- Товарищи! Прошу понять меня правильно!
Встрял секретарь партбюро, полагалось помочь тонущему зампреду.
- Прошу не перебивать докладчика, вопросы после выступления.
Полковник извлек платок с полпростыни, отер блестящий лоб и сдал
позиции без боя. Апраксин зря восхищался им.
Дурасников сразу смекнул, что первый вал неприятия миновал, от духоты
и размеренной речи о расширенной программе народ впал в дремоту; сборище
входило в привычную колею, когда одни говорят, будто для себя, другие
слушают вовсе непонятно по какой надобности.
Зампред речь завершил радужно, но, не скрывая трудностей, обеспечил
высокоценный баланс самокритики и жизнеутверждения.
Опытным взором Дурасников, усевшись за стол, различил, что распирает
праведным гневом двоих-троих, не более и поскольку выпад полковника ущерба
не нанес и аудиторию не распалил, Дурасников решил, что вспышка всеобщего
негодования не грозит, а возможны лишь мелкие тычки и уколы, к чему он
давно приучен. Случалось с соратниками обсуждать выпады неуемных
правдолюбцев на собраниях, и чиновники весело смеялись, припоминая, как в
раже тот или иной борец за справедливость махал руками, исходил потом,
брызгал слюной, и человечишко этот - неужто невдомек, плетью обуха не
перешибешь - вызывал жалость и презрение.
Творожные страсти не достигли точки кипения, народ не волновался,
полковник утомился и снова впал в дрему, все вышло, как заведено, и
Дурасников, меж шепотами про творог, каменный хлеб и несвежее молоко,
прикидывал, чего напаковал ему Пачкун в картонную коробку, доставленную
Колей Шоколадовым, и, главное, есть ли там балык на подарки врачу и для
себя, и для банной подружки, подставленной Наташкой Дрын. Подружке
Дурасников обещал в бане пяток банок балыка, присовокупив царственное - не
вопрос, и теперь приходилось держать слово, данное существу на четверть
века тебя моложе; Дурасников уверял себя, что подружка истинно потянулась
к нему, и ее обмолвка насчет желания поменять комнату в коммуналке на
однокомнатную квартирку - всего лишь случайность, хотя было бы приятно
наведываться в однокомнатный рай малолетствующей, по меркам Дурасникова,
птахи.
Выражение десятков лиц в зале слились в одно кислосладкое и
полусонное, секретарь партбюро прослаивал выступление Дурасникова
подходящими разъяснениями, и зампред, компенсируя себе напряжение на
трибуне, окунулся в мечты.
И то сказать - сорок с хвостиком: возможностей все больше, желания
еще скручивают в жгут, а жена вдруг увяла, раздражает Дурасникова; контакт
с сыном истончился, как стертый медный пятак, и, похоже, вот-вот зазияет
дырой отчуждения. О работе смешно говорить... Работа Дурасникова,
заключалась в умении удержаться, обеспечить равновесие - способы
выравнивания крена значения не имели, тут, как нигде, ценился тысячекратно
жеваный-пережеванный в печати и на экранах конечный результат: или кресло
под задом или... коленом под зад, третьего не дано. Только успевай, лови
взгляды вышестоящих, знай истолковывай, по возможности, верно, не
угадаешь, пиши - пропало. Нервы Дурасников пережигал изрядно, но
постоянный колотун и опасения себя окупали. Кроме как к аппаратной службе,
он ни к чему не годился: руки словно глиняные, гвоздя не вобьет без крови
и крика, умишко сметливый, не без изворотливости, но маломощный, как раз
подходящий для аппаратной интриги.
...Расширенная программа даст населению района... бубнил из середины
зала, опираясь на клюку, закаленный сборищный трепач, и Дурасников вполуха
ловил пустые слова, перепевающие его доклад и придающие всему, что
умудрился сообщить Дурасников, еще большую тусклость и очевидную лживость.
Бог с ними, пусть тешатся. Воображение перенесло зампреда в
однокомнатную квартиру, выменянную не без его участия, и как раз это
участие предполагало его особые права на посещение пропитанного запахами
дорогих духов уединения. Дурасникову нравилось среди непосвященных
потолковать о важности его миссии, барьерах и волчьих ямах на пути к
совершенству, мужестве, требуемом от чиновников, над коими привыкли
похихикивать, не понимая, что на столоначальниках все держится иначе
воцарится хаос, неразбериха с непредсказуемыми последствиями. Зампред
видел себя в дверях однокомнатной квартиры с пакетом недоступной простым
смертным снеди: вот начальник мнется, снимает шапку, умильно поглядывает
по сторонам, размышляя о приюте для перчаток и шарфа, а руннокудрое
создание, с приоткрытым, должно быть, от восторга ртом, вьется рядом,
заглядывая в глаза, как собачонка, и только не вертит хвостом, зато
вихляет бедрами, а из кухни доносятся шкворчащие звуки раскаленного масла
и лука; Дурасников как-то заявил, что предпочитает разжаренный лук всем
яствам. Запомнила блудодейка... улещает... приятно...
И от реальности лукового запаха, от реальности тепла, струящегося от
юного создания, Дурасникова качнуло. Зампред привалился к спинке стула,
невольно уперся глазами в зал и увидел, что поднимается мужчина с
вытянутым, тонким лицом белого офицера, с короткими пшеничными усами и
седой прядью в темно-льняных волосах.
Дурасников подобрался: началось!
Видение квартиры исчезло еще стремительнее, чем запах лука, и
Дурасников остался один на один с истомленным долгим и бессмысленным
сидением залом и этим зловредным человеком, спокойно улыбающимся, глядящим
прямо в глаза Дурасникову, и своей повадкой дающим понять, что он не
полковник-отставник, взбрыкнувший и тут же забывший о наскоке, не
говорун-сталинский сокол, вцепившийся в клюку и во все времена воркующий
дозволенное и вполне безопасное. Жуткое дело: похоже, нелегкая вытолкнула
из многоголовья зала бойца.
Дурасников потянулся к бутылке с минеральной.
Апраксин выждал, пока зампред набулькал стакан доверху, выпил до дна,
еще продержал Дурасникова в необходимом напряжении, и начал медленно,
одергивая себя постоянно, чтоб, не дай бог, не допустить выплеска всех и
всегда отталкивающих эмоций.
Апраксин положил руку поверх сумки с бельем и раздумывал, с чего
начать, все же зампред, парящий над торговлей: с тухлой колбасы, регулярно
выбрасываемой Пачкуном на прилавок вверенного продмага? С толп разноликих
чревоугодников, вечно околачивающихся у задних дверей того же продмага?
Или с прицельного уничтожения крохотных булочных и молочных в населенных
стариками кварталах?
Дурасников догадывался, что обложить его пара пустяков, но давно
уверовал также, что, пока прикрывают и покрывают сверху, опасности нет,
вся штука состояла в трезвом умении оценить, как долго еще продлится
заградительный огонь, ведущийся верхними эшелонами районной власти.
Взирая на опаленного волнением оратора с тонкими чертами лица - ах,
если б Дурасников еще знал и фамилию - Апраксин! - Дурасников пробегал
мысленным взором по лицам обласканных услугами начальников, глаза их вроде
бы искрились пониманием, но Дурасникова на мякине не проведешь, участие
высших лишь видимость, другое дело их привычка к дурасниковским
воздаяниям: если обилие оказываемых им услуг приближалось к
общезаведенному, тогда он выживал; если высшие, сравнивая, видели, что
Дурасников скупится, не выходит на уровень услуг, оказываемых начальству
коллегами его ранга - никто из окружения Дурасникова, как о самом
интимном, никогда не делился сведениями о потоке воздаяний, направленном
из кабинета номер такой-то наверх - положение зампреда осложнялось, и
очередной кризис мог оказаться роковым. Дурасников уже ненавидел этого
русоволосого человека и с трудом сдерживал себя, чтобы не наклонится к
секретарю партбюро и не навести справки, кто же это вознамерился громить
его?

Стальные полосы на двери тускло блестели, и Фердуева - ответственный
квартиросъемщик, поджав губы, оценивала будущую неприступность
квартиры-сейфа. Мастер вкалывал споро, не удосуживаясь разыгрывать
заинтересованность хозяйским мнением, знал цену своим рукам, произведенной
работе, и плотные ноги Фердуевой в заморских сапогах никак не волновали
целиком погруженного в дело мужчину. Фердуева замерла между лифтом и
порогом собственной квартиры. Укрепляющий дверь ничего не знал о
заказчице, его затрагивала только ее платежеспособность, удостоверенная,
как неограниченная, Наташкой Дрын. Большего не требовалось.
Стальную раму для квартиры Фердуевой уперли с реставрационных работ,
ведущихся в особняке в центре города, особняк приспосабливали под
представительство третьего или четвертого по величине немецкого банка;
мрамор в кухне для облицовки полов перекочевал со строительной площадки
азиатского посольства, а стальные полосы мастеру нарезали на секретном
заводе из отходов по вполне сносной цене.
Фердуева поражала значительностью, возникающей как сочетание яркой,
зрелой красоты и денежных возможностей. Жгучестью облика Фердуева
напоминала цыганку, но не таборную, а промытую до прозрачности; матовая
кожа не нуждалась в пудрах и кремах, румянец не являл собой след
растертого пальцами помадного мазка, а рдел на абрикосового оттенка щеках
с самого рождения. Статью Фердуева походила на балерину или бывшую
прыгунью, то ли в высоту, то ли в воду. Особенно выделялись руки - тонкие,
нетерпеливые, то и дело поправляющие тяжелые, будто конская грива, волосы,
вьющиеся кольцами за ушами и плавной волной спадающие на затылок.
Дрель взвыла, из стального короба посыпалась металлическая стружка.
Фердуева вставила ногу в заморском сапоге меж коленоприклонным
мастером и косяком, бочком проскочила в прихожую, сумка на длинном ремне
чиркнула мастера по спине. Фердуева прошла в прихожую и, зная что уже не
покинет дома, отпустила подругу, которая стерегла мастера и вещи в
квартире, или производила общий надзор. Подруга дежурила за деньги.
Фердуева не признавала жертв бескорыстия. Расчет поденно, за каждое
дежурство, и сейчас, перед тем, как подтолкнуть подругу к дверям, Фердуева
сунула розово-серую бумажку в зев сумки, приоткрытой, будто пасть
небольшого, но хищного зверька. Подруга щелкнула замком. Фердуева
приметила остатки трапезы, и не слабой, на столе в кухне и решила, что
подруга, отличавшаяся непостоянством привязанностей, подверженная взрывам
страстей, оказывала знаки внимания мастеру. Фердуеву не интересовала
личная жизнь других, полнота ее собственной исключала пустопорожнее
любопытство, к тому же не предвещающее денег.
Фердуева сбросила вполне сносные объедки, многим, может, напоминающие
и царские застолья, на газетный лист, вынесла мусор на площадку и запихала
в ведро для пищевых отходов. Она боролась с теми, кто пользовался
мусоропроводами, считая их, а не общую грязь в доме, повинными в
тараканьей вакханалии. Фердуева произвела в квартире невиданный ремонт,
вложив кучу средств, и каждый таракан перечеркивал ее усилия, сводил на
нет серьезные денежные вложения; в нечеловеческой чистоте и великолепии
тараканы смотрелись дико, и Фердуевой каждый раз хотелось выть, увидев
рыжую нахальную тварь, пересекающую комнату по потолку, в недосягаемом для
расправы месте, хозяйка вскакивала на стул и колошматила веником там, где
только что шевелил усами обидчик, но его уже и след простыл. И сейчас,
прямо в сапогах, Фердуева взобралась на стул но, как всегда, опоздала. В
этот момент вошел мастер, увидел красивые, длинные ноги заказчицы, и
хозяйка ощутила волнение этого молчуна, и пережила миг тайного
наслаждения, ведомого многим женщинам, когда то ли восторг, то ли
растерянность мужчин не оставляют сомнений в происхождении этих чувств.
Мастер попросил воды, и Фердуева кивнула на полку со стаканами.
Заметив, что она так и застыла на стуле, мастер истолковал это по-своему,
приблизился, подставил локоть и придерживая Фердуеву, помог женщине
спрыгнуть на пол.
- Спасибо, - холодно поблагодарила Фердуева: не любила, когда мужчины
думают о себе лучше, чем они того стоят, и случайный жест или вмиг
вспыхнувшее расположение толкуют в свою пользу.
Мастер протянул руку к крану.
- Пожалуйста.
Фердуевой показалось, что работяга берет на себя лишнее и вообразил
Бог весть что. Работягой дверщик, в сущности, не являлся, приезжал
расфуфыренный, навороченный, как говорили в кругах Фердуевой, на
"шестерке", переодевался, делал дело, снова переодевался и уезжал, но
перед этим уединялся в ванной комнате и там шумно фыркал. Как раз фырканье
насторожило Фердуеву; Наташка Дрын, рекомендательница, уверяла, что в
прошлом дверщик занимался большой наукой. Фердуева жила вдалеке от наук,
хоть больших, хоть малых, но отчего-то решила, что люди тонкие,
возвышенные, не позволяют себе фыркать в чужом доме, впрочем, Фердуева
допускала, что ошибается, но тот, расплывавшийся в далеком-далеке образ
избранника, для которого она и старалась, воображая их житье-бытье вдвоем
в нерасторжимом союзе, по ее прикидкам с фырканием не сочетался.
Фердуева стянула сапоги, обула тапочки, в ванной надела халат и,
прикрыв дверь спальной, упоенно перелопатила улов. В деньгах Фердуева
любила счет, и сведение сегодняшнего дебита с кредитом вызывало улыбку на
подернутом пеленой постоянного недовольства лице.
Мастер заявлялся ровно в десять и сматывался ровно в четыре, полчаса
после полудня ел, курил, перелистывал журнал на непонятном Фердуевой
языке.
- Это какой? - поинтересовалась она как-то.
- Английский, - мастер накрыл ладонью картинку: фиолетовый закат и
часы прыгают в волнах.
- А-а... - протянула Фердуева и поспешила сообщить, - я тоже учила...
немецкий.
- Говорите? - неосторожно уточнил мастер.
- Вы что! - всплеснула руками Фердуева, будто ее оскорбили.
Мастер, конечно, происходил из хорошей семьи. Фердуева видела это,
так же как видела, что не от хорошей жизни башковитый мужик ринулся двери
всобачивать таким, как Фердуева, но деньги всем нужны, людям надоело
мечтать о светлом завтра, затыкать щели да прорехи в сиротских бюджетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38