Апраксин - хоть и за сорок перевалило - обликом походил на студента,
и сразу виделось, что верным служением перу, палат каменных не нажил, и
владелец частного кафе Чорк с сожалением проводил ровесника непонимающим
взглядом: не дай Бог так жить! Будто конюх в конюшне, оглядел застывшие
машины и юркнул во тьму заведения задавать корм владельцам авто.
Апраксин миновал коробку многоэтажного дома с выломанными лет десять
назад перекрытиями, так и не удосужившегося дождаться капитального
ремонта. Дом торчал в переулке, будто разбомбленный прицельным
бомбометанием, уничтожившим только его внутренности и не порушившим вокруг
ни камня, ни дерева; глазницы окон, пустые или с проглядывающими
безжизненными стенами, навевали ощущения, схожие с кладбищенскими, когда
бредешь меж чужих могил, бездумно скользя по датам чужих рождений и
смертей, не отдавая отчета и себе - или, напротив, зная наверное - что
есть некто, ведающий и твои сроки, твои пределы.
На улице Веснина в перегляд с итальянским посольством сверкал
витринами книжный. У посольских ворот спорили два итальянца, да так
темпераментно, будто в кино, будто Апраксин подсмотрел нечаянно сцену на
неаполитанском дворе или на улочке Кальтанисетты.
В книжный Апраксин было ринулся к порогу, да вспомнил: облом! Нет
входа, тож на валюту. Апраксин помрачнел и продолжил шествие к Арбату.
Зелено-желто-синий флаг Габона, напоминающий тканью газовые платки,
развевался над особняком бывшего посольства Израиля. Апраксин вспомнил,
как в пятьдесят шестом, по случаю тройственной агрессии, швырял
чернильницы в желтые стены особняка, и испытал чувство неловкости. Что он
знал, кто прав, кто виноват? Сжевал мальчишкой газетные абзацы и с
дружками, накупив флаконов фиолетовых чернил в канцелярских
принадлежностях на Садовом, ринулся крушить.
Апраксин присмотрелся к стене бокового фасада, почудилось, что видит
стародавний чернильный подтек, разглядывал пятно и так, и сяк; от
размышлений оторвал голос младшего лейтенанта. Офицер милиции взял под
козырек и улыбнулся. Апраксин откровенно ожидал другого; человек при
исполнении стеганет - в чем дело гражданин? - или того хуже - ваши
документы! - но однозвездный лейтенант, смущаясь, человеческим языком
выяснил не нужно ли чего Апраксину, а услыхав про чернила и про сомнения
Апраксина, пошел розовыми пятнами и веско признался: "В молодости ни черта
мы не мыслим, да и потом...". Махнул рукой и отошел к алюминиевой будке,
служащей укрытием все четыре времени года.
Мимо мехового ателье Апраксин проскользнул на пешеходный Арбат и
налетел сразу на три очереди: одна алкала залихватским чубом закрученного
мороженого в вафельных фунтиках, другая рвалась в пельменную, третья
окружила кольцами фургон-пиццерию, кажется первую многоколесную гусеницу,
появившуюся на улицах Москвы.
- Один фургон для города под десяток миллионов, как ни крути
маловато, - съязвил дядька приезжего вида в фетровой шляпе луговой зелени.
- Вот два-три расставят, тоды лады, - и дядька надвинул шляпу, скрывая то
ли злые, то ли веселые глаза.
И сразу Апраксин вспомнил Фердуеву, именно таким представлял ее отца,
и объединяло жиличку со второго этажа и неизвестного в очереди за пиццей,
определенно не столичное происхождение, скользившее не только в речи, но и
в напоре, в любви по-деревенски ерничать, даже в причудливой манере
одеваться, хотя мужчина облачен хуже некуда, а Фердуева - лучше не бывает.
В грузинском центре, в подвале, Апраксин любовался кованой люстрой и
неведомой ему технологией украшения стен; на синей эмали порхали
желтоватые птицы, извивались неземные цветы, на деревянном столике дымился
кругляк иммеретинского хачапури, чай в чашке чернел и призывал терпкими
запахами.
В молодости Апраксина такие заведения не водились на Арбате, в чаду
носились начальственные антрацитовые "волгари", ни художников, ни
фотографов, не профилерезов - улица купалась в чаду выхлопов, и в голову
не приходило, что под колоннадой театра Вахтангова двое молодцов - гитара
и саксофон - наводнят уличный коридор, зажатый разнофасадными зданиями,
звуками джаза.
После трапезы Апраксин отведал три стакана сиропа Лагидзе и услышал,
как низкорослый мужчина, меднолобый, с плешью, обрамленной колечками
седины, сообщил другому:
- Коба их не трогал... Лагидзе, они еще до революции стали
миллионерами, и сейчас никто не раскрыл их секретов.
Второй кивал, то ли удивляясь некровожадности Кобы, то ли осуждая
примиренчество к миллионерам, беззаботно прожившим свой век, когда
крестьян-однолошадников гноили сотнями тысяч.
Попробуй разберись, кто прав, попробуй уразумей, по адресу ли швыряли
чернильницы в пятьдесят шестом, попробуй нащупать истинное, когда все
опутано, перекручено, и если поскрести, то и выплывает нечто, напрочь
перечеркивающее твою былую железобетонную уверенность.
Из шашлычной "Риони", сыто жмурясь, вышли двое знакомых в лицо,
Апраксин точно их знал, встречал часто, но где? И только, когда Мишка Шурф
и Володька Ремиз завернули в переулок, где припарковали машину, припомнил
- мясники из "двадцатки", обедали, как видно, и Апраксин придрался к
пачкунятам: то-то их вечно нет за прилавком, да впрямь, чего торчать над
пустыми мраморными плитами, только раздражать людей бессмысленностью
выстаивания, каждому покупателю ведомо: жалованье-то капает.
Напротив "Риони", в букинистическом, Апраксин сразу прянул в глубь
магазинчика к беллетристике, вынул из нагрудного кармана театральный
бинокль - еще три года назад подсмотрел обычай у опытного библиографа и
перенял - заскользил по корешкам. Рабле - тридцать восьмого года издания,
опознал сразу и не поверил. Господи, с гравюрами Доре! Продавщица лениво
протянула том, Апраксин припал глазами к фантазиям маэстро гравюр,
намертво запечатлевшимся еще в третьем классе, уплатил в кассу десятку и,
прижимая книгу к груди, забыв обо всем, выбрался на брусчатку, в залитый
солнцем людской водоворот, то вспенивающийся у картин в технике "сухая
кисть", то опадающий к центру улицы.
После Рабле Апраксин уже ничего не замечал, домчался до "Праги",
свернул на бульвар, даже не глянув на Гоголя в бронзе, более напоминающего
диктатора банановой республики или конкистадора, пролившего реки крови и к
старости обласканного предусмотрительным монархом.
Апраксин стремился домой и, оказавшись перед "двадцаткой", уже
вползающей в абсолютную пустоту прилавков, наступающую между четырьмя и
вечерним валом спешащих с работы, попытался купить молока. "Двадцатка"
встретила двумя товарами: майонезом и горчицей, за мясным прилавком маячил
Мишка - домчались из "Риони" с ветерком, да еще овощной прилавок украшали
неподъемные трехлитровые банки маринадов, ну и рыбные консервы, не
находившие потребителей даже среди отчаянных питух, мрачно громоздились в
навсегда завоеванном углу витрины.
Пачкун поднялся по лестнице, налетел на Апраксина, вспомнил утреннее
столкновение, пожал плечами, зачем-то повинился Апраксину, и не думавшему
требовать ответа.
- Нечем торговать, базы пусты, - сетования Пачкуна вступили в
вопиющее противоречие с гладкостью лица, с жирнопокатыми плечами, с
брюшком, круглящимся под белым халатом, с дорогущими часами - слабость
Пачкуна, при всей любви к маскараду, в часах себе не отказывал, - с
лучащимися довольством подчиненными, разъезжающими на автомобилях.
Апраксин пробил чек за банку горчицы: намажет свежую черняшку,
заварит чай и примется за Рабле, о чем еще мечтать?..
Перед домом Апраксин заприметил патрульную машину, при его
приближении распахнулась дверца и, выставив вперед плечо, из машины
выбрался квадратный сержант, как раз тот, что обходил Апраксина на рынке,
удивляясь и причмокивая толстыми губами.
- Ваша фамилия Апраксин? - сержант привалился к стойке салона.
- Апраксин. А что?
Сержант улыбнулся натужно, будто со стороны потянули уголки губ за
ниточки:
- Ничего.
Апраксин припомнил волнение Фердуевой при утреннем раскланивании. Ну,
конечно, обладательница квартиры-сейфа озаботилась нежданной вежливостью:
вдруг незнакомец приятной наружности прокладывает путь к ее богатствам?
Апраксин пожал плечами, вполне мог разобидеться - принять его,
интеллигентного человека, не наглого, не процветавшего ни в годы застоя,
ни после, вообще давно разминувшимся с благополучием, будто и ходили всю
жизнь по разным улицам - за громилу? Досадно. А если он преувеличивает,
чем объяснить появление сержанта? Наверняка Фердуева в смятении отзвонила
куда следует, оттараторила на едином выдохе свои опасения и вот,
пожалуйте, при входе в собственный подъезд приходится сообщать свою
фамилию.
Ни Пачкуна, ни "двадцатку", ни Дурасникова Апраксин никак не связывал
с появлением милиционера.
Сержант напоследок прошил Апраксина взглядом: еще встретимся,
непременно - удостоверяли колючие, близко посаженные глазенки, и оснований
не верить не оставляли.

На следующий день Фердуева принимала дверь, если б не обивка, впору
привязать к кронштейну шампанское на веревке и разбить бутылку резким
броском, будто дверь, а под ее охраной и хозяйка, отправлялись в опасное
плавание. Сполна рассчиталась с мастером. Сегодня дверщик, судя по
костюму, намеревался поужинать вне дома и, похоже, в обществе дамы,
Фердуеву кольнуло озлобление: ее намеками принебрег! К вчерашнему
разговору не возвращались. Фердуевой прояснять ничего не хотелось, все как
на ладони.
Дверщик не спешил уходить, и у женщины теплилась надежда, что выпадет
еще - вернуться к интересующему ее. Беседу про необязательное - про общих
знакомых (а таковых у деловых людей неизменно пруд пруди), про вновь
открывшиеся харчевни, про опустевшие антикварные прилавки - решила не
поддерживать, пусть без проволочек выруливает на сделанное предложение.
Фердуева ждала не зря, не ошиблась - треснул! Куш вчера сверкнул не
мышиного размера, любого разбередит.
- Я подумал... о предприятии, даже обсудил кое с кем, - мастер
опустил ресницы.
Отменно. Такой лишнего не сболтнет, перепроверять, что да с кем
уточнял - зряшная трата времени. Как отнесутся Почуваев и Васька Помреж к
компаньону-новичку? Должны понять: без главного инженера, без спеца по
железякам им не потянуть. Фердуева придвинула мастеру лист бумаги, ручку.
- Набросайте, как вам все представляется, прикинем цифры.
Мужчина не удивился, быстро нарисовал в плане размещение аппаратуры,
исходя из размеров подвала, описанного Фердуевой со слов Почуваева, вслух
проговаривал, как подвести электропитание, как складировать и вывозить,
дельность и простота, досягаемая даже неподготовленной женщине, убедили
Фердуеву, что выбор сделан верный.
Мастер погрыз конец ручки:
- Могу вчерне прикинуть и выгоды предприятия.
Фердуева кивнула, с любопытством придвинулась к мастеру, их локти
соприкоснулись, Фердуева прильнула еще плотнее и закрыла глаза...
Все произошло само собой, костюм мастеру для вечера не понадобился, а
когда он покидал квартиру-сейф около полуночи, то признался: ну, мать, ты
и головастая! Хотя Фердуева предпочла бы услышать нечто совершенно иное.

Васька Помреж возлежал на кожаном диване в приемной директора
института, на животе блюдо с бутербродами - красная икорка с вологодским
маслицем, предложенная в приступе боязни Почуваевым, перед глазами
телевизор. Этажом выше три пары пировали, предупрежденные, что безобразий
фирма не потерпит. На предпоследнем этаже, в уютном холле с пальмами и
подсветкой, шестеро крутых резались в карты, ночевать не собирались, хотя
оплатили и ночлег, и утренний завтрак.
Помреж косился в зеркало и в минуты затишья событий на экране
телевизора нет-нет да выдавливал угрей с подбородка, с крыльев сильно
поблескивающего носа.
Сверху донесся топот, грохот музыки. Помреж железным жимом ухватил
трубку телефона; выдал гневный нагоняй и вновь вперился в экран.
Картежники тише и приличнее, платят - щедрее; гулены обременительны, зато
никогда не иссякают. Звонили игроки, заказали еще шампанского, непременно
мелкомедального абрау-дюрсо. Помреж кивнул, нагрузил сумку бутылками, от
себя, не спрашивая, желают ли, насыпал сверху дюжину апельсинов и поплелся
к лифту. На обратном пути навестил гулен. Мужики осовели, девицы
держались. Порядок. Васька Помреж подмигнул старой знакомице Лильке Нос -
потрошение предстояло знатное - и величаво удалился.
Помрежа побаивались, на месте расправы никогда не чинил, но
оскорбления не прощал; через неделю, месяц, а случалось и через полгода
после нанесения обиды в стенах института во время его дежурства,
неосторожного бузотера постигала кара: мордобой случайный на улице,
разбитая вдребезги машина, а раз, как шептались, и спаленная дотла дача.
Было, не было, никто доподлинно не знал, зато Помреж усвоил, что слухи
работают к его пользе и особенной свирепостью, наподобие Почуваева, свой
лик не уснащал, усекая наперед, что как раз смешливый и вроде б не
серьезный, о котором ползут колючие слушки, устрашает во сто крат больше.
Васька снова растянулся на диване, загодя притащил из лаборатории
видик, запустил фильм с пальбой. Весной в работе наступало затишье: самый
сезон - середина зимы и разгар лета, сейчас же передых выпал, хотя
предприятие работало бесперебойно, впрочем, без полной загрузки мощностей.
Лилька Нос спустилась за постельным бельем. Помреж отпер шкафчик с
персональным замком, отсчитал три комплекта в мелкий цветочек, хохотнул в
голос:
- Переходим к маневрам? Лиль, там кобел бородатый вразнос пошел,
смотри, чтоб не побил чего пес, вычту до копья...
Лилька Нос чмокнула Помрежа в лоб по-свойски, сто лет назад
романились еще на студии и умчалась в горячий цех.
Пальба на экране Помрежа не развлекала, выключил на половине ленты,
протянул руку к ночнику, умерил реостатом свечение, повернулся на бок и,
перед тем, как погрузиться в сон узрел Почуваева, крадущегося в подвал
третьего дня, отметил испуг, несвойственный разухабистому отставнику.
Помреж особенно не тужил: что ни случись, он в накладе не останется, да и
Почуваев, ясное дело, тож - слишком обширно оба осведомлены, Фердуева их
не выпустит из коготков, а усвоив накрепко, что разная оплата прорастает
завистью, не допустит, чтоб подчиненных одаривали разнокалиберно; другое
дело, что за особые услуги Фердуева могла единовременно, и в строгой тайне
от других, поощрить удачливого, но тут уж язык прикуси намертво, иначе не
видать расположения бригадирши вовек.
Сон не шел. Наверху заголосила Лилька Нос. Ишь, отрабатывает на
славу, тут Помреж звонить-вразумлять не решился: распаляет сучонка
клиента, все по правилам, и Помреж в доле так, что не резон ему
утихомиривать выкладывающуюся Лильку, не то утратит квалификацию,
растеряет навык - фирме только урон. Помреж вжал уши в подушку, окунулся в
ватное тепло.
Игроков сегодня притащил Леха-Четыре валета - лысый, как колено, и
каждый сезон меняющий парики и их цвет, откуда и прилипло "Четыре валета".
Валетам Помреж доверял, как себе, и потом, выпроваживать команду в полночь
не понадобится. Леха своим ключом отомкнет дверь внизу, им же и задрает.
Такая вольность считалась серьезным прегрешением, узнай Фердуева, но
сладкий сон Помрежу мил не менее расположения хозяйки, да и Леха никогда
не подводил.
Помреж метался меж сном и явью, будто обломок крушения в волнах, и
вой Лильки добирался до слуха, ослабленный расстоянием, будто из
преисподней.
Наконец заснул и приснилось странное - легкие шаги по лестнице, руки
нежно гладят, чешут за ухом, как сытого кота, и шепот: вставай, Вась, ну,
вставай. Помреж крутанул лошадиной мордой и вдруг почувствовал - подлинное
прикосновение, разлепил глаза. Ба! Лилька в простыню завернутая, будто
привидение, тормошит его за плечо.
- Сдурела!! - Помреж вскочил, будто под задом пружина распрямилась.
Бедой повеяло. - Чего надо?
- Плохо ему стало! Корчится на полу, за сердце хватается, стонет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38