- Может, мы от лени и зависти злобствуем? - предположил рыжий Юлен.
Апраксин развернул журнал, голубые глаза Кордо - спеца по тюркским
языкам, оглаживали обычной приветливостью, приглашали к продолжению
неспешной беседы. Апраксин любил Кордо.
- Понимаешь, Рыжик, жулье всем во! - Апраксин чиркнул ребром ладони
по кадыку и обнаружил, что плохо выбрил шею. - Надоели упыри и покровители
их... все зло в покровителях.
Мужчины расположились в кухне на угловом диванчике с украинским
орнаментом на гладкой ткани. Апраксин знал, что сейчас Кордо вопросит: что
ты предлагаешь? И знал, что в ответ пожмет плечами, а после начнется
чаепитие, и Рыжик увязнет в тюркских языках, и Апраксин будет кивать,
делать вид, что ему интересно, и сказанное Юленом так тонко и точно, что
непременно изменит ход истории; однако Кордо привычным вопросом не охладил
пыл Апраксина и даже сам выступил с предложением:
- Надо организовать гражданскую самооборону против жуликов.
- Вроде Робин Гудов на должностях старших инженеров, карающих
нечистых на руку.
Кордо отщипнул от свежего бублика, огладил круглящийся живот и,
досадуя на себя за слабость, принялся мерно жевать. Апраксин развеселился:
мог бы представить Пачкун, что двое мужчин под сорок, не тупиц, не
лодырей, трапезничают четырьмя бубликами, плавленым сырком и чаем,
заваренным из пыли с чарующе восточным названием "байховый". Юлен вращал
ложечку, и размокшая чайная пыль всплывала со дна стакана.
- Смущает даже не то, что крадут многие, а постоянная готовность
украсть почти всех и каждого, причем крадут не только материальное, но все
вообще - жен, неполагающиеся привилегии, неполагающиеся почести, уважение,
должности... вакханалия краж.
Апраксин грыз бублик, думать не хотелось, все передумано за эти годы
по сто раз, и, чтобы поддержать угасающую беседу, воспользовался приемом
Кордо.
- Что ты предлагаешь?
Улыбка рыжика заставляла прыгать веснушки по щекам. Кордо погрозил
Апраксину.
- Не воруй! Спер мой любимый вопрос.
Кордо смеяться не хотелось. Видишь ли, собирался высказаться он, все
слишком зажато, закручено, парализована воля пробовать. Если б возможность
диктовать человеку-производителю волю высшего давала толк самым удачным,
оказалось бы рабовладельческое общество, там работающий не то что зависел
от начальника, а попросту принадлежал ему, как вещь, но... дело не шло.
Несвободный мозг не работает. Причем, рабовладелец хоть заботился о рабе;
кто станет в здравом рассудке рубить топором собственный стол или
разносить в щепы финский гарнитур? Бессмыслица! Будешь холить и лелеять
раба - твое, если ты не садист, конечно. И еще, собирался предложить
Кордо, известный экономист и литератор возвестил, что милосердие наиболее
оправдано экономически. Только за эти слова я б ему воздвиг памятник.
Соединить нравственное и производственное, увязать в один узел? Во весь
голос заявить, что нищенство, бедность безнравственны? Блестяще! Выходит,
нравственность влияет на производство, да еще как. Возьми японцев, отчего
сыны восхода поставили на колени весь мир? Стонут народы, слезами
заливаются американцы, англичане, немцы, что у них мозги малолитражнее?
Нет и нет; работать не умеют? Это немцы-то, американцы? Каждый рассмеется,
так в чем же дело? А вот скажи мне, где в мире страна самой высокой
культуры? Замер! Так и есть. Япония, любой согласится. Выходит, культура
страны определяет мощь ее фабрик и заводов... а у нас, брат, заговор тупиц
повсюду, одно мурло другое за уши тащит, будто чем человек безграмотнее,
чем хуже владеет родным языком и ремеслом, тем он вроде б патриотичнее,
ближе к земле, к народу. Чушь! Всю кашу заварили, чтоб пролетария поднять
до уровня интеллигента, а не интеллигента опустить до уровня баб,
лузгающих семечки на деревенской завалинке. У нас, друг любезный, главные
редакторы иные через слово запинаются.
Всего этого Кордо не сказал - сумбурно - да и выхода после обличения
не видно, делать-то что? Творят новое! Тут слышу с трибуны член коллегии
вещает: "Мы эту проблему мудируем!". Спутал, понимаешь, муссируем и
будируем... Так вот и мудируем, брат...
Апраксин не хуже Кордо понимал: вокруг плохо, а как сделать, чтоб
стало хорошо? Фердуевская дверь вырастала непреодолимой преградой на пути
к справедливости, число дверей таких множилось, образовывались
изолированные форпосты, сливающиеся в неприступную стену, тянущуюся из
края в край горизонта, нигде не начинающуюся и нигде не обрывающуюся...
Кордо повертел убогую коробочку с надписью "байховый".
- Гражданская самооборона против жуликов?.. Гэ эс пэ жэ! Недурно с
нашей-то любовью с сокращениями. Исполком Гэ эс пэ жэ постановил!
Иностранная комиссия Гэ эс пэ жэ рассмотрела на очередном заседании!
Пленум правления Гэ эс пэ жэ определил! Республиканские организации Гэ эс
пэ жэ усилили работу по контролю!.. Тоскливо, брат!
Апраксин разоткровенничался: ходит уже вторую неделю за жиличкой со
второго этажа, высматривает - иная жизнь, иная планета, вроде, как на
лугу, если ляжешь лицом вниз к траве, приглядишься и видишь в безмолвии
тихом, прокаленном солнцем кипит жизнь да еще как: один тащит, другой
грызет, третий осваивает новые территории, четвертый зарывается в землю,
чтоб налететь тут же на пятого, вылезающего из-под земли... Таскаюсь за
жиличкой со второго, как хвост, знаю все ее контакты, знаю как день
строится, знаю, чем промышляет... пока вчерне, если покопаться, всплывут
подробности и куда с ними? Заявиться в милицию! Вот, мол, коллеги,
результат многодневных бдений, а они мне: свихнулся, дядя? На доносы
потянуло? И вроде, тоже правы...
Про заговор тупиц Апраксину понравилось, смахивает на правду: никто
сознательно такой заговор не организует, не собираются с опаской на тайных
квартирах, не перезваниваются из автоматов, прикрывая ладошкой телефон, не
шлепают листовки на ксероксах, не шагают с плакатами по улицам,
самовоспроизводящийся заговор, тупица тупицу издалека примечает и начинает
тащить, ласкать - выгод много и конкуренции нет - не подсидит, и самому не
надо рвать ноздри, опять же тупица верностью хорош, никогда не взбрыкнет,
куда ему тупице податься? Предан будет собачьи, если ты его к корыту
допустишь... выходит, для иерарха, для чиновного воителя тупица всем
хорош, одно плохо - работа стоит, так работы никто и не требует; а уж если
тупица присягнул идеалам государственного учения, тогда и вовсе, твори,
что возжелаешь, ересь не прощается, а плохая работа не со зла же,
способности у всех разные, а кормиться всяк хочет.
Возникает вопрос, кто же предпочтительнее: слаженно, продуманно
вкалывающий еретик, или верноподанный тупица? При наших-то традициях
отыскать ответ легче-легкого...
Горячее питье, бублики, сырок, остатки варенья, ублаготворив утробу,
расслабили, делиться размышлениями Апраксину не хотелось, быть может,
Кордо и сам думал схожее или тождественное, Господи, одинаково негодуют
полчища разумных людей, а рати чиновных тупиц истопчат и несутся к ложным
целям в славе и достатке, опустошая родную землю, обкрадывая грядущие
поколения без малейшей для себя опасности держать ответ. Слава Богу,
человек смертен. Живи сейчас, а потом посмеивайся с небес, как-то потомки
начнут отметки за поведение выставлять.
Апраксин не знал, что его преследование Фердуевой не укрылось от
чужих глаз, не знал, что слежку истолковали неверно, приписали не на счет
Фердуевой, а на счет Пачкуна и Дурасникова, объяснили интересом не к
начальнице сторожевого воинства, а злобой к начмагу дону Агильяру и
желанием уесть зампреда. Люди Филиппа в машинах с полосами по бокам и в
автомобилях вовсе неприметных, заставали Апраксина все чаще или в магазине
Пачкуна или рядом, или видели, как подчиненные Пачкуна или он сам
отправлялись к Фердуевой - торги тряпьем и снабжение продуктом шли бойко,
- получалось, если не вникнуть, что Апраксин пасет Пачкуна, а значит
Дурасникова, то есть берет под колпак зампреда, и выходило, что Дурасников
- хвала его нюху - учуял беду загодя, проявив недюжинную сметку.

Филипп-правоохранитель обожал самолично пугать сведениями. Сейчас
Дурасников потел перед Филиппом, избегая встреч с глазенками-пуговками.
Филипп жевал кончик карандаша и плел несусветное: похабные шутки,
исковерканные анекдоты, перевранные до неузнаваемости сплетни...
Дурасников привык: зазря Филипп не вызывает, если б соскучился сам бы
заглянул. Зампред ждал терпеливо, тоскливо прикидывая, что не дотянул в
безмятежности до банной субботы.
Филипп не любил Дурасникова, но был с Трифоном Кузьмичем одного
помета: одинаково гоготали над несмешным, одинаково чурались людей,
выписывающих толстые журналы, не понимая, как можно всерьез читать
отличное от справок, а директивные органы, одинаково не жаловали умников,
справедливо чуя в очкастых, носатых, бледных, приличных, добротно
образованных прямую угрозу. Филипп догадывался, что и он не люб
Дурасникову, и все же судьба повязала их накрепко, симпатии тут в счет не
шли; клановость правила бал - клан невежд ширился, мощнел и, не встречая
препятствий, наглел в ублажении гложущего своекорыстия. Большого ума не
надо, чтоб уяснить: монолит начинает разрушаться с мелких трещинок,
оттого-то сколы, щербинки и царапины на поверхности аппаратного монолита
волновали всерьез.
Филипп Лукич откинулся, радостно оглядел Дурасникова, будто собираясь
сообщить восхитительное и неожиданное... и огорошил: - Точно, пасет тебя
умник, дался ты ему, бедняга.
Дурасникова прошиб пот. Сволочь, Филипп, даже не пытается скрыть, что
ему пригвоздить коллегу в радость, однако помогать обречен из страха за
свою шкуру и для преподнесения урока, чтоб другие не повадились рыться в
неположенном.
- И что? - не утерпел зампред.
- Пугнуть его?
Дурасников сжался: вот оно что. Шмыгнул носом, времена опасные, если
что вылезет, не отмоешься.
- Пугнуть или как? - не унимался Филипп. - Тебе решать.
Дурасников мялся. Филипп мог вести двойную игру, мог даже записывать
их беседу. Свинья! - Кипел, негодуя, Дурасников.
- Так как пугнуть или погодить? - Филипп определенно блаженствовал.
Дурасников голоса не подал, лишь согласно кивнул. От Филиппа тактика
молчания не укрылась, блин лица дрогнул, как гладь воды, вспученная
подымающейся со дна массой. Филипп заискрился улыбкой, жутковато обнажая
десны.
- Выходит, я про пугнуть не боюсь спрашивать, а ты впрямую ответить
опасаешься?
И правда, Дурасников, пристукнул кулаком по столу, не рискнул бы
Филипп сто раз талдычить про пугнуть, если б шла запись. Нервы подвели,
задергался лишку. Дурасников напустил на себя обычное аппаратное молчание,
закаменел скулами, заиграл желваками.
- Пугни, - и на всякий случай добавил, - не слишком... так
предупредительно...
- Это мы сообразим, спасибочки за совет.
Зазвонил телефон. Филипп хватанул трубку, сразу напомнив безумием
свирепого взора голодного бульдога, однако на глазах оттаял и даже
кокетливо - Дурасников никак не ожидал - пролаял в трубку:
- Спасибо, не забыла, а я вот сам не помню, все в трудах праведных,
работы по горло. М-да кое-кто... у нас... еще порой, м-да... честно жить
не хочет. Или не может? - пошутил Филипп, рассыпавшись в топорных
комплиментах.
После болтовни по проводам Филипп пояснил: звонила привязанность, из
бывших, года три назад зароманились, поздравила с днем ангела. Филипп
запамятовал.
Дурасников терпеливо выслушивал вздор о похождениях Филиппа, про
прелести поздравлявшей, про ее хваткость, про умение проворачивать такие
дела, что твоему Пачкуну и не снились, неожиданно определил Филипп,
показывая, что связи Дурасникова с начмагом "двадцатки" ему ведомы.
Дурасников моргал, прикидывая, зачем ему все это, только обратил внимание
на отчего-то поразившую фамилию - Фердуева, попытался представить
обладательницу такой, а потом из глубин памяти всплыло: Пачкун упомянул
эту фамилию, а вот в какой связи не припомнить.
Филипп замолчал. Разговор иссяк. Хозяин кабинета умел показать
внезапную занятость, и недавнее душевное расположение ничуть не
гарантировало от вспышки грубости. Дурасников пожал короткопалую лапу,
глянул на толстые папки дел на столе Филиппа и вышел, уныло сознавая, что
и его подноготная описана и продыроколена.

В кривом переулке близ Арбата, в пятиэтажном доме с единственным
подъездом - облупленные квартиры, плюс дверь резного дерева - обреталась
подруга Наташки Дрын. Светка Приманка... Прозвище высвечивало с предельной
яркостью жизненное предназначение тоненькой, синеглазой девочки,
обезоруживающей постоянной готовностью расхохотаться.
Светка занимала комнатенку, заставленную фикусами от предыдущей
владелицы и коробками импортной радиоаппаратуры: магнитофоны, дискеты,
видики и мониторы складировались у Светки ее дружками, там же проводились
торги. Светка имела процент с реализации, а также возможность накалывать
жирных карасей, приобретающих вожделенные музыкальные ящики. Близость к
центру придавала жилищу Светки притягательность и желанность; за счет
купцов набивался холодильник, к тому же Светка редко оказывалась одна в
своем углу, а мужики мелькали перед глазами сотнями.
Освобождалась ото сна Светка в половине одиннадцатого, шлепала по
коммунальному коридору в ванную, облупленную, увешанную баками для
кипячения белья, стиральными досками ветхозаветных образцов, шлангами и
велосипедными колесами; рьяно чистила зубы и каждый раз любовалась
изразцовыми плитками, оставшимися с тех еще времен. До переворота.
Сине-зеленые изразцы уводили Приманку в иной мир, где себя Светка
представляла толстовской героиней вроде Анны Карениной, неизменно
окруженной ослепительными кавалерами, порхающей с бала на бал и вовсе не
помышляющей расстаться с жизнью. Да откуда и знать-ведать Светке про
паровоз и рельсы, если кроме школьной хрестоматии по литературе не
подвернулось ей ни единой книжки с тех пор, как Приманка хаживала в
коричневой школьной форме с черным передником и бантами, выкроенными
бабкой из тюля, что приволок дед трофеем из поверженной Германии.
Светка тщательно прополаскивала рот и тыкала в промежутки меж зубов
зубочистку: так велела врачиха. Напугала Светку до полусмерти
надвигающейся перспективой потери зубов. Потеря предстояла не скоро, но
живость описания - посыпятся зубы, как горох! - добила Светку и, не зная
за собой других достоинств кроме привлекательности для мужчин, Приманка не
на шутку озаботилась состоянием десен и счищала камень с зубов не реже
раза в год. Гинеколог и зубник! Более ничего не надо, думала Светка, и по
бережности отношения к собственному здоровью считала себя женщиной вполне
достойной.
После ванной Приманка завтракала и думала о жизни. Надбивала
верхушечку яйца ложечкой, хотя Мишка Шурф - знаток этикета - не раз
потешался и советовал с маху отсекать верхушку ножом, как за бугром. Не
получалось у Светки, да и процедура проникновения в яйцо нравилась долгая,
не мешающая плавному течению мысли. Возьмем Дурасникова, с коим на субботу
намечена баня. Что о нем сказать? Говно. Глазки заплывшие, жулик, властью
обласканный, цены себе не сложит. Мурло! Торговлю района держит в одном
кулаке. Сколько же ему обламывается? И куда деньги девает? И такая сволота
тож рассчитывает погреться в объятиях Светки и... не ошибается. Деньги
водятся, харчем затарена под завязку, а вот с квартирой беда. Нужна своя,
без соседского сексотного догляда, и желательно в пределах Садового.
Колечко родимое! Привыкла Светка к центру. Сочувствует подружкам,
совершающим набеги из спальных районов столичной периферии. Не денег на
такси жалко - деньги что, а настоишься на морозе в колготках: холод жгутом
перекручивает, корежит придатки, потом набегаешься к белохалатникам до
мути в башке и кругов перед глазами.
Светка прорубила дырку в яйце, зачерпнула желток, облизнулась, успела
бросить взгляд в зеркало: мелькающий ее красненький язычок аж подбрасывал
мужиков со стульев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38