.. Не день рождения! Не дата памяти! Не
праздник семейный, а просто девятнадцатое марта, ничем не примечательный
день. Просто девятнадцатое марта. Каждый день - дар божий, уверял Мишка, и
его превозносили за щедрость: крали многие, а отмечать девятнадцатое или
любое другое число широко, с безрассудной удалью, решался только мясник.
Мишка поднялся в торце стола и толкнул речь:
- За этим столом собрались самые известные жулики и проститутки
нашего славного города. Не покладая рук, не жалея ни времени, ни здравия
эти неискренне презираемые, несправедливо осуждаемые люди работают для
украшения своей жизни. Их вроде бы сторонятся, но... исключительно из
зависти. Работа проституток сложна и опасна, работа жуликов и того
обременительнее. Я рад видеть вас, пренебрегших условностями закостеневших
слоев нашего динамичного общества, на празднике девятнадцатого марта.
Сразу скажу: плачу я, чтоб не омрачить напрасным подозрением радости жрать
и пить на халяву. Я люблю вас такими, какие вы есть, со всеми вашими
многочисленными недостатками и слабостями. Кто я такой, чтоб осуждать? Кто
дал право одним осуждать других? Никто! Только глупость и отчетливое
осознание лентяями, что они на обочине жизни, заставляют их кривить губы в
презрении, но это от слабости. Мы - больные дети общества, а калеченых и
ущербных, как исстари водилось на Руси, любят истовее...
Дальше Мишка Шурф понес про быстротекущие годы: про седину непременно
вплетающуюся в волосы бывших жриц любви; про то, что перед могилой все
равны, а из ветренниц - вот несообразность - вылупляются лучшие жены, а
бывшие жулики способны на сострадание, а вот праведники и мрачны и желчны,
и копейки из них не выжмешь; непонятностью натуры человека закруглил и
завершил пассажем про важность миссии участников застолья.
- Мы, - Мишка устремил перст указующий к лепнине потолка, - санитары
общества, как волки, обманываем только слабо соображающих и ленивых.
Способствуем отбору живо и здраво кумекающих. Теперь, в век экологической
справедливости, властям нужно сто раз подумать, прежде чем взяться за нас.
Кого ругать без ворья и фарцовки? Как отвлечь усталых, пришедших с
опостылевшей работы трудяг-грошевиков? На кого излить ярость стопудовой
Матроне, которой по паспорту едва-едва тридцать, если не на хрупкую
причесанную девочку в заморских одеяниях? Выходит, общество не понимает
своей выгоды, поднимая руку на обслугу теневой экономики! И вот что я вам
скажу: способы производства менялись, формы правления тож, но жулики
существовали всегда, как солнце, как луна, как рождение и смерть; они, как
боль в организме, сигнализируют о беспорядке. Разве мы болезнь? Мы
симптомы! Ни один, уважающий себя эскулап, не вознамерится лечить
симптомы, упуская из виду самое недуг!
Мишка устал, отер лоб салфеткой, приподнял бокал, черные насмешливые
глаза заплясали в бликах света, преломляющегося в шампанском.
- Оп-ля! - Мишка опрокинул бокал, рухнул на стул, прижал ближайшую
даму, с лицом невинным, изумленным, будто всегда свидетельствующим: "Фи!
Я?.. Не такая! Упаси бог! Меня с кем-то перепутали".
- Шурфик, - пропели красиво очерченные губы, - купи мне шарфик!
Мишка запустил пятерню в густые волосы соседки, потрепал женщину, как
пуделя или пса редкой, вожделенной породы:
- Симптомчик ты мой! А молвят шептуны, теперь вас греют издалеча, с
британских островов?
Девица потянулась к бананам, Мишка поспешил с помощью, в секунду
точными резкими движениями очистил спелый плод.
Застолье шумело, умел Мишка раскачать самых сумеречных: двое из
автосервиса с противоположного конца стола, оповестившие о неприятностях с
властями и весь вечер пившие мрачно и отринуто от общего веселья,
растаяли; вокруг изумлялись: чего печалиться? Кого не заметали? У кого не
возникали неприятности? Но отсидки избегали почти все и всегда, а из
присутствующих никто не разу не привлекался. Мишка Шурф поднялся, обошел
стол, обнял за плечи красавцев, жестянщика и маляра, слегка стукнул
головами.
- Братья во Христе! Гоните печали! Не то измочалят! Покажите мне
неберущего, и я удалюся в монастырь, упрячусь в келье до смертного часа. -
Мишка мгновенно посерьезнел, шепнул на ухо жестянщику.
- У вас какой район? - услыхав ответ, полыхнул довольством, будто
выиграл в лотерею "Волгу" или срубил на ипподроме самый сладкий заезд. -
Хо! Известный райончик!!
Автосервисники впрямь расцвели на глазах: все знали, Мишка Шурф
только прикидывался балаболом, но концы имел будь-будь и при доброте
характера и неплохой обеспеченности, нередко выручал за так или
прицеливаясь в далекое будущее.
По дороге к своему месту, Мишка навестил оркестр, отслюнил зеленую
бумажку, приказал три раза сбацать "Ах, Одесса, ты знала много горя!".
Оседлав стул, Мишка Шурф по-хозяйски оглядел стол, пальцем поманил
официанта, нашептал про свечи, про десерт для избранных: арбуз с коньяком,
чернослив в подлинных, ручного сбивания, сливках и запихнул в халдейский
кармашек расчетную сумму, зная точно, что отблагодарил по-царски.
Стол вскипел свежим шампанским, взрывами смеха, зашуршал наклонами
тел в струящихся, переливающихся платьях. Соседка Шурфа положила руку
Мишке на колено:
- Может, отзвонить Фердуевой? Затаилась?!
- Дверь обустраивает! Фердуха баба мозговитая, жадная, ей без
крепостного вала нельзя. Боится, выпотрошат, и то сказать, есть чего
умыкнуть. - Мишка Шурф похоже сообразил, что ляпнул лишнее и
сосредоточенно принялся за чернослив.
Соседка уточнила:
- А правда упакована?
- Брехня! - отрезал Шурф и обдал холодом глуповатую соседку с яркими
синими глазами.
Оркестр закончил отработку Мишкиных воздаяний, певец-руководитель
оглядел зал и взмахом руки, тпрукая по-детски пухлыми губами, продудел
отбой и сборы. Мишка Шурф выскользнул в холл, набрал номер Фердуевой, и по
тому, как он молчал, без тени ухмылки кивал, сосредоточенно постукивая по
диску костяшкой указательного, можно было решить, что загулявший
допризывник докладывается грозному отцу.

Дурасников заглянул в кабинет Филиппа Лукича, толстопузого карлика с
непомерно большой головой, янтарными глазенками под клочковатыми бровями и
широким носом-башмаком; вообще Филипп Лукич напоминал более всего разом
побелевшего негра, и волосы его рыжие курчавились над проплешинами мелким
бесом. Дурасников зашел покалякать про меры воздействия на Апраксина,
вернее обсудить, какие есть в арсенале, а также обговорить: может рано еще
стращать? Филипп знал толк в сроках, имел опыт укрощения строптивых и
шумных, и карательный нюх.
Филипп сыпал необязательными откровениями, и Дурасников, не слушая,
поддакивал. Филипп иногда мог потрясти осведомленностью в делах
собеседника, и тогда зампред подогревал себя в уверенности: "Гнать взашей
Кольку Шоколадова! Стучит, гаденыш!" Но Филипп, будто читая мысли
Дурасникова, давал задний ход, приоткрывал секреты утечки компромата, и
зампред убеждался: зря взъярился на Шоколадова, водитель не виновен.
- Ты насчет вчерашнего звонка? - Филипп молитвенно сложил руки на
животе и крутил большими пальцами, напоминающими краснофиолетовые
сардельки.
Дурасников кивнул, говорить не хотел, лишнее: черт его знает, что у
него в кабинете за чудеса упрятаны? Филиппа боялись, знали его умение
наносить удары редкие, но смертельные. Филипп, в отличие от Дурасникова,
озабоченного важностью многотрудных дел, играл роль весельчака.
Он свел сардельки больших пальцев вместе и уткнул оба пальца в
необъятный нос. Кормился Филипп в дурасниковских продмагах, но умудрялся
держать дистанцию и давал понять Дурасникову, что это он, Филипп, делает
зампреду одолжение, отовариваясь у его дворовых и присных, но, если
захочет, найдет себе другого благодетеля вмиг, а вот Дурасникову Филиппа
никто не заменит. Филипп источал запах власти, безумия, жестокости, притом
что ничего такого явно за ним не водилось.
- Разные имеются меры... - янтарные глазки сыпанули искрами восторга,
будто хозяин мысленно перебирал меры и охвачен приятным возбуждением от их
обилия и действенности. - Попасут объект мои ребята, в вытрезвитель
пригласят...
- А если не пьет? - Дурасников оглянулся на дверь, окатило дрожью,
укорил себя в трусости: чего-чего, но приложить ухо к двери Филиппа никто
не посмеет.
Филипп масляно улыбнулся, глянул на Дурасникова, как на несмышленыша:
- Раззи важно пьет-не пьет? Важно, что забрали.
- Бить станете? - испуг Дурасникова был неподдельным.
- Упаси Бог! - Филипп даже огорчился. - Ни-ни, заберем, составим
чинно-мирно документики и выпустим в лучшем виде.
- И что? - не утерпел Дурасников.
- А через пару месяцев еще раз заберем и еще раз составим, а через
месяц или два третий раз подоспеем, а там, глядишь, по совокупности
попаданий в вытрезвитель, отправим в лечебно-трудовой профилакторий. На
год... если случай тяжелый - на два.
Дурасников присмирел: страшно получалось, без битья, без насилия
можно человека, к тому же непьющего, упрятать на годы.
- А врачи? Врачи-то при обследовании увидят - непьющий.
Филипп аж привскочил от неосведомленности Дурасникова.
- Алкаши, брат, разные водятся, и белолицые, и кровь с молоком. От
богатыря не отличишь. Врачам, что главное? Бумаги! Кто станет ковырять, да
и зачем. Своих по горло. Факты, брат, упрямая вещь, за год три раза в
вытрезвителе побывать не шутка. Возьмем к примеру тебя, человека, пьющего
в меру, - Филипп ласково рассматривал Дурасникова, - если мои орлы тебя
раза три сопроводят почивать на белых да казенных простынях, любой врач не
усомнится - вот он, клиент. Ты что ж думаешь, только красноносые, да с
синюшными мешками, аж до колен отвисающими, освежаются? - Филипп замолчал,
дотронулся до календаря, будто советовался с канцелярской штуковиной, -
разные меры в наличии, но... до поры, не вижу оснований. Подумаешь,
трепанул на сборище полумертвых. Старики любят погундеть, да ленивы, да
слабы, да недвижны, им ли тебя корчевать? Тут бульдог нужен, чтоб хватанул
- ножом зубы не разожмешь. Если твой правдивец таковский, другое дело.
Словом, побачимо, - Филипп откинулся на спинку стула. - У моей снохи мать
слегла, уважает красную икорку, пособи.
- Не вопрос, - выдавил из себя Дурасников и покинул кабинет.
И опять просьба об икре предстала поощрением Дурасникову из уст
Филиппа.

Церковным перезвоном ожил звонок. Фердуева открыла мастеру-попечителю
стальных полос им же обласканную входную дверь и прошествовала в спальню
завершать туалет. Заботы громоздились, как торосы при таянии льдов.
Хозяйство Фердуевой требовало неустанных хлопот и твердости, умения
нравиться, умения подмазывать и умения вызывать страх, и все эти умения
надлежало использовать ко времени, быстро сменяя одно другим. Сомнений, в
одежды коих часто рядится боязнь, Фердуева не испытывала, но
сомнения-прикидки, сомнения выбора пути посещали хозяйку квартиры с
непроницаемой дверью, роились под жесткогривыми волосами вороной масти; в
миг принятия окончательного решения Фердуева обыкновенно раскрывала
пудренницу и вглядывалась в отражение, будто зазеркальный двойник
подсказывал ей единственно верный ход, приносящий скорый результат при
незначительном риске.
Каждый день приносил вопросы, каждый день подопечные украшали
выкрутасами своеволия, зная, что хозяйка без хлопот чахнет, без
препятствий скучает, не сокрушая, сникает и впадает в меланхолию, не
предвещающую ничего хорошего. Подопечные повиновались Фердуевой
беспрекословно: усвоили накрепко - она прошла весь путь и ведомы ей любые
закоулки ремесла, в лоции ее помечены самые неприметные камни, обозначены
невидимые течения, опасные скалы, неожиданные повороты русла. Подчиненные
не забывали о незавидной участи непокорных: чаще Фердуева била рублем,
реже... о реже и думать не хотелось. Все под черноволосой властелиншей
жили сладко, жрали обильно, ублажали нутро безотказно, радуясь каждый
своими именно ему дорогими радостями, и прослеживать, хоть и мысленно,
пути-дороги неудачников, неугодных Фердуевой, что самому заталкивать ложку
дегтя в собственный бочонок меда.
Фердуева завершила обработку глаз, и зеркало трюмо услужливо
подтвердило, что зрачки на эмалевой голубизне яблок таинственно сияют и
лучатся непонятным блеском, привлекающим мужчин, будто лампа в ночи
мотыльков. После ресниц и век черед румянам, а уж потом Фердуева совершила
прозвонку - утреннюю поверку. Отчеты поступали деловые и краткие, как она
и любила, как и требовала от говорливых. Непосвященный, доведись ему
подслушать разговор, не понял бы ни слова, даже заподозрил бы, что
переговариваются на чужом языке.
Перед Фердуевой лежал список ожидающих ее звонка: Наташка Дрын,
Почуваев, непонятный стороннему взгляду Эф Эл, Пачкун и Акулетта.
Взвыла дрель в коридоре, и Фердуева выползла из спальни, любила с
детства наблюдать, как железная стружка бьет из-под бешенно вертящегося
сверла. Дыра, все расширяющаяся в железе, рождающаяся из неприметной
точки, напоминала Фердуевой о собственных незряшных усилиях: не отступай и
добьешься! Если и железо сдается под натиском другого железа, проявившего
упорство и способность бить в одну точку... Запах горячего металл достигал
ноздрей хозяйки и радовал непривычным, оттенял обилие дорогих заморских
запахов.
Решетка стальных полос поднялась от пола до потолка, Фердуева глянула
сквозь квадраты стальных переплетов на площадку, из детства выпорхнуло
смешное и тревожное воспоминание о небе в крупную клетку. Фердуева
усмехнулась, и мастер с опаской вперился в плоды своих железнодельных
трудов, убоясь, что одна из полос отошла или вылезло на свет божий иное
невидимое мастеру несовершенство, быстро обнаруженное цепкой заказчицей.
Фердуева предложила мастеру кофе, тот кивнул, пили молча, и Фердуева
видела, что сегодня мужчина менее самоуверен, и эта неприметная трещина в
монолите достоинства чужого человека сообщила ей: никуда не денется... как
и все, если заметна щербинка не больше зерна, то раскачать-растолкать до
размеров ущелья, труда не составит.
Мастер неосторожно бросил кусок сахара в чашку, и капли кофе брызнули
на теперь уже кремовый халат хозяйки. Фердуева сразу узрела неловкость в
мутноватых блеклых глазах мужчины и, не улыбаясь, как многие стремящиеся
намекнуть - мелочь, не стоит волноваться, напротив, склонила подбородок к
груди и ногтем ковырнула пятнышки на махровой ткани.
Смущается, ликовала потерпевшая, виноват, мой золотой. Халат дорогой,
и неосторожность твоя, не моя. Фердуева давно овладела тактикой
первоначального окатывания ледяной водой с расчетом на последующий
обогрев: если человек добр всегда, то вроде так и полагается, другое дело
доброта злобного существа, такая вызывает у большинства желание
повизгивать от восторга при поглаживании. Холопские наклонности, а никуда
не денешься, накрепко вбиты в каждого. Хозяйка видела, что мастер
нервничает, еще раз тронула пятна и, наконец, милостиво улыбнулась, не
улыбнуться в ответ сподобился бы разве что камень. Кофе допили быстро, и
мастер снова прилип к двери, заползал на коленях вдоль обитого стальным же
листом порога, высматривая только ему ведомое.
Фердуева вернулась к списку. В доме, хоть переверни все вверх дном,
не нашлось бы ни одной записной книжки, ни новой, ни ветхозаветной,
хранящей забытые имена; нужные телефоны Фердуева запоминала, случайные
номера записывала на клочках и после использования уничтожала, накрепко
усвоив, что многие неприятности начинаются с записных книжек, и каждый
вечер составляла перечень первоочередных звонков на следующий день, а
после утреннего прочесывания списка и его разрыва на клочки спускала или в
унитаз, или порхающими с ладони мотыльками в мусоропровод. Сегодня
Фердуева начала со звонка Эф Элу, лицо ее приняло глуповатое выражение,
как много лет назад, когда она только вознамерилась покорить город-гигант,
прибыв из глубинки. Услыхав голос мужчины, поперхнулась смешком, хотя ей
вовсе не было смешно, и выпалила - здрасьте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38