Шурф шептался с Пачкуном о магазинных делах и жаждал единственно
отправки коллектива в парную.
Наташка Дрын млела от недосмотренных снов: чем не жена дону Агильяру?
И как всегда в чаду увеселений, в кабаках и на трехдневных пароходах с
Пачкуном, воображала, что все давно решено, паспорт проштемпелеван
согласно советским законам, и Наталья Парфентьевна Дрын давно обратилась в
Наталью Парфентьевну Пачкун, со всеми вытекающими последствиями.
Помреж отложил гитару, глянул на лица, на размах пиршественного
стола, на скатерть с жирными цветными пятнами, вытребовал добавки водяры,
выпил, заел семужьей тешей с ладошки Приманки и вернулся к обязанностям
сказителя.
- Господа! - Васька и впрямь посерьезнел. - Есть стих, короткий и
завершающий! Не смею боле отвлекать ваше внимание от жратвы, дам и прочих
сатанинских выдумок. Называется стих "Первые слова" Будто мальчонка
припоминает. Не скрою, мальчонка - я. Итак, "Первые слова".
Почуваев уронил вилку, вымазанную подливкой на брюки, матюгнулся.
Акулетта гневно зыркнула на отставника глазами: дамы все ж, заткнул бы
хлебало, дядя, уши вянут, прошипела: "Мужлан!"
Почуваев повинился. Помреж терпеливо ждал окончания перепалки, умел
Васька не ронять себя перед аудиторией.
Почуваев попытался в знак примирения поцеловать руку Акулетты,
центровая отпрянула, и Эм Эм завис в нелепой позе над полом, вытянув губы
трубочкой.
Дурасников успокаивался, беспрепятственное пребывание руки на бедре
Приманки свидетельствовало: его одобрили, приняли, дальнейшее сладится, а
уж там... зампред не подкачает. В угаре Дурасников перебирал дары, коими
осыпает Светку, и мысленная щедрость его не шла ни в какое сравнение с
широтой восточных владык. Дурасников испытал вдруг прилив нежности к
Приманке, ужаснулся неустроенности ее жизни - все вызнал про жертву
заранее, по стародавней аппаратной привычке - мечется птаха в тенетах,
набивает шишки напрасно, стоит обзавестись покровителем, и тревоги
облетят, как засохшие листья под безжалостными ветрами осени.
Помреж слишком злоупотребил выжиманием тишины, неоправданно продлил
ожидание масс, и дон Агильяр не выдержал, передразнил:
- Итак! Первые слова!
Помреж сложил ладошки лодочкой, прижал к груди, чуть набок склонил
голову, как пионер-отличник, ябедник, перед получением похвальной грамоты,
оттаял взором, будто узрел на картинке в школьном учебнике рукотворные
каналы, самолеты в синем небе, белые корабли, бороздящие воды родины
чудесной, просветлел лицом, как в начале пятидесятых при посещении
выставки достижений, грандиозного обманного града с фонтанами, памятниками
и обильной ложью из камня и бронзы на каждом шагу.
Мама... баба... дядя Сталин...
Въелся накрепко урок
Взяли утром... разберутся...
Расстреляли... лагерь... срок...
Дурасников картинно закручинился, даже лапу выпростал из-под юбки.
Пачкун ткнул вилку в белужий бок: что было, то было, чего теперь
колотиться головой о стену?..
Мишка Шурф негодующе оглядел Помрежа: чудак на букву эм, гулять
сошлись, не слезы лить, любит Васька поиграть в совесть народов, а деньгу
того пуще привечает, вот незадача. Шурф потеплел, как ни старайся, Васек,
прикинуться чистюлей, радетелем благ незащищенного бедолаги, заступником,
чутко отвечающим на беды людские, не выйдет выделиться, обособиться в
тереме безгреховном, человек, Васек, есть не то, что он мелет - пусть в
подпитии, пусть тверезный - а то, как на пропитание раздобывает.
Общая пропитанность спиртным сказалась внезапно, градусаж застольных
голов враз скакнул с низшего предела к высшему. Мишка врубил музыку, и
веселье покатилось, понеслось вскачь. Почуваев едва успевал нырять в
погреб, отставника несло: банки таскал понапрасну, ради единого огурчика
или помидорчика, или патиссончика только для Акулетты; недопущенный к руке
проститутки Почуваев возжаждал ее расположения стократно, вился вьюном,
норовил уподобиться Дурасникову, чья лапища вольготно шныряла по Светке
Приманке, уже не таясь, пухлым, желтоватым зверьком, скакавшим то по
груди, то по крепкому животу, а то и ниже в местах и вовсе непотребных.
Фердуева пила мало, скорее вовсе постилась, только подносила рюмку к
губам и макала кончик языка в белое вино.
Бело вино! Водка то есть. Нина Пантелеевна более других
интересовалась парой зампред-Приманка, особенно женской ее половиной.
Светка боязливо натыкалась на взгляд Фердуевой и чувствовала, как обдает
жаром. Дурасников приписывал огненные приливы девицы собственной мужской
неотразимости и наглел на глазах, как часто случается с трусами, не
встречающими ожидаемых препятствий.
Первой кликнула банный клич Фердуева - пьянка обрыдла - нырнула в
комнату при террасе, надела купальник.
- Мы что ж, будем навроде, как на пляже, не безо всего? - Дон Агильяр
тряхнул серебром седин и жиманул Наташку. Дрыниха ткнула его кулаком в
ребро, мол, тебе-то что, любострастник, одеты, раздеты, ты-то при бабе, на
чужой товар чего пялиться.
- Безо всего! - пьяно взбрыкнул Дурасников и глупо рассмеялся.
А ведь если не лукавить, дурак, батенька, одновременно мелькнуло у
Шурфа и его командира Пачкуна, обоим стало чуть тоскливо: как же
распорядилась судьба, как перетасовались нравы в державе, если привычнее
всего, чем выше кресло, тем глупее, а то и подлее хозяин.
Фердуева набросила шубу поверх купальника, замерла, в высоких
сапогах, ослепительная и неприступная.
Мишка Шурф извлек из сумки поляроид, жестом указал Фердуевой на
табурет, осиротевший после зачтения стихов Помрежем.
- Для журнала "Тайм", разрешите?
Васька подставил руку и женщина в вихре мехов вознеслась наверх.
Облака к тому времени совсем разбрелись по сторонам, солнце залило
дачи, снега, сосны, заборы, теплицы, хозяйственные постройки. Апраксин
зажмурился, показалось, что на террасе через дорогу мелькнуло знакомое
лицо, вроде б кого-то напоминала женщина в царской шубе, похоже, голая или
почти голая.
Кордо развивал по привычке теории справедливого устройства
государства, уверяя Апраксина, что сейчас все наладится, мол, сила наша в
том, что все, ну буквально до единой, ошибки, которые можно было
совершить, уже сделаны, а раз так, стоит ожидать лучшего. Не пойдем же мы
по второму кругу, убеждал собеседника рыжий коротыш. Апраксин тыкал вилкой
в тарелку с картошкой, вбирал в себя в равной мере и мысли Кордо, и лучи
солнца, и размытые очертания знакомой фигуры в прозрачном воздухе...
Говорить не хотелось. Переговорено все тысячекратно. Если б его воля,
Апраксин ввел бы ограничения на разговоры: говори, что хочешь, но не
сколько хочешь.
Фердуева спрыгнула с табурета и, как бы пытаясь удержать равновесие,
схватила за плечи Приманку. Светка сжалась, побледнела, Шурфу показалось,
будто хищная птица ухватила мышь-полевку. Оцепенение Светки на мог
отрезвило всех, но только на миг; потому что Помреж рванул гитару к себе и
ударил по струнам, заржав по-лошадиному, тем подчеркивая соответствие
жеребячьей физиономии производимому действу. Васька играл тихо, надрывно,
гитара сыпала чистыми, протяжными звуками, пел Васька вперемежку, чего
взбредет в голову, и гулены подпевали, подвывали не в такт, но мощно,
срываясь на крик, стекло дрожало, и Почуваев, единственный безгласый, не
поддержавший нестройный хор, метался меж банками и стулом Акулетты, норовя
попотчевать редкостную особь горячо любимыми разносолами.
Почуваев уведомил присутствующих, что отбудет в баню, заваривать чай
и раскладывать сласти для гостей.
Фердуева запахнула полы шубы, смежила веки: Светка и не знала, что ей
уготовано, не знала Приманка, что северные прижали Нину Пантелеевну, что
Чорк избрал невмешательство, равносильное выдаче Фердуевой на растерзание,
что над сторожевым предприятием нависла угроза, не подозревала Светка, что
значит новый корпус института, какие доходы сулят новые площади, холлы,
диваны, подсобки и прочие пространства, подпадающие под контроль братии,
недремлющей с семи вечера до утра в городе, забывшем о ночной жизни уж
скоро век.
Нина Пантелеевна внезапно поднялась, ни слова не говоря покинула
гуляющих. Двинула по тропинке, ведущей к бане, оглядывалась то на дачу, то
на желтую баньку, будто прикидывала что, на середине, равноудаленная от
дачи и баньки подала голос, сначала вполсилы, потом заголосила рьяно.
Дошла до бани, потянула бронзовую, надраенную трудами Почуваева
ручку, вошла в комнату с квадратным столом, сколоченным из толстенных
брусьев, окруженным тяжелыми деревянными стульями с высокими спинками,
медные лампы по углам, выстиранные и выглаженные рушники с петухами.
Складно, чисто... пахло эвкалиптом, душицей, из открытого заварного
чайника тянуло мятой.
Фердуева присела на край стола.
- Михал Мефодич, не слыхали, кричала я?
Почуваев недоуменно закатил глаза. Не слыхал, точно, отметила
Фердуева, хорошо.
- Славно тут, - Фердуева относилась к отставнику не без симпатии: без
выкрутасов, такой как есть, не важничает, не строит из себя, в делах
честен, нетороплив, трусоват, как все нынешние мужики, дак это пакость
повальная, измельчал сильный пол, погнуснел в безденежье и грызне за
копейки.
- Нина Пантелеевна, - важно вступил Почуваев, видя одобрение в глазах
хозяйки, - я тут все мозгую про подвал институтский, кумекаю, неплохое
дело выгорает...
Фердуева распахнула полы шубы: интересно, старикану безразличны ее
прелести или вида не подает, или опасается, все же кормилица, не с руки
зенки таращить. Эм Эм засопел, Фердуева без труда смекнула: млеет
отставничок, нет мужика, чтоб не взвихрился при взгляде на нее, хоть
Почуваев - простая душа, хоть Чорк - ушлянец, хоть Филипп рыжий - с
клыками до пола, хоть мастер-дверщик - красавец без затей. При
воспоминании о последнем затошнило. Впечатлительна стала, мать твою! Нина
Пантелеевна прикусила губу.
Почуваев мигом отметил досаду хозяйки, привычно вытянулся, казалось
вот-вот забросит пятерню к козырьку.
- Недовольны чем, Нина Пантелеевна?
Фердуева стряхнула дурноту, распушила волосы, вдохнула прочищающие
глотку ароматы: полегчало и... Эм Эм вмиг расцвел. Ловит настроение на
лету, отметила Фердуева, не каждому дано, ценное свойство и непонятно,
откуда такая тонкость берется? Охотничий нюх, без мыслей и расчетов,
чистая природа, дар предков.
Прошла к парной: добела выскобленные полки, плоский светильник под
струганным потолком, градусник в чеканной оправе - подарок Пачкуна,
вывезенный из Закавказья.
- Круто разгоняет? - Фердуева постучала по градуснику.
Почуваев загодя включил электронагрев вполсилы, погладил стопку
подзадных фанерных листов, запустил руку в короб с фетровыми колпаками.
- Ну... если раскочегарить на всю железку, до ста тридцати набежит,
зависит, между прочим, от внешней температуры, от безветрия и от частоты
входа-выхода, если народ мелькает туда-сюда, конечно, спадает жар, а если
обстоятельно засесть, то глаза чуть не плавятся.
- Глаза плавятся? - обращаясь к себе, переспросила Фердуева и
улыбнулась неведомо чему. Почуваев почесал кабаний затылок, вроде как
застеснялся непонимания.
Фердуева несколько раз распахнула дверь в парную и запахнула.
- Открывается внутрь? В парную?
- Так точно. - Рапортовал Почуваев, привыкший на простые вопросы
давать короткие, рубленные ответы.
- А положено наружу? - Фердуева в курсе, что к чему.
- Положено, точно. - Почуваев никак не мог вычислить, чем завершится
объяснение про злополучную дверь. Бывало, Фердуева начинала вовсе с
невинного, ты мелешь в ответ чепуховое, не подозревая подвоха и тут-то она
тебе и вмажет до дрожи в мослах.
Прошли к квадратному бассейну. Хозяйка присела на корточки, разведя
колени в стороны. Почуваев закатил глаза к потолку, подальше от лиха, рука
Фердуевой рыбкой скользнула в воду и тут же отпрянула.
- Ледяная, Михаил Мефодич?
- А як жеж! - отставник решил, что его хвалят. - Чтоб кровь, Нина
Пантелеевна, взыграла, чтоб забила по сосудам, смывая вздорное, бляшки там
всякие-разные, чтоб мозги просветлели, омытые свежими соками. Суть дела в
перепаде температур, ежели, конечно, сердчишко позволяет, без привычки
жутковато, а закалку имеешь, лучшей встряски для организма не выдумать,
главное, все натуральное, без химии, без тока, ультразвука и прочих
излучений... чреватых... тут жар и холод, вечные спутники человека. - В
Почуваеве просыпался философ. Фердуева не перебивала, пусть треплется,
может в запале ляпнет чего лишнего, такое случалось, не вредно дать
выговориться, не перебивать, если человечка понесло.
Почуваев долго тарахтел, но ничего важного или напоминающего кончик
нитки из клубка - потяни и распутаешь весь моток - не выплыло. Терпение
Фердуевой истощилось, прервала:
- А банька вся целиком круто потянула?
Эм Эм поперхнулся. Ну, вот! Он про вечное, по здоровье, про жизнь,
можно сказать, и смерть, а тут деньги, маета, подноготная грязь... зря,
зря хозяйка испоганила миг всечеловеческой близости. Прибыток, ясное дело,
получали неправедным путем, иначе сдохнешь псом подзаборным, что там
банька, еловый гроб не справишь на собственную кончину. Тут Почуваев, не
подавая вида, повеселел: смерть свою полностью обговорил с женой, и
ритуал, и все мелочи, и деньги расписал под каждый послесмертный шаг,
начиная с отпевания в церкви до надгробного памятника. Отпевание
приворожило Почуваева недавно, вдруг сразу решил: черт его знает с
загробной жизнью, а если не брешут, лучше откупить царствие небесное за
деньги, хоть и не товар, но и не пустая трата, вдруг одним отпеванием
спишутся все до единого почуваевские грешки? Бог милосерд, и Почуваеву
отпустит грехи, одним больше, одним меньше, грехов горы наворочены, а
почуваевскую песчинку может и не заметят при распределении мест в райских
кущах. Интересно, чтоб сказанула хозяйка, узнай про отпевание,
уготовленное себе отставником: высмеяла бы? Выспросила резоны? Пропустила
мимо ушей? Решила, что рехнулся на старости лет? Или возжелала бы и себе
такого же завершения жизненного пути?
К стоимости баньки Фердуева боле не возвращалась. Почуваев деликатно
смолчал, хоть и не слишком тонок, а уверился с годами, что козырять
деньгами, даже перед людьми, к тебе расположенными, доверяющими и даже
дающими эти деньги заработать, дело зряшнее.
Фердуева направилась к выходу, на пороге задержалась.
- Михал Мифодич, вы за мной дверь плотно притворите и слушайте,
крикну я с середины дорожки, услышите или нет?
- Зачем это? - изумился отставник.
- Игра такая. - Фердуева запахнула шубу. - Кричалки! Один кричит,
другой не слышит.
- В точности, как в жизни, - высказал всеобщность размышлений
отставник.
- В точности, - сверкнула зубами Фердуева и выпорхнула на улицу,
выпустив на двор клуб белого пара.
Почуваев смотрел в оконце на удаляющуюся фигуру, вот замерла посреди
дорожки, ворсинки шубы заблестели в лучах, вот рот открыла, парок поплыл,
наверное кричит, а ничего не слышно: засасывают звуки рыхлые снега и
прозрачные пустоты под высокими небесами. Ничего не слышно. Почуваев
вернулся к столу расставлять розетки для абрикосового варенья.

После председателя исполкома к Чорку заглянул Филипп Рыжий. Тоже
юркнул со двора. Чорк принял Филиппа вежливо, но без излишнего тепла. Не
любили друг-друга, но дела делали, тут не до симпатий. Чорк усадил
Филиппа, сразу налил полстакана водки, никаких разносолов не предложил,
знал, что Филипп любит пить по-простому; как ни росло благосостояние
правоохранителя, а лучше газетного листа с порезанной колбасой - вареной,
только что с комбината, не сыщешь.
Филипп уже проведал через своих слухачей да нюхачей, что на его
территории назревает конфликт. Не любил беспорядков в подведомственных ему
домах и кварталах.
- Бойни не потерплю, - опрокинув стакан, крякнул Филипп. - Тишину
беречь надо. Тишина наш оплот. Нашумим лишнего, нагонят проверок, ревизий,
обследований. Кому выгодно?
- Никому, - сумеречно согласился Чорк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38