Пачкун захрустел корнишоном:
- Простбта - второе сердце мужчины. Пока хош не покидает - живет, как
только баб замечать перестает - провал! - И уведомляя присутствующих, что
ему до пропадания далеко, игриво приобнял тощую и неожиданно жаркую
соседку.
Наташку обдало новой волной ненависти. Гад! Молодость ее на замок
замкнул, ни погулять, ни под венец, только к властелину магазинному по
вызову, хоть среди бела дня, хоть среди темной ночи, в стужу и хлад, в
дождь и жарищу, по первому повелению в любой конец города, а то и за
городскую черту. Гад! А в больницу ездила, как на работу: жена с цветами,
Наташка с бульонами в термосах, с диковинными плодами и соками, с финскими
бумажными простынями - поди достань! - чтоб прокладывать кровоточащие
раны, с одноразовыми иглами, чтоб гепатитом не нафаршировали или другой
прилипчивой гадостью. Что говорить!
Белое вино, как величали водку грузчики, прогрело Наташку Дрын,
одарило смелостью, даже будто приподняло над стулом. Наташка рванула
блузку в стороны на манер морячка-анархиста, раскрывая белую тяжелую
грудь, толкнула локтем увлекшегося соседкой Пачкуна:
- Может, мне уделите внимание? Я вот тоже еще нравлюсь многим... вот
Мишка Шурф прикалывался... Ремиз тоже слюни роняет до колен, что ж
выходит?.. - Спазм перехватил дыхание завсекцией, никто не узнал, что ж
выходит? Из глаз оскорбленной брызнули слезы, голова рухнула в салат.
- Когда и успела? - Фердуева резко поднялась, рванула голову Наташки
из салатницы: на золотые волосы налипли зеленые горошины, приклеился
майонезом ломтик моркови, желток ополовиненного яйца вкрутую рассыпался,
вымазав лоб густой желтизной, будто цветочной пыльцой.
Пачкун веселился от души. Задело бабу! Взъярило не на шутку! Значит,
крепко ее держит, прихватил, не выскользнешь... Лишь бы про дела в запале
болтать не принялась, а так... пусть бушует, сказала бы спасибо, что Бог
назначил ревновать не протертого до дыр мутноглазого инженеришку раз в
жизни - на свадьбу! - посетившего ресторацию, а вальяжного дона Агильяра,
украшенного сединами лунной яркости, блестящими влажными глазами,
надушенного запахом уверенности, что только деньги без счета и придают.
- Наташ! - Дон Агильяр не замечал, что Фердуева свирепеет. - Наташ!
Уймись! Пошутить нельзя... на то и застолье, чтоб расслабиться, -
успокаивая возлюбленную, Пачкун подцепил вилкой розово-белый кус краба с
развороченной салатной верхушки, проглотил и только тогда заметил полные
гнева глаза хозяйки квартиры. Пачкун про Фердуеву много чего знал, но
также понимал, что не знает почти ничего из главного, и даже тени людей,
стоящих за Фердуевой нагоняли страх, а бояться попусту Пачкун не привык.
Над столом загустела тишина, из спальни донеслось тикание старинных
напольных часов, и бронзовые часы на мраморном столике у окна тоже вдруг
ожили и сообщили о своем присутствии хорошо слышным ходом слаженного
механизма. Ни уговоры-увещевания, ни, быть может, обливание ледяной водой,
не привели бы Наташку Дрын в чувство так быстро, как мертвая тишина -
лесная, глубинная; бузотерка провела ладонью по лицу, будто смахнула дурь,
стряхнула, как лоскутья обгоревшей кожи на пляжных югах, глаза засветились
раскаянием.
- Извините, товарищи-граждане, перебор состоялся. - Наташка без
помощи других поднялась, побрела в ванну. Тишина над столом не проходила,
и через минуту к ходу часов прибавились утробные звуки страдающего
человека, разрываемого позывами рвоты.
Фердуева кивнула подруге, та покорно выскочила в ванную - миг - и все
услыхали чавканье половой тряпки, подтирающей безобразия избранницы дона
Агильяра.
Мастер-дверщик тяготился непонятностью отношений Фердуевой и Пачкуна:
оба могущественны - ясно, но ясно также, что Пачкун пасует перед хозяйкой,
хотя при его комплекции, должности, хватке, сквозившей в каждом движении -
повороте головы, причмокивании губ - ожидалась противоположная раскладка
сил. Мастер снизу вверх посмотрел на возвышающуюся над столом Фердуеву,
еще раз поразился ее совершенством: тайная власть таких женщин над
мужчинами неоспорима.
Фердуева бесстрастно, как не любящий животных посетитель зоопарка,
оглядела гостей противоположного пола: "Не то, не то. Всю жизнь не то! А
когда же будет то? Или вовсе не случится никогда, нечего и ждать?"
Фердуева пила редко и мало, сейчас даже не пригубила, очистила
апельсин, сжевала дольку. Испортили обмывание двери. Вроде взрослые люди,
серьезные, а в дом пустить сто раз подумаешь. Наташка облевала ванну,
небось любимыми полотенцами - махра однотонная, итальянские - рожу
утирает? Жалкая Наташка, мельтешит, все надеется при мужике - дай Бог
только отхватить - налипнув ракушкой на дно корабля, жизнь проплыть.
Глупая! Не выйдет, нужно свою цену иметь, собственный номинал, постель
только первый взнос, потребности всей жизни таким не погасишь, мужики, как
собаки, крепкого хозяина всегда чуют.
Фердуева решила не церемониться:
- Ну... все, гости дорогие, забирайте Наташку, мне дела делать пора.
Пачкун с вилкой, недавно наколовшей кус краба, поднялся, наморщил
нос, припоминая ему одному ведомое, так и застыл и только через минуту
догадался положить вилку на стол. Его выставляют? Гонят взашей? Кулаки
дона Агильяра сжались.
Фердуева заметила гнев начмага, заметила, как подобрался мастер.
Стравить бы их сейчас в добротном мордобое, потеха вышла б, Пачкуну не
поздоровилось бы. Фердуева оглядела горки с фарфором, нежные статуэтки по
всем углам. Драка здесь обременительна, большим расходом завершится;
сменив хлад тона на извинительность, хозяйка проворковала:
- Нет, правда, дела, не рассчитала время.
Пачкун смекнул - дуться глупо, лебезить никто не станет,
удовлетворился смягчением Фердуевой, вкрапил в прощание анекдот, уцепился
за спасительный хохоток прибирающей в ванной тощей соседки по столу: тут
выплыла промытая, облегченная слезами и непереваренной пищей Наташка Дрын,
и прохладное прощание переродилось в дружеское с похлопываниями,
прикидками совместных обедов и ужинов: точек едальных расплодилось тьма,
всюду дружки, всюду гульба и сладкая житуха. Шумно вышли трое - Наташка
Дрын, дон Агильяр и подруга Фердуевой; обиженная и совратительница Пачкуна
шли в обнимку, склонив головы на плечи друг друга, Пачкун шествовал, чуть
приотстав, пастырским взглядом взирая на птах.
Мастер остался. Фердуева обняла его, как только закрылась дверь,
прильнула, после долгого поцелуя кивнула на дверь, закрывшуюся за гостями.
- Поганцы. Мать их так! - Ругань Фердуевой вкупе с холодной красотой
озадачивала. Мастер испытывал необъяснимое смущение малоопытного
мужчины-первогодка в присутствии этой женщины. Робость заявляла о себе
дрожью пальцев, глазами опущенными в пол.
Телок или прикидывается? Фердуева снова прильнула к мужчине и
обоюдный жар вымел пустые вопросы из голов двоих.
После лежали тихо, говорить не хотелось, снова власть в квартире
взяли часы, прикрывая мерными звуками едва слышимое дыхание людей. Мастер
обследовал потолок уже по четвертому разу, привычно узнавая едва
различимые трещинки, вздутия, сколы побелки. Скоро посыплется, без марли
олифили, не чувствуется многослойности, глубины грунтовки и прочих
замаскированных ухищрений, от коих след один и остается - неправдоподобная
и долгая гладкость потолка.
Фердуева думала о деле. Надо расширяться. Очереди в винные магазины
не давали покоя, бередил и подвал, обнаруженный Почуваевым в институте. В
подвале Фердуева предполагала подпольный цех. Сахар - не вопрос, таких как
Наташка Дрын сотни на поводке. Инженерная часть тоже продвигалась, судя по
наметкам мастера.
- Коля, - Фердуева впервые произнесла вслух имя нового друга и
удивилась непривычности его звучания. - Аппараты разборные? В случае чего
гора трубок и все?
Коля не отрывался от потолка. Жене мастер изменял редко, и сейчас
оправдывал себя соображениями выгоды: страсти Фердуевой - одно, дело ею
предложенное - совсем другое. Дело обещало рывок в жизнеобеспечении, и
Коля не сомневался: узнай жена про флирт, узнай, что из флирта того
произросло невиданное благополучие, смолчит. Коля понищенствовал всласть,
познал все извивы и причуды бедняцкого бытия и дал зарок свое не упускать,
оставаясь на вид человеком степенным, выдержанным, ведущим себя достойно и
не вызывающе.
С потолка свисала люстра, не иначе дворцовая, Коля ужаснулся: не
встреться ему Фердуева, никогда б даже не мечтать о такой люстре.
Изменится ли его жизнь, появись люстра? Нет. Но пусть будет, детям
достанется. Люстра - символ, лучше сдохнуть, чем барахтаться в вечном
безденежье. Штука заключалась в детях. Себе Коля многого не желал, но даже
задыхался, представляя, что молодость, когда всего хочется, его дети
проживут скудно, в обрез, подобно его годам с двадцати до тридцати с
хвостом.
Сумерки поглотили спальню Фердуевой, укрыли от взора мастера изъяны
потолка, утяжелили шторы, замутили хрустальные подвески. Свет не включали,
ветер на улице стих, движение спало - редкая машина проезжала почти
бесшумно - часы набирали мощь, глаза Фердуевой слипались, тепло
обволакивало, сознание все чаще ухало в глубины дремы и, однажды
провалившись в сон, замерло во мраке вылизанной спальни.
Мастер поднялся, призрачного света, сочившегося из окна, едва
хватало, чтобы отыскать вещи. Коля оделся, прикрыл белеющую на кровати
Фердуеву, поправил женщине подушку, дотронувшись до конского хвоста
иссиня-черных волос. В коридор вышел в носках, рассчитывая обуться уже у
двери, чтобы не громыхать. Осколок стекла разбитой бутылки шампанского
впился в пятку внезапно, и мастер сдавленно вскрикнул; непроизвольно
поданный голос застигнутого врасплох человека, вплелся в сон Фердуевой
страшным напоминанием о страшном человеке...
...Шестнадцатилетняя Фердуева шагала по квадратному двору, стиснутому
трехметровым забором, спиралью заверченная колючая проволока оторачивала
забор по верху, по углам территории сквозь густо валящий снег угадывались
сторожевые вышки, за стеклами напряжением глаз удавалось различить тени
часовых. Пальцы на ногах девушки смерзлись, руки в цыпках цветом походили
на вареную морковь. На густые волосы, такие же смоляные и почти пятнадцать
лет назад, налип ледяной нарост. Ноги поднимались и опускались...
После двенадцати часов работы в цехе меж зубов застревали волоконца
ваты, сгибаясь над машинкой, Фердуева застрачивала ватные брюки для
Заполярья.
Ноги поднимались и опускались.
Каждый шаг отдавал болью, морковные руки нелепо пятнали
непривычностью цвета унылое серо-белое вокруг.
Ноги поднимались и опускались.
Но даже боль в теле, даже холод, выморозивший страх и способность
ужасаться своей судьбе, не могли сравниться с ожиданием встречи. Фердуева
знала: сегодня вызовет Родин. Синеглазый подполковник - начальник
исправительно-трудовой женской колонии.
Ноги поднимались и опускались...
Фердуева ненавидела этого человека и ждала встречи с ним, жаждала
тепла живого человеческого тела и еды вдоволь. Родину судьба назначила
стать первым мужчиной Фердуевой. Подполковник не тянул ухаживания, вызвал,
налил с холода полстакана водки, усмехнулся, хлестанул надтреснутым низким
голосом:
- Ну?
Шестнадцатилетняя Фердуева, рослая и развитая не по годам,
прошелестела:
- Да, - и придвинула пустой стакан.
Синеглазый налил еще на два пальца - сам не пил, давно приохотился не
разменивать остроту ощущений - пил и закусывал потом. Фердуева сразу вошла
во вкус разнополых игр, и подполковник опасливо зажимал почти детский рот
сожительницы шероховатой ладонью. Напрасно. Вой сирен, и тот глох в
улюлюканье и вое ветров, не то что женский крик. Родин протирался
одеколоном "Шипр", и Фердуева много лет боялась и начинала дрожать от
этого запаха, подполковник любил самолично раздевать девушку,
приговаривая:
- Повезло тебе мать, даже не представляешь как...
- Угу, - кивала Фердуева, безразлично наблюдая, как с белых ног
сползают коричневые чулки в резинку.
Родин, неуемный в похоти, искал все новых ощущений, вытворяя
непотребное, но опасаясь, что чужие глаза заподозрят недоброе, послабок в
режиме не давал. Родин предпочитал девушку в веселье и тогда впадал в
мечтания: "Отсидишь свое, уедем, выйду в отставку, поселимся в Крыму в
домике на берегу моря и, чтоб непременно мальвы повсюду, а еще насадим
подсолнух, семечки будем сушить и лузгать, сидя вечерами на урезе воды,
так, чтоб волна подкатывала под зад...!" В мечтаниях Родин прикрывал
глаза, и тогда Фердуева тайком подворовывала жратву для товарок по бараку.
Родин делал вид, что не замечает, или впрямь не замечал.
Фердуева вырезала аккуратный квадратик черного хлеба, клала поверх
ломтик синеспинной с желтоватым брюшком селедки, уминала за обе щеки:
Крым, домик на берегу, мальвы... Как ни юна была Фердуева, а ложь от
правды отличала враз. Родин лгал: жена, трое детей, партбилет... не по
зубам ему мальвы, волны, облизывающие ноги, подсолнухи... Фердуева
шевелила подмороженными пальцами в тазу с горячей водой, надеясь впитать
тепло впрок, на ту пору, когда многоградусные морозы примутся терзать
ступни в ветхой обувке.
Родин, грубый и жестокий, бил девушку, истязал, но вспыхивал
постельным жаром как сухая соломка, и в будущем у Фердуевой такие мужчины
не случались. Женская природа ее разрывала на две равные части: одна -
ненависть, другая - животная привязанность.
Родин при девушке чистил пистолет, щелкал затвором, и сейчас Фердуева
явственно уловила звук лязгающего металла - мастер Коля прикрыл
собственноручного исполнения дверь и сработал язычок замка. Фердуева брела
по двору в оторочке колючей проволоки и вожделела к селедке, мягкому
хлебу, водке, к жестким, негнущимся, как толстые гвозди, пальцам,
рыскающим по телу в попытке отыскать ранее никому не ведомое.
В последний раз Родин наотмашь бил девушку за черную косынку и черную
робу. Фердуева знала, на что шла, черный - цвет несогласия, отрицаловка,
ношение черного не прощалось. Фердуевой наплели, что Родин охоч сменять
утешительниц, и осужденная ревновала не к ласкам, жарким шепотам,
сплетениям обезумевших тел, а к немудреному столу - водка, соль, капуста,
сало. На восьмое марта Родин припас подарок: буханку черняшки, пять
головок репчатого, кусок зельца в полкило. Фердуева знала, что Родин
хороводится с капитаном Мылиной - начальником производства. Нюхачи донесли
Мылиной, что Родин глаз положил на Фердуеву. Начались тяжкие времена.
Мылина науськивала контролеров против Фердуевой. Рапорты сыпались горохом:
выход из казармы без платка, перебранка в цехе из-за разлетевшихся швов на
штанах, ор с сокамерницами в недозволенное время, самовольный выход из
зоны производства в жилую зону, крем для рук, найденный на нарах, помада в
тайнике у изголовья... Мылина дожимала Фердуеву по всем правилам лагерной
науки.
Однажды Мылина переступила дорогу Фердуевой, ухватила за волосы -
тоже нарушение, длиннее чем положено - намотала на пальцы, больно рванула:
- Оставь его, мразь!
Глаза Фердуевой в ту пору могли испепелить любого, дыхание Мылиной
пресеклось.
- Оставь, - передернув плечами, менее уверенно повторила капитан.
- Он сам... сам требует, - зэчка сверлила мглистое, промороженное
небо, будто в клубящейся серости мог отыскаться совет, как обойтись с
Мылиной.
- Маленькая что ль, - гнула свое Мылина, - скажись больной.
Фердуева оторвала глаза от ватных облаков, уперлась в переносицу
Мылиной:
- Весь месяц не болеют, - стиснула зубы, - ему все равно больна я или
нет, ему подай...
В тот год Фердуева еще цеплялась за человеческое, уговаривала себя,
что Родин, хоть и груб, в душе добр, работа у него такая, жестокая. Первый
день рождения в наложницах у начальника колонии отпраздновали небывало.
- Что сразу не доложилась? - Родин развалился на кровати в крохотной
полугостинице для супругов, разлученных неволей. - Сколько ж тебе
шибануло? Уже семнадцать, - посерьезнев, Родин резанул, - старуха, мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38