Настала большая перемена. Едва учитель скрылся за дверью, как раздались голоса: «Давайте сыграем в «пана и вора»! Громче всех кричал Андрюша Добролюбов. Альфонс попятился к двери, собираясь, видимо, потихоньку улизнуть.
— Эй, маменькин сынок, это же твоя любимая игра! — крикнул Тихон Бобров, загораживая ему дорогу.
Недоверчиво озираясь по сторонам, Альфонс стал возле парты. Опять кидали жребий. Долго ему везло — на его долю выпадали «чины» стражника, судьи, пана. Перемена близилась к концу. Я приходил в отчаяние. И — о счастье!—Альфонс — вор, Алеша Зайцев — стражник, Тихон — судья. Я никогда не видел такого свирепого лица у Алеши. Удары ремня прилипали к ладоням Альфонса с такой же силой, как и в тот вечер, когда пропал проклятый мешок с сахаром. По тому, с каким злорадством смотрели на Альфонса Тихон, Андрюша, Яша Ходас и еще некоторые ученики, я понял— они тоже догадались...
А бедному Афоньке пришлось все-таки остаться неучем. Он бродил по улицам в своих изношенных лаптях, оборванный, грязный, и униженно кланялся тому, кто его толкнул в такую беду.
Ну, а учитель? Он и впредь со спокойной душой захаживал в дом лавочника. Ведь он доказал свое уважение и почтение к сахарному мешку.
Глава XVI
Ряды учеников редеют. — Есть учителя похуже.
Потому ли что Афонька был плечистый и занимал на скамейке много места, или оттого, что все старались отодвинуться от него как можно дальше, чтобы избежать щипков, — но после его ухода из школы в глаза бросалось пустое место на второй скамье третьего отделения. Школа притихла, как будто опустела. Митрофан Елисеевич почему-то недели две никого не наказывал. Но со временем все вошло в свою колею. Постепенно забылась история со Шмураткой. Альфонс по-прежнему уписывал на каждой перемене по нескольку кусков хлеба с медом или котлетами, отец Онуфрий посылал за кнутом, а учитель обрабатывал наши уши и головы.
Ученики второго и третьего отделений притерпелись ко всему, и редко кто из них бросал школу. Первое отделение таяло на глазах; теперь там никто не падал со скамьи, словно ломоть, отрезанный от каравая. Но грязи от этого в классе не убавилось и затхлый воздух не стал чище. Митрофан Елисеевич, как и раньше, кричал, ставил на колени и дергал за волосы.
Однажды он так отодрал Филиппа Водовозова, что у мальчишки стало течь из ушей. Отец Филиппа немало повидал на своем веку, даже работал целый год на уральских рудниках. Вскоре мы узнали, что он зазвал к себе нескольких учеников и расспросил, как наказывает учитель. И вот прошел слух: «Отец Филиппа пожалуется высшему начальству».
Неизвестно, что бы из этого вышло, но Водовозову ничего не удалось вытянуть из учеников: никто не хотел идти в свидетели. А как без них докажешь?
Незадолго до этого случая в третье отделение поступил Миша Знамов. Его отец был одним из тех, кто в поисках работы вечно кочует с места на место. Мише пришлось побывать в нескольких школах и познакомиться со многими учителями. Услыхав о намерении Водовозова, он взглянул на нас, как шестидесятилетний мудрец смотрит на малышей, и принялся поучать:
— Что это вы надумали? Неужели и в самом деле жили, словно в бочке, света не видели? Вон дубровин-ский учитель ставит в угол на камешки, бьет по рукам металлическим аршином, оставляет без обеда все отделение. А козлятинский еще почище надумал — устроил темную каморку, которую зовет карцером. Выйдешь из этой каморки — голова кружится, ноги подкашиваются, за стены хватаешься. Кроме того, он заставляет кла-няться до земли— раз пятьдесят, восемьдесят и даже
сто. В Слепкове учительница хватает не за весь вихор, а заберет волоска три и выдерет. Эх, братцы, если бы вы знали, как хитры на выдумки некоторые учителя! Митрофан Елисеевич даже за волосы драть не умеет: это что за боль — просто щекотка. Думаете те, кто любит сажать в карцер, учат лучше? Ничего подобного! Как начнут объяснять, не поймешь, арифметика это или грамматика. В тетради напишут: «Очень плохо» и «Переделать», а почему плохо и как переделать — неизвестно. Есть и такие, что целый месяц не исправляют тетрадей. Митрофан Елисеевич — золотой человек: он понятно объясняет урок и каждый вечер исправляет все тетради. После этого мы с гордостью твердили: «О, Митрофан Елисеевич хороший учитель!» И, подставляя ему голову для наказания, подбадривали себя: «Это что за боль — просто щекотка!»
Глава XVII
Необыкновенная добыча. — Оказывается, в школе есть и девочки. — Соня Платонова.
Понедельник был для меня самым тяжелым днем. Утром приходилось тащить из дому мешок с припасами на всю неделю. Когда я преодолевал пять верст и путь близился к концу, руки и ноги дрожали, как у старичка.
Спасибо Чвортеку —он иногда давал советы не хуже дяди Дависа. Я таскал свой мешок на палке, перекладывая ее с плеча на плечо. Иван Иванович обозвал моих домашних разинями, которые ничего не смыслят, и пожалел, что они не испытали солдатской муштры. Он засунул в нижние углы мешка по картофелине, затянул их бечевкой, завязал концы так, что л мог впрячься в лямки, как лошадь, и вся тяжесть приходилась на спину.
Конечно, так было легче, хотя бы в начале пути. Но к концу все равно в глазах начинали плясать зеленые человечки, и, увидев на краю дороги какой-нибудь камень, я падал на него как подстреленный.
На беду, еще осень необычайно затянулась. С вечера выпадал снег, наутро он уже превращался в грязь. А я так ждал зимы! Часами высчитывал, сколько мешков снега необходимо для санного пути от Рогайне до
Аничкова. С мольбой смотрел на небо: хоть бы выпал наконец настоящий снег! Если бы установился санный путь, наши, наверное, подвезли бы меня на старом Иона-тане, а то, может быть, какой-нибудь проезжий нагнал бы и подвез.
По дороге я то напевал песенку, то свистел, то подсчитывал, сколько часов нужно прожить, пока вырасту большим и легко смогу отшагать пять верст. Порой я повторял про себя слова дяди: «Надо выдержать». Увидев впереди дерево, решал: если дойду до него, сказав «надо выдержать» не больше тридцати раз, значит, и в самом деле сегодня выдержу и счастливо доберусь до школы...
Однажды в понедельник я шел, бормотал свое «надо выдержать» — и вдруг очутился на кровати в незнакомой комнате. Рядом сидел какой-то человек и разувал меня. Увидев, что я открыл глаза, он улыбнулся и весело заговорил по-белорусски:
— Пошел на охоту и, вишь, какую добычу принес! Я вскочил:
— Ой, да я, наверное, опоздал! — Схватив свою обувь, хотел было бежать в школу.
Да где тут побежишь, когда мешок с припасами висит так высоко, что без чужой помощи его не достанешь.
А этот человек и его жена посмеивались:
— Ничего, отдохнешь сегодня у нас! Кто тебя отпу? стит, раз так обессилел, что уснул на куче мокрого и холодного хвороста!
Но меня не легко было уговорить. После долгих пререканий они обещали снять мой мешок только после того, как я напьюсь чаю с малиновым вареньем.Наконец чай вскипел, хотя мне показалось, что он кипятился часа два. Когда я напился чаю, с меня градом покатил пот, и хозяйка строго заявила, что потному на колоде смерти не миновать. Она посоветовала лечь в постель.
Скрепя сердце пришлось согласиться, и я, не раздел ваясь, растянулся на лавке. Проснувшись, чуть не заплакал: за окном было темно...
Я совсем пал духом и попытался было палкой снять со стены мешок. Но тут вошел хозяин и сказал: теперь;
спешить уже незачем. Я попробовал возразить, что не буду знать уроков и учитель оттаскает меня за волосы.
— Не оттаскает! Букашка — лучший ученик во втором отделении.
В недоумении взглянул я на хозяина:
— Кто вам сказал?
— Соня.
— Какая Соня?
— Соня Платонова. Мы с матерью, — он показал на свою жену, — знаем, что там у вас в школе делается, и о тебе слышали много хорошего.
— Что вы? Мы с Соней никогда и не разговаривали.
— От ваших мальчишечьих разговоров девочкам частенько плохо приходится. Ты хоть и не говорил с нею, зато и не обижал. В школе только пять или шесть мальчиков не дергали Соню за косички.
У меня словно завеса упала с глаз. Я совсем не замечал девочек. Да и много ли их было? Соня Платонова, еще две в первом отделении и во втором — единственная Акулина Козлова. Я действительно никогда не разговаривал с ними, даже с Акулиной — ну, разве только разок, когда она спросила меня, как решить задачу.
Мне стало стыдно оттого, что до сих пор считал себя самым несчастным существом на свете, завидовал сильным и ловким, которым в школе приходится куда легче, чем мне.
А девочки... Ах, эти маленькие девочки! На них, как и на меня, нападали собаки, для них канавы тоже были слишком широки. Когда мы во что-нибудь играли — хотя бы в того же «пана и вора»,—то девочек били сильнее; их дразнили и высмеивали. Особенно им доставалось, когда «жали масло». Усядутся две группы ребят на скамью — и ну кто кого вытеснит! Сидящих в середине, — а в середину обычно попадали девочки, — иногда так сжимали, что те вопили не своим голосом.
И дома им было не лучше. Из пяти деревень в Аничковской школе учились только четыре девочки! А остальные? Остальные относились к школьницам так же плохо, как мальчики. Девочка только еще учится писать «а» и «б», а вчерашние подруги уже бегают следом и дразнят:
«Глянь-ка, глянь, — ученая! Научилась бы нос утирать! ..»
Пока я размышлял, кто-то отворил дверь стремительно и легко, будто, приближаясь к дому, сбросил с плеч тяжелую ношу. Это была Соня. Она вошла совсем не так, как это делал я у себя дома: я входил тихонько, словно боясь чего-то неизвестного.
Конечно, я сразу повернулся к двери спиной и решил весь вечер молчать: ведь не по своей вине я попал сюда и уснул. Но скоро мне пришлось помочь Соне решить задачу, а молча этого никак не сделаешь. Когда же Соня рассказала, что было в школе, мы оба взволновались и разговорились. Оказывается, после уроков принесли кучу досок — будут делать перегородку, чтобы отделить первое отделение от остальных. Мы тщетно ломали голову, для чего это нужно. Наконец стали гадать на спичках, пойдут ли новые перемены на пользу школьникам или во вред. Если чет — на пользу, если нечет — во вред. Вышел нечет — значит, во вред. Но Соня заметила, что одна спичка без головки — ее нельзя считать за настоящую. Остался чет — значит, на пользу.
В этот день я был грустно настроен и не хотел верить, что когда-нибудь ученикам будет хорошо. Пока мы спорили и рассуждали, наступила глубокая ночь: пора было спать.
Наутро Платонов вывел из конюшни свою вороную лошадь —вернее, лошадку, которая выглядела бы среди настоящих лошадей букашкой. Я пробовал возражать, что такой пустяковый мешок, как мой, стыдно даже показать лошади. Но Сонин отец, не спрашивая моего согласия, взвалил мешок ей на спину. Он провожал нас пешком, а мы с Соней по очереди ехали. Правда, мы больше шли пешком, так как все время спорили: «Поезжай ты, а я лучше прогуляюсь».
Глава XVIII
Новая учительница. — Коробочки № 1 и № 2. — Тит курил.
Тонкая перегородка вызывала всеобщий интерес. Мы ощупывали ее и все думали и гадали, зачем она тут поставлена. Некоторые даже кое-что написали на ней.Прошло три дня, и вот в школе появилась новая учительница— Зинаида Ивановна. В этот день выпало так много снегу, что в Аничкове под его тяжестью провалились две крыши.
Я очень обрадовался снегу, но меня опечалило появление новой учительницы. Мне казалось, что двух счастливых событий в один день не бывает, поэтому я болел душой за свою маленькую приятельницу Соню, попавшую в когти Зинаиды Ивановны вместе со всем первым отделением.
Как только окончился, первый урок, мы бросились за перегородку разузнать, сколько человек она поставила на колени, хотя слышно было, что там урок прошел спокойно. Первоклассники радовались тому, что новая учительница часто улыбается и даже смеется. Но мы охладили их пыл: видно, пока она только присматривается.
К концу дня многие из нас почувствовали себя задетыми— в первом отделении никто не был наказан. Мы успокаивали себя надеждой, что настанет время — и первоклассники заплачут.
Зато нам пришлось туго. У Митрофана Елисеевича осталось всего два отделения. Он без конца спрашивал нас, и наказания сыпались, как из бездонного мешка. Я впервые как следует осознал, что из-за грамматических ошибок мои уши постоянно будут красными, а то и синими.
Особенно замучили меня слова с буквой «ять»'. Этот сев» было чем-то таинственным и непостижимым. Я долго мучился, не понимая, чем он отличается от простого «е». Мне казалось, что мои латышские уши не улавливают этой разницы. Я спросил товарищей, замечают ли они ее. Узнав, что те также не слышат разницы, я с грустью решил: все они разговаривают на «мужицком языке» и у них, должно быть, испорчен слух.
Оставался один выход — все странные слова с буквой «ять» попросту зазубрить. Однажды мне удалось выиграть целую кучу новых и старых перьев и выменять на них у Тихона Боброва две очень красивые коробочки из
под папирос. Я разрезал лист бумаги на маленькие кусочки и на каждом написал по одному слову с буквой «ять». Переписал все эти проклятые слова и засунул в коробочку № 1. Куда бы я ни шел, где бы ни сидел, вытаскивал по одной бумажке и все бормотал: «Хлеб» писать через «ять», «хлеб» нужно писать через «ять». Затем бумажку со словом «хлеб» перекладывал в коробочку № 2, а из коробочки № 1 вытаскивал новую.
Это мне очень помогло: скоро я стал большим знатоком слов с буквой «ять», хотя так и не мог уловить разницу между «ять» и «е». Иногда я пробовал слова с «ять» выговаривать по-особому, через нос, но Митро-фан Елисеевич сейчас же нападал на меня: мой нос, мол, так и напрашивается, чтобы его крепко потянули за то, что он коверкает русский язык.
Но, увы, наступил черный день, когда эти «ять» опять ввергли меня в беду. Однажды учителю сказали, что ученик третьего отделения Тит Терешенок весь вечер курил. Тот сначала отрицал, потом признался, что у них гостил его дядя, матрос, приехавший издалека, и дал ему две папиросы, уговаривая отведать.
Учитель заявил, что существует циркуляр, по которому за курение исключают из школы. Но у Тита есть смягчающие вину обстоятельства, ибо матросы самые верные слуги и защитники государя, если только они не подпадают под влияние бунтовщиков. И все-таки ученик есть ученик, поэтому Тит Терешенок наказывается исключением из школы на две недели. Со слезами на глазах молил Тит о прошении: ему, ученику третьего отделения, предстояло весной сдавать экзамены. Он был готов две недели простоять на коленях, только бы остаться в школе. Митрофан Елисеевич был неумолим: нужно с раннего детства научиться уважать государственные законы.
Терещенок, уходя из класса, тихонько попросил одного из Товарищей аккуратно все записывать, чтобы вечером можно было узнать, что делалось на занятиях. Как назло, учитель уловил последние слова. Повысив голос, он строго предупредил, что Тит на эти две недели полностью исключается из школьного общества. Никто не смеет с ним разговаривать, играть, а тем более давать книги. Кто нарушит это распоряжение, пусть пеняет на
себя. А Титу учитель посоветовал чаще посещать церковь и каяться в своих грехах. Не знаю, молился ли Тит богу и святому угоднику Николаю, но весной он с треском провалился на экзаменах.
В тот день, когда выгоняли из школы Тита, какой-то негодяй донес, что Букашка, вероятно, тоже курит: у него в кармане постоянно две папиросные коробки. Я подозревал, что донес Альфонс: кто еще способен на такую подлость? Учитель подозвал меня к себе и обшарил карманы. Ну и обрадовался же он, когда в самом деле извлек мои драгоценные коробочки № 1 и № 2! Однако радость его померкла: он не нашел в коробочках ничего, кроме маленьких кусочков бумаги.
И все же не избежать бы мне трепки, если бы весь класс не стал на мою защиту. Букашка курит? Этого быть не может, на него не похоже! Все видели, что я хранил в своих коробочках синие бумажки.
Благодаря этому меня даже не поставили на колени, хотя учитель и ворчал, что нужно остерегаться табака и даже не притрагиваться ко всему, что с ним соприкасается. Поучая нас, он смахнул со стола мои синие бумажки и бросил в печь. Сколько усилий стоило мне их изготовить, а теперь начинай все сначала! Красивые коробочки учитель сунул в карман, и однажды весной я увидел их у него на столе. Да, эти коробочки в самом деле были очень красивы: недаром я отдал за них целую горсть перьев и недаром сам пан курил из них папиросы.
Глава XIX
За мной гонятся деревья. — На запятках.
За несколько дней снегу навалило много-много, кое-где засыпало низкие.заборы и кусты. Но как раз к этому времени наш Ионатан совсем ослаб и охромел. И в следующий понедельник пришлось тащить мешок с припасами на собственном горбу.
Надежда, что кто-нибудь подвезет, тоже не сбылась. По дороге то шли тяжело нагруженные сани, причем сам возница плелся пешком, то быстро проносились легкие санки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Эй, маменькин сынок, это же твоя любимая игра! — крикнул Тихон Бобров, загораживая ему дорогу.
Недоверчиво озираясь по сторонам, Альфонс стал возле парты. Опять кидали жребий. Долго ему везло — на его долю выпадали «чины» стражника, судьи, пана. Перемена близилась к концу. Я приходил в отчаяние. И — о счастье!—Альфонс — вор, Алеша Зайцев — стражник, Тихон — судья. Я никогда не видел такого свирепого лица у Алеши. Удары ремня прилипали к ладоням Альфонса с такой же силой, как и в тот вечер, когда пропал проклятый мешок с сахаром. По тому, с каким злорадством смотрели на Альфонса Тихон, Андрюша, Яша Ходас и еще некоторые ученики, я понял— они тоже догадались...
А бедному Афоньке пришлось все-таки остаться неучем. Он бродил по улицам в своих изношенных лаптях, оборванный, грязный, и униженно кланялся тому, кто его толкнул в такую беду.
Ну, а учитель? Он и впредь со спокойной душой захаживал в дом лавочника. Ведь он доказал свое уважение и почтение к сахарному мешку.
Глава XVI
Ряды учеников редеют. — Есть учителя похуже.
Потому ли что Афонька был плечистый и занимал на скамейке много места, или оттого, что все старались отодвинуться от него как можно дальше, чтобы избежать щипков, — но после его ухода из школы в глаза бросалось пустое место на второй скамье третьего отделения. Школа притихла, как будто опустела. Митрофан Елисеевич почему-то недели две никого не наказывал. Но со временем все вошло в свою колею. Постепенно забылась история со Шмураткой. Альфонс по-прежнему уписывал на каждой перемене по нескольку кусков хлеба с медом или котлетами, отец Онуфрий посылал за кнутом, а учитель обрабатывал наши уши и головы.
Ученики второго и третьего отделений притерпелись ко всему, и редко кто из них бросал школу. Первое отделение таяло на глазах; теперь там никто не падал со скамьи, словно ломоть, отрезанный от каравая. Но грязи от этого в классе не убавилось и затхлый воздух не стал чище. Митрофан Елисеевич, как и раньше, кричал, ставил на колени и дергал за волосы.
Однажды он так отодрал Филиппа Водовозова, что у мальчишки стало течь из ушей. Отец Филиппа немало повидал на своем веку, даже работал целый год на уральских рудниках. Вскоре мы узнали, что он зазвал к себе нескольких учеников и расспросил, как наказывает учитель. И вот прошел слух: «Отец Филиппа пожалуется высшему начальству».
Неизвестно, что бы из этого вышло, но Водовозову ничего не удалось вытянуть из учеников: никто не хотел идти в свидетели. А как без них докажешь?
Незадолго до этого случая в третье отделение поступил Миша Знамов. Его отец был одним из тех, кто в поисках работы вечно кочует с места на место. Мише пришлось побывать в нескольких школах и познакомиться со многими учителями. Услыхав о намерении Водовозова, он взглянул на нас, как шестидесятилетний мудрец смотрит на малышей, и принялся поучать:
— Что это вы надумали? Неужели и в самом деле жили, словно в бочке, света не видели? Вон дубровин-ский учитель ставит в угол на камешки, бьет по рукам металлическим аршином, оставляет без обеда все отделение. А козлятинский еще почище надумал — устроил темную каморку, которую зовет карцером. Выйдешь из этой каморки — голова кружится, ноги подкашиваются, за стены хватаешься. Кроме того, он заставляет кла-няться до земли— раз пятьдесят, восемьдесят и даже
сто. В Слепкове учительница хватает не за весь вихор, а заберет волоска три и выдерет. Эх, братцы, если бы вы знали, как хитры на выдумки некоторые учителя! Митрофан Елисеевич даже за волосы драть не умеет: это что за боль — просто щекотка. Думаете те, кто любит сажать в карцер, учат лучше? Ничего подобного! Как начнут объяснять, не поймешь, арифметика это или грамматика. В тетради напишут: «Очень плохо» и «Переделать», а почему плохо и как переделать — неизвестно. Есть и такие, что целый месяц не исправляют тетрадей. Митрофан Елисеевич — золотой человек: он понятно объясняет урок и каждый вечер исправляет все тетради. После этого мы с гордостью твердили: «О, Митрофан Елисеевич хороший учитель!» И, подставляя ему голову для наказания, подбадривали себя: «Это что за боль — просто щекотка!»
Глава XVII
Необыкновенная добыча. — Оказывается, в школе есть и девочки. — Соня Платонова.
Понедельник был для меня самым тяжелым днем. Утром приходилось тащить из дому мешок с припасами на всю неделю. Когда я преодолевал пять верст и путь близился к концу, руки и ноги дрожали, как у старичка.
Спасибо Чвортеку —он иногда давал советы не хуже дяди Дависа. Я таскал свой мешок на палке, перекладывая ее с плеча на плечо. Иван Иванович обозвал моих домашних разинями, которые ничего не смыслят, и пожалел, что они не испытали солдатской муштры. Он засунул в нижние углы мешка по картофелине, затянул их бечевкой, завязал концы так, что л мог впрячься в лямки, как лошадь, и вся тяжесть приходилась на спину.
Конечно, так было легче, хотя бы в начале пути. Но к концу все равно в глазах начинали плясать зеленые человечки, и, увидев на краю дороги какой-нибудь камень, я падал на него как подстреленный.
На беду, еще осень необычайно затянулась. С вечера выпадал снег, наутро он уже превращался в грязь. А я так ждал зимы! Часами высчитывал, сколько мешков снега необходимо для санного пути от Рогайне до
Аничкова. С мольбой смотрел на небо: хоть бы выпал наконец настоящий снег! Если бы установился санный путь, наши, наверное, подвезли бы меня на старом Иона-тане, а то, может быть, какой-нибудь проезжий нагнал бы и подвез.
По дороге я то напевал песенку, то свистел, то подсчитывал, сколько часов нужно прожить, пока вырасту большим и легко смогу отшагать пять верст. Порой я повторял про себя слова дяди: «Надо выдержать». Увидев впереди дерево, решал: если дойду до него, сказав «надо выдержать» не больше тридцати раз, значит, и в самом деле сегодня выдержу и счастливо доберусь до школы...
Однажды в понедельник я шел, бормотал свое «надо выдержать» — и вдруг очутился на кровати в незнакомой комнате. Рядом сидел какой-то человек и разувал меня. Увидев, что я открыл глаза, он улыбнулся и весело заговорил по-белорусски:
— Пошел на охоту и, вишь, какую добычу принес! Я вскочил:
— Ой, да я, наверное, опоздал! — Схватив свою обувь, хотел было бежать в школу.
Да где тут побежишь, когда мешок с припасами висит так высоко, что без чужой помощи его не достанешь.
А этот человек и его жена посмеивались:
— Ничего, отдохнешь сегодня у нас! Кто тебя отпу? стит, раз так обессилел, что уснул на куче мокрого и холодного хвороста!
Но меня не легко было уговорить. После долгих пререканий они обещали снять мой мешок только после того, как я напьюсь чаю с малиновым вареньем.Наконец чай вскипел, хотя мне показалось, что он кипятился часа два. Когда я напился чаю, с меня градом покатил пот, и хозяйка строго заявила, что потному на колоде смерти не миновать. Она посоветовала лечь в постель.
Скрепя сердце пришлось согласиться, и я, не раздел ваясь, растянулся на лавке. Проснувшись, чуть не заплакал: за окном было темно...
Я совсем пал духом и попытался было палкой снять со стены мешок. Но тут вошел хозяин и сказал: теперь;
спешить уже незачем. Я попробовал возразить, что не буду знать уроков и учитель оттаскает меня за волосы.
— Не оттаскает! Букашка — лучший ученик во втором отделении.
В недоумении взглянул я на хозяина:
— Кто вам сказал?
— Соня.
— Какая Соня?
— Соня Платонова. Мы с матерью, — он показал на свою жену, — знаем, что там у вас в школе делается, и о тебе слышали много хорошего.
— Что вы? Мы с Соней никогда и не разговаривали.
— От ваших мальчишечьих разговоров девочкам частенько плохо приходится. Ты хоть и не говорил с нею, зато и не обижал. В школе только пять или шесть мальчиков не дергали Соню за косички.
У меня словно завеса упала с глаз. Я совсем не замечал девочек. Да и много ли их было? Соня Платонова, еще две в первом отделении и во втором — единственная Акулина Козлова. Я действительно никогда не разговаривал с ними, даже с Акулиной — ну, разве только разок, когда она спросила меня, как решить задачу.
Мне стало стыдно оттого, что до сих пор считал себя самым несчастным существом на свете, завидовал сильным и ловким, которым в школе приходится куда легче, чем мне.
А девочки... Ах, эти маленькие девочки! На них, как и на меня, нападали собаки, для них канавы тоже были слишком широки. Когда мы во что-нибудь играли — хотя бы в того же «пана и вора»,—то девочек били сильнее; их дразнили и высмеивали. Особенно им доставалось, когда «жали масло». Усядутся две группы ребят на скамью — и ну кто кого вытеснит! Сидящих в середине, — а в середину обычно попадали девочки, — иногда так сжимали, что те вопили не своим голосом.
И дома им было не лучше. Из пяти деревень в Аничковской школе учились только четыре девочки! А остальные? Остальные относились к школьницам так же плохо, как мальчики. Девочка только еще учится писать «а» и «б», а вчерашние подруги уже бегают следом и дразнят:
«Глянь-ка, глянь, — ученая! Научилась бы нос утирать! ..»
Пока я размышлял, кто-то отворил дверь стремительно и легко, будто, приближаясь к дому, сбросил с плеч тяжелую ношу. Это была Соня. Она вошла совсем не так, как это делал я у себя дома: я входил тихонько, словно боясь чего-то неизвестного.
Конечно, я сразу повернулся к двери спиной и решил весь вечер молчать: ведь не по своей вине я попал сюда и уснул. Но скоро мне пришлось помочь Соне решить задачу, а молча этого никак не сделаешь. Когда же Соня рассказала, что было в школе, мы оба взволновались и разговорились. Оказывается, после уроков принесли кучу досок — будут делать перегородку, чтобы отделить первое отделение от остальных. Мы тщетно ломали голову, для чего это нужно. Наконец стали гадать на спичках, пойдут ли новые перемены на пользу школьникам или во вред. Если чет — на пользу, если нечет — во вред. Вышел нечет — значит, во вред. Но Соня заметила, что одна спичка без головки — ее нельзя считать за настоящую. Остался чет — значит, на пользу.
В этот день я был грустно настроен и не хотел верить, что когда-нибудь ученикам будет хорошо. Пока мы спорили и рассуждали, наступила глубокая ночь: пора было спать.
Наутро Платонов вывел из конюшни свою вороную лошадь —вернее, лошадку, которая выглядела бы среди настоящих лошадей букашкой. Я пробовал возражать, что такой пустяковый мешок, как мой, стыдно даже показать лошади. Но Сонин отец, не спрашивая моего согласия, взвалил мешок ей на спину. Он провожал нас пешком, а мы с Соней по очереди ехали. Правда, мы больше шли пешком, так как все время спорили: «Поезжай ты, а я лучше прогуляюсь».
Глава XVIII
Новая учительница. — Коробочки № 1 и № 2. — Тит курил.
Тонкая перегородка вызывала всеобщий интерес. Мы ощупывали ее и все думали и гадали, зачем она тут поставлена. Некоторые даже кое-что написали на ней.Прошло три дня, и вот в школе появилась новая учительница— Зинаида Ивановна. В этот день выпало так много снегу, что в Аничкове под его тяжестью провалились две крыши.
Я очень обрадовался снегу, но меня опечалило появление новой учительницы. Мне казалось, что двух счастливых событий в один день не бывает, поэтому я болел душой за свою маленькую приятельницу Соню, попавшую в когти Зинаиды Ивановны вместе со всем первым отделением.
Как только окончился, первый урок, мы бросились за перегородку разузнать, сколько человек она поставила на колени, хотя слышно было, что там урок прошел спокойно. Первоклассники радовались тому, что новая учительница часто улыбается и даже смеется. Но мы охладили их пыл: видно, пока она только присматривается.
К концу дня многие из нас почувствовали себя задетыми— в первом отделении никто не был наказан. Мы успокаивали себя надеждой, что настанет время — и первоклассники заплачут.
Зато нам пришлось туго. У Митрофана Елисеевича осталось всего два отделения. Он без конца спрашивал нас, и наказания сыпались, как из бездонного мешка. Я впервые как следует осознал, что из-за грамматических ошибок мои уши постоянно будут красными, а то и синими.
Особенно замучили меня слова с буквой «ять»'. Этот сев» было чем-то таинственным и непостижимым. Я долго мучился, не понимая, чем он отличается от простого «е». Мне казалось, что мои латышские уши не улавливают этой разницы. Я спросил товарищей, замечают ли они ее. Узнав, что те также не слышат разницы, я с грустью решил: все они разговаривают на «мужицком языке» и у них, должно быть, испорчен слух.
Оставался один выход — все странные слова с буквой «ять» попросту зазубрить. Однажды мне удалось выиграть целую кучу новых и старых перьев и выменять на них у Тихона Боброва две очень красивые коробочки из
под папирос. Я разрезал лист бумаги на маленькие кусочки и на каждом написал по одному слову с буквой «ять». Переписал все эти проклятые слова и засунул в коробочку № 1. Куда бы я ни шел, где бы ни сидел, вытаскивал по одной бумажке и все бормотал: «Хлеб» писать через «ять», «хлеб» нужно писать через «ять». Затем бумажку со словом «хлеб» перекладывал в коробочку № 2, а из коробочки № 1 вытаскивал новую.
Это мне очень помогло: скоро я стал большим знатоком слов с буквой «ять», хотя так и не мог уловить разницу между «ять» и «е». Иногда я пробовал слова с «ять» выговаривать по-особому, через нос, но Митро-фан Елисеевич сейчас же нападал на меня: мой нос, мол, так и напрашивается, чтобы его крепко потянули за то, что он коверкает русский язык.
Но, увы, наступил черный день, когда эти «ять» опять ввергли меня в беду. Однажды учителю сказали, что ученик третьего отделения Тит Терешенок весь вечер курил. Тот сначала отрицал, потом признался, что у них гостил его дядя, матрос, приехавший издалека, и дал ему две папиросы, уговаривая отведать.
Учитель заявил, что существует циркуляр, по которому за курение исключают из школы. Но у Тита есть смягчающие вину обстоятельства, ибо матросы самые верные слуги и защитники государя, если только они не подпадают под влияние бунтовщиков. И все-таки ученик есть ученик, поэтому Тит Терешенок наказывается исключением из школы на две недели. Со слезами на глазах молил Тит о прошении: ему, ученику третьего отделения, предстояло весной сдавать экзамены. Он был готов две недели простоять на коленях, только бы остаться в школе. Митрофан Елисеевич был неумолим: нужно с раннего детства научиться уважать государственные законы.
Терещенок, уходя из класса, тихонько попросил одного из Товарищей аккуратно все записывать, чтобы вечером можно было узнать, что делалось на занятиях. Как назло, учитель уловил последние слова. Повысив голос, он строго предупредил, что Тит на эти две недели полностью исключается из школьного общества. Никто не смеет с ним разговаривать, играть, а тем более давать книги. Кто нарушит это распоряжение, пусть пеняет на
себя. А Титу учитель посоветовал чаще посещать церковь и каяться в своих грехах. Не знаю, молился ли Тит богу и святому угоднику Николаю, но весной он с треском провалился на экзаменах.
В тот день, когда выгоняли из школы Тита, какой-то негодяй донес, что Букашка, вероятно, тоже курит: у него в кармане постоянно две папиросные коробки. Я подозревал, что донес Альфонс: кто еще способен на такую подлость? Учитель подозвал меня к себе и обшарил карманы. Ну и обрадовался же он, когда в самом деле извлек мои драгоценные коробочки № 1 и № 2! Однако радость его померкла: он не нашел в коробочках ничего, кроме маленьких кусочков бумаги.
И все же не избежать бы мне трепки, если бы весь класс не стал на мою защиту. Букашка курит? Этого быть не может, на него не похоже! Все видели, что я хранил в своих коробочках синие бумажки.
Благодаря этому меня даже не поставили на колени, хотя учитель и ворчал, что нужно остерегаться табака и даже не притрагиваться ко всему, что с ним соприкасается. Поучая нас, он смахнул со стола мои синие бумажки и бросил в печь. Сколько усилий стоило мне их изготовить, а теперь начинай все сначала! Красивые коробочки учитель сунул в карман, и однажды весной я увидел их у него на столе. Да, эти коробочки в самом деле были очень красивы: недаром я отдал за них целую горсть перьев и недаром сам пан курил из них папиросы.
Глава XIX
За мной гонятся деревья. — На запятках.
За несколько дней снегу навалило много-много, кое-где засыпало низкие.заборы и кусты. Но как раз к этому времени наш Ионатан совсем ослаб и охромел. И в следующий понедельник пришлось тащить мешок с припасами на собственном горбу.
Надежда, что кто-нибудь подвезет, тоже не сбылась. По дороге то шли тяжело нагруженные сани, причем сам возница плелся пешком, то быстро проносились легкие санки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47