Помрачнел, насторожив рой оливковоликих, гудение
голосов вмиг спало, приученные отличать оттенки начальственных чувств люди
опешили: что прогневало могущественного чина? Кто? Люди в шапках,
примолкнув, принялись подозрительно вглядываться друг в друга.
Дурасников больше на Апраксина не таращился: и так ясно - следит, не
ошибся Филипп, тип посадил под колпак и "двадцатку" Пачкуна, и самого
Дурасникова, переписал номера машин пачкуновских дружков, упаси Бог теперь
Шоколада оставить черную "волгу" с номером - тут сомнений нет - известным
каждою цифрою Апраксину, вблизи "двадцатки". Дурасникову, как и любому, не
нравилось оказываться под слежкой-объектом, хохотнул бы Филипп. Зампред
раздвинул плечом рой смуглых сограждан и задумчиво двинул по площади,
задерживаясь у распахнутых торцов фургонов, успевая удивляться, что
продавцы даров юга не обращают не него ни малейшего внимания, не ведая,
что на рынке и прилегающих асфальтовых площадках могущественнее
Дурасникова нет: ход рыночного механизма целиком регулируется им:
возжелает-выключит, возжелает-наддаст парку.
Определенно враг, размышлял Дурасников, вырабатывая линию поведения,
прикидывая разные-разности. Такого запросто не пуганешь. Если человек со
всей серьезностью днями пасет объект - ишь как изъясняюсь! - от такого жди
худшего. Как Филипп намекнул? Три привода в вытрезвитель и... на
принудиловку. Да так ли все гладко сладится? На словах все кругло да споро
катится, а только приступи практически, враз вылезают случайности,
непродуманности, глупости первостатейные... Радовало одно: пугать да
нажимать выпадает Филиппу, его людям, а Дурасников вроде над схваткой,
если прижмут, он-то команд не давал, мало ли что Филиппу взбрело в голову.
Филипп не тюха, свою выгоду не пропустит, может, потому пошел навстречу
Дурасникову, чтоб компру заиметь? Дурасников взмок - не дышало тело под
ратином, да и страх гайки закручивал. Меж Филиппом и Апраксиным, как меж
двух огней. А тут еще Пачкун пару бунтов местного значения отчебучил. Узлы
стягивались, все туже сдавливали голову зампреда, и боль, пульсируя
вначале на висках, начинала долбежку повсеместно.
Дурасников еще раз окинул взглядом подведомственный ему рынок: музыка
надрывалась, девицы плясали с поддельным восторгом, очереди прокалялись
под солнцем, старушки стыдливо считали гроши в сухоньких ладошках,
выходные мужья набивали ротастые сумки всячиной, дети лизали мороженое,
ликующие, не подозревающие, что это Дурасников накормил их лакомством.
Апраксин сбежал с плавного спуска от рыночных дверей, и Дурасникову
показалось, что этот человек сейчас бросится за ним, вцепится в глотку и
примется душить на глазах у молодых мам с колясками, домохозяек, увешанных
гроздьями пакетов и авосек, усталых цветочников, скучающих у развалов
гвоздичных головок. Апраксин опасений Дурасникова не ведал, не знал, что
опрометчиво вел себя у витрины "двадцатки", не знал, что люди Филиппа
вышколены на славу, и случилось худшее - Апраксин, будто камешек застрял
меж зубцов слаженно вертящихся шестерен, смазанных и не допускающих
появления постороннего предмета, инородного тела, меж снующими деталями
сложного деньгоглотательного механизма.
Дурасников ринулся к машине. Шоколад врубил движок загодя и рванул с
места сразу же, как только зад начальника упокоился на мягкой подушке
сидения.
Апраксин случайно выскочил на проезжую часть, как раз под капот резко
сворачивающего автомобиля. Шоколад, едва успел вывернуть руль,
лакированный бок крыла скользнул по брючине Апраксина, оставив пылевой
след на светлой ткани.
- Сдурел, что ли? - Дурасников, не поворачиваясь, прикрикнул на
шофера: если б что случилось здесь, задави они этого следопыта и тогда...
Дурасников не утерпел, обернулся, глянул сквозь заднее стекло на
удаляющуюся фигурку, поостыл и невольно мелькнуло: что б произошло,
ухайдакай Колька докучливого соглядатая? Вышло б лучше не придумаешь, под
суд выпадало Шоколаду, а Дурасникову - воля; но это если б сразу же под
колесами и конец, а если б только побился-поломался пострадавший, тогда
пришлось бы туго, прознал бы он, больничный пленник, чья машина и начал бы
катить бочку, припомнив собрание, их перепалку и получилось бы, из мести
Дурасников сбил обидчика.
- Теллэгэнт! - прошипел Шоколад. В его устах страшнейшее
ругательство. - Спят на ходу.
Дурасников промолчал: и то сказать, от этих умников одни беды, с
пачкунами всегда сторгуешься, а умники больно принципами нашпигованы, сами
подталкивают к порке да расправе. По разумению зампреда, все складывалось
в жизни недурно, если б не бузотеры, все им в жизни не так, всего мало, да
плохо, расшатывают лодку, мать их так, невдомек, что враждебные силы
только ручки потирают. Что за враждебные силы Дурасников не представлял,
не обременял себя распутыванием клубков, а только знал, что все, кто
против него, - силы враждебные и спорить нечего, а еще знал, что проводить
черту меж правыми и виноватыми, размежевывать агнцев и козлищ на роду
написано именно Дурасникову и таким, как он; вроде пастырской миссии,
когда носителю вероучения всегда больно зреть как плутают несмышленыши в
вере, в лабиринтах псевдоправдивых истин, напетых чужаками. Дурасников в
вере преуспел, у него на лице каждый прочтет - не сомневаюсь! Готов
поддержать каждого, кто выше, и всех вместе. Получалось, что Дурасникову
вера дана, как абсолютный слух, никогда не сфальшивит, не кукарекнет с
чужого голоса, хор не портит, а хор всегда прав: это солист распаляет
самомнение зряшним, что хор для него обрамление, но хор-то знает, что все
обстоит как раз наоборот.
Апраксин щурился, смотрел на вихрь пыли, вырывающийся из-под колес
авто, и мышиного цвета шлейф нагонял тоску.
Теперь Апраксин припоминал, будто во взгляде Дурасникова скользили
смущение и опаска, по лицу зампреда можно бы предположить, что с южными
негоциантами он сговаривался о вознаграждении за отцовское отношение к
торгам. Апраксин понимал, что дурные дела не обговаривают прилюдно, а
только с глазу на глаз, и одергивая себя, укорял, отвращал от пустых
придирок к зампреду - одно дело бесхозяйственные муки, другое -
вымогатель; тут Апраксин мог пережать в нелюбви, если человек тебе не по
нраву, зря не навешивай на него грехи мыслимые и немыслимые. Погрязли все
в подозрениях, дурная пора, подозрения множат зависть, побуждают к лихим
мерам, жестоким, очевидно бессмысленным, а чаще вредоносным.
Тепло еще не привычное - весна только нарождалась - размягчило, образ
Дурасникова заплясал в прогретой дымке, вытеснился ветвями деревьев со
взбухшими почками. Ярмарка гомонила, околдовывала. У бабки, напоминающей
сморщенный гриб в низко повязанном платке, Апраксин купил полкило
малосольных огурцов в пластиковом пакете и, разгрызая пупырчатый овощ,
двинул к дому, оглядывая просыпающиеся деревья и только изредка подумывая
о Фердуевой и квартире, обращенной в крепость.

Почуваев так и прилип к сейфу. Намертво, будто приварили пряжку
армейского пояса к поверхности несгораемого шкафа. Человек на
лестнице-трапе замер, подвал смолк, и только напряжение двоих, неожиданно
встретившихся, могло вот-вот с треском разрядиться голубыми искрами.
Почуваев не робкого десятка, к тому же успел переворошить в мозгу
немало в эту липко тягучую минуту: ему ничего вроде не грозило. Страх
навалился неведомо откуда - обстановка затхлого подземелья способствовала,
а если вдуматься?.. Почуваев не крадет сейчас, не зарится на чужое, не
пойман с казенным добром в обнимку или за пазухой. Разве недопустимо после
службы рачительному человеку проверить, что да как в его владениях?
Хорошо, что не успел еще сейф оттащить и обнажить потайную дверь -
отставник сильно надеялся, что его секрет никому не известен, значит он
поднесет его Фердуевой на блюдечке, потупив смиренно взор и точно зная,
что добрые дела, попахивающие прибытком, Фердуева без воздаяния не
оставляет.
Почуваев прижал кулаки к груди, резко обернулся.
На лестнице карикатурным фитилем высился Васька Помреж и скалил в
ухмылке лошадиные зубы.
Почуваев стряхнул страх, вытер платком опасения, проступившие на лбу
потом, вперился в Помрежа.
Васька выписывал пальцем кренделя на запыленных перильцах, не
намериваясь нарушать тишину.
- В молчанку играем? - не вытерпел отставник.
Васька спустился с лестницы, вплотную притиснулся к Почуваеву,
дотронулся до сейфа.
Знает ирод, ужаснулся Почуваев, знает мой секрет липовый, ишь как
оглаживает сейф, будто шепелявит смешливо: что ж ты, дядя, от собрата по
трудам утайку имеешь? Нехорошо! Не по-христиански! Делиться надобно и
радостями, и печалями... последними не обязательно, а первенькими, ох, как
желательно...
Почуваев онемел. Васька Помреж гладил сейф проникновенно, как мать
давно утерянного и вновь обретенного сына, как юное создание любимого, как
умирающий руку провожающего в последний путь.
Стервец! Мысли Почуваева метались потревоженной вороньей стаей,
разрывали на части, то придавали решимости, то обескураживали, лишали
воли.
- Ты, дед, аж побелел, - лошадиная морда Васьки прянула к отставнику,
зубы желтые, криво растущие в розовых деснах, показались неправдоподобно
длинными, как у вурдалака, виденного Почуваевым недавно по видео. - Какая
надобность тебя спустила в эту ж...
Знает ай нет? Почуваев по опыту ратных учений усвоил: слабину не
выказывать, пока не припрут вчистую.
- Вась, - Почуваев привалился к сейфу, расправил плечи, будто собой
хотел защитить, укрыть от посторонних взглядов потайной ход, - Вась, в
холодильнике на восьмом банка красной икры, стеклянная, я ее залил
оливковым маслом, объедение - угощайся!
Помреж уловки Почуваева давно изучил: уводит с курса, старикан, усек,
что пожрать Васька охоч и при едальных размышлениях напрочь забывает
остальное.
- Что к шкафу прилип? - Васька щелкнул зубами, да так натурально, с
таким костяным пристуком, что Почуваев оторопел: вдруг и впрямь вурдалак?
Местечко для расправы наиподходящее - не души, а шкаф несгораемый пуст и
ключ от стальных створок торчит, засунет его туда после кровепития Васька
Помреж, ищи-свищи, век пролежишь, никто не торкнется.
Васька на приманку Почуваева не клюнул.
- Михал Мифодич, какая нужда сюда пригнала?
Не отвяжется, тоскливо полыхнуло у Эм Эм Почуваева, жаль, не мастак
он придумывать. Втюхать, что бутылек припрятал? Глупо. Васька знает, что
принимает на грудь Эм Эм умеренно и уж никак не скрывая от Помрежа.
Набрехать, что отложил пару железяк для дачи? Не поверит, гад, тут же
потребует показать, а как назло под боком подходящего лома не видно.
Получится, Эм Эм крутит, а значит, тайная цель его прихода не прояснена, и
Васька примется по новой напирать. Можно б рявкнуть, как подобает старшему
офицеру: "Ты че! Допрос тут учиняешь? Пошел бы на ...", да отношения с
Помрежем добрые, на равных; если честно, то отставник обгладывал идейку
Помрежа и в глубине души мучался угрызениями. Васька-то про подвал удумал,
потому так и напирает с подковыркой, не поддаваясь на обман.
Помреж по-своему жалел Почуваева: экс-вояка прозрачен для Васьки,
весь, как на ладони, со всеми его немудреными хитростями, ловушечными
ходами, потаенными расчетами.
- А хочешь скажу, зачем ты здесь? - тут Васька допустил промашку.
- А скажи! - нахохлился Эм Эм, и опять липко потекло, особенно по
затылку; радость первым сопроводить сюда Фердуеву тускнела на глазах, и
Фердуевская доброта в грядущем распределялась уже не на одного, а на
двоих.
- А скажи! - задышливо повторил Почуваев, и сердце напомнило о себе
резким прострелом. Душно здесь, хватит пыль глотать... И в этот миг
Почуваев прозрел, как пронзило: не знает Васька про дверь ни черта, на
пушку берет, и облегчение тут же вышло, и сердце-мотор треклятый -
отпустило, и даже воздух посвежел.
- Молчишь! - торжествующе укорил Эм Эм. - То-то и оно. Проверяю,
Вась, наши владения, - и уж совсем по-деловому, - в директорском холе одна
дурья башка запачкала непотребно диван, не шибко, но видно, возьми у меня
голландский баллон, обработай обивку, все же общегосударственная
собственность, требует уважительного отношения. Э-э, ма! Жмут, валтузят
задами кому не лень! - Почуваев поскреб за ухом. - Двинули, Вась, мне
домой пора.
- Значит не скажешь? - Помреж положил руки на плечи Почуваеву, и
отставник ощутил немалую силу этих, на вид не устрашающих, даже цыплячьих
рук.
Жилистый, черт, шваркнет башкой о сейф и... Тьфу! Почуваев сбросил
чужие лапы с плеч. Чего задергался. Помреж малый смирный и ладят они на
пять с плюсом.
По лестнице-трапу первым взбирался Помреж, за ним тащился Почуваев.
Плоский тощий зад Помрежа обтягивали вытертые до белизны джинсы с кожаными
заплатками в промежности.
И я хожу беспризорником в рванье да старье, хуже мешочника, - Эм Эм
поморщился, мало кто из приходящих в институт по утрам в будни, слепо
скользя по незаметным фигурам Почуваева и Васьки Помрежа, мог бы подумать
не то, что о достатке, а о крупных деньжищах. Ваську, преображенного, Эм
Эм видел на юбилейном торжестве Фердуевой по итогам года. Граф, да и
только! Изумился тогда Почуваев, глянул на Помрежа с оторопью, не признал
сменщика попервости, и только, когда граф вытянул лошадиную морду, да
обнажил зубари - только тогда Почуваев признал напарника.
Подошвы ботинок Помрежа, подбитые подковами, мелькали перед носом и
то, что Васька по-своему экономит, не транжирит деньги попусту, объединяло
его с отставником, рождало в груди Почуваева чувство сродни отцовскому,
тем паче, что сыновьями Бог обделил, а единственная дочь маялась с мужем
по военным городкам, и Почуваев, хоть и скрытно от жены, не одобрял выбор
дочери, а при редких свиданиях с родной кровинкой намекал: "Брось его,
ежели невтерпеж. Батяня прокормит, не боись!"
В холле института Помреж довел Почуваева до стеклянных дверей,
отомкнул щеколду, оперся об остекление:
- На восьмом, говоришь, икорка?
- Так точно, вашбродь! - Почуваев шутейно козырнул и промахнулся,
едва не угодив пальцами в глаз. Ишь, ушел навык, подводит рука, так вот
незаметно к старости скок-поскок, дела... Уж и в метро место уступают, а
давно ли Почуваев молодцевал?.. Вскакивал, подставляя плавным жестом
локоть сгорбленным старушкам.
Помреж кивал, будто болванчик, из тех, что Почуваев понавез в начале
пятидесятых годов, работая советником в северо-восточных провинциях Китая.
- Ты точь-в-точь, как болванчик из моего коллекциона, - подъелдыкнул
Эм Эм.
Помреж по-блатному сунул большой палец под верхнюю губу и чиркнул по
ней:
- Век свободы не видать! Михаил Мифодич, а что ж ты, добрая душа,
искал в подвале мне разлюбезном? Это ж я о нем думу имел первым!
- Брось, пустое, - смешался Эм Эм, глаза воина-забияки вдруг налились
кровью от с трудом сдерживаемого гнева.
Помреж давно приметил: водилось за Почуваевым полыхать негодованием и
помидорно краснеть, особенно, если не удавалось гнев выплеснуть в лицо
обидчику. Попал в точку, подвел итог Помреж, финтит напарник, чего бродил
в подвале...
Прохладный воздух с улицы продул разгоряченные чужими подозрениями
мозги Почуваева, отставник собрался, ткнул Ваську в грудь, по-дружески,
еще тяжелым кулаком и двинул к черной "волге"-фургону, купленному
хлопотами Фердуевой почти новым у могущественной организации.

Наташка Дрын озаботилась субботним посещением бани, прозванивала
подруге - ненадежной в переговорах, умеющей без смущения изменить данному
ранее обещанию за час, а то и за полчаса до его исполнения. Сейчас подруга
колебалась касательно субботнего похода в баню, и Наташка Дрын, как
отвечающая за поставку услады для Дурасникова, напирала и долбила подругу
неотразимыми резонами: квартиру пробьет, поняла?.. При деньге кабан, не
сомневайся!.. Вовсе не старый, толстый - другое дело, так тебе в балете с
ним не вальсировать, зато поддержит финансово... мужики, когда стареют,
будто прозревают - надо платить, если стесняются впрямую, дарами разными
компенсируют перепад возрастной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38