А Николай Павлович и в темноте вышагивал и считал, считал, считал... В эту ночь мне тоже не удалось заснуть. Я лежал с открытыми глазами.
Внезапно я подскочил и сел на топчане. Вспомнил Вадима, гимназиста из Скрыдолева, о котором рассказывала Акулина. Он учился в гимназии Неруша, в седьмом классе, его мать — член «дамского комитета».
Как галантно прогуливался этот Вадим по старинному городскому парку с барышнями! Как элегантно выгибал локоть! За благородные и тонкие манеры гимназистки прозвали его лордом. Вот так «лорд»! Да любой мальчишка, торгующий газетами, в сто, в тысячу раз порядочнее этого «лорда»!
А его мать... Я соскочил с топчана и механически стал шагать вслед за Николаем Павловичем. Вот от таких помещиц зависела моя судьба! Сколько раз меня бросало в жар и холод накануне заседаний «дамского комитета»! Вычеркнут или оставят среди немногих счастливцев, которым достаются крохи с барского стола?
Долго шагать не пришлось. Нечаев насильно уложил меня и серьезно сказал:
— Успокойтесь, пожалейте себя! Завтра чуть свет вас отвезут в настоящую тюрьму.
Только под утро удалось чуть-чуть задремать, но кто-то вскоре дернул за ногу:
- Встать! Собрать вещи!
Глава X
В витебской тюрьме. — Снова у жандармского офицера. —В камере для политических. — «Все моокет случиться».Витебская тюрьма находилась на окраине города, за «толкучкой», недалеко от остановки трамвая. Здесь было три достопримечательности: тюрьма, больница и дом умалишенных.
Длинная дорога и мороз утомили меня. Плечо ныло. Еще Николай Павлович в волостном правлении побаивался, как бы место вывиха не вспухло и не воспалилось. Не было ни лекарств, ни марли, чтобы перевязать плечо. Сани подпрыгивали на ухабах, и каждое сотрясение отдавалось в плече резкой болью.
Сводчатые стены и зарешеченные окна тюрьмы внушали страх. «Каменная могила!» — подумал я. После долгих и унизительных процедур в тюремной конторе меня втолкнули в камеру для уголовников. Страшно болела голова, и я растянулся на первой попавшейся свободной койке. Меня о чем-то спрашивали, но я только пробормотал: «Хорошо...» — и тут же заснул.
Прошло несколько часов. Очнулся я от окрика:
— На допрос!
Двое в штатском усадили меня в сани и повезли. Темные улицы казались незнакомыми, как будто я видел их впервые. Наконец сани остановились во дворе большого дома.
— Прямо через эту дверь и по лестнице наверх. Штатские велели подождать в приемной и скрылись з дверью. До меня донесся чей-то знакомый голос:
— Протокол выеденного яйца не стоит... Деревенские мужланы... Козявок видят, а слонов не замечают... Работы и так руки полны! Атмосфера напряженная, как накануне Пятого года... Какого черта пригнали в тюрьму мальчонку! Эти остолопы сами помогают революционерам. Загонят в хлев слабенького теленка — глядишь, спустя немного времени оттуда вылазит страшенным бык. Ну, зовите!
Растворились массивные дубовые двери. Ах, вот оно что! Знакомый кабинет, знакомый жандармский офицер, который осенью предлагал мне шпионить за латышскими беженцами,
— Это вы?—улыбнулся офицер. — Садитесь. Рассказывайте, как дела. Как поживает Ольга Георгиевна Ранцевич? Я ее давненько не встречал.
Плечо мое распухло. Я невольно пошевелил им, стараясь, чтобы рубашка поднялась повыше, не прикасалась к телу.
— Что с вашей рукой? — сочувственно спросил офицер.
— Сам хотел бы это узнать, — ответил я,
— По-прежнему иронизируете?
— Куда там! В самом деле, страшно больно. Жандарм раскрыл какую-то папку И назидательно сказал:
— Не хочу утверждать, что вы окончательно сбились с пути, но это может случиться...
Чтобы не вступать с жандармом в пререкания, я притворился заинтересованным.
— Я понимаю, конечно, — продолжал он:—вы случайно попали в историю с этой листовкой. Я даже считаю, что вас напрасно арестовали. Но все-таки прискорбно читать фамилию друга Ольги Георгиевны Ранцевич в этом деле. — Он отодвинул папку. — В России есть настоящие патриоты. Но почему вы, гимназист, не в их числе?
Я готов был держать пари: он сейчас опять предложит деньги, гимназию — только сделайся шпиком.
— Теперь вы возмужали, приобрели жизненный опыт. Как говорится, прошли огонь, воду и медные трубы.
Жандарм сверлил меня глазами, трудно было выдержать этот взгляд, но упорство волчонка взяло верх: я продолжал смотреть на него с невозмутимым видом.
— Осенью вы отказались. Сожалею, очень сожалею!— внушительно сказал он.— От. этого потеряли и мы и вы. Мы бы разоблачили кое-кого, а вы не попали в такое прискорбное положение. Самое главное, наконец: вы могли бы учиться в гимназии... стать выдающимся ученым и приумножить честь и славу нашего отечества.
Жандарм долго пояснял... может быть, он не скоро унялся бы, но я, использовав паузу, покачал головой:
— Не гожусь я для такой профессии.
Где-то рядом громко пробили часы. Офицер приподнялся, лицо его по-прежнему сохраняло любезное выражение:
— Вас скоро выпустят. Но я еще раз напоминаю: если когда-нибудь одолеют сомнения и вам станет трудно, постучитесь в мои двери. Не стесняйтесь!
«Какой прожженный плут этот вежливый жандармский тигр!» — думал я на обратном пути в тюрьму. Он умеет выжидать долго и упорно. Да, в царской охранке — не одни тупицы. Конечно, тупиц немало, но и ловких негодяев хватает.
Меня привели обратно. Несколько минут простоял я в длинном коридоре. Воздух был пропитан невыносимой вонью.
Пришел старший надзиратель со связкой ключей.
— К политическим. В девятый номер... — Сказав это, надзиратель хлестнул меня ключами по спине.
Камера невелика. Койки — куски серой ткани, укрепленные между двумя железными стержнями, — были подняты. Вдоль камеры вышагивал студент. Второй арестант сидел на лавке у изрезанного стола и время от времени стонал.
Студент — судя по форме, москвич — насвистывал цыганский романс. Остановившись передо мной, он заметил:
— Ну, если таких юнцов сажают в кутузку, значит, светопреставление близко.
О конспирации у меня еще не было никакого представления. Но случайно где-то слышал, что иногда в камеры засылают шпиков. Поэтому решил помолчать.
Через минуту студент подсел ко мне:
— Ну, юноша, что тебе пришили?
Мне не понравилась его навязчивость. «Что, если он подослан?»
— Ничего!—отрезал я.
В это время Сидевший у стола тяжело задышал, заскрипел зубами, видимо пытаясь удержать стон. Студент обнял его за плечи и тихо что-то сказал на ухо.
— Если у вас секреты, могу отойти в угол, — обратился я к ним.
— Секреты? — Студент зло рассмеялся. — Нет, юноша, бока, ободранные нагайкой, — это не секрет! Выби-тые зубы — не секрет. Окровавленное белье — тоже не секрет... — Он порывисто расстегнул форменный китель.— Смотрите!
— Где это... где это... — Я опешил.
— Далеко не надо ходить. Здесь же, в Витебске. Меня обрабатывал неопытный мясник, а вот... товарища Цирвиса —сам Брадатый. Не желаю тебе, юноша, попасть в лапы Брадатому!
Я почувствовал, как кровь отливает от лица.
— Кто он такой?
— Шут его знает, кто он по чипу! Жандарм, полицейский, шпик, палач, могильщик, шакал... в общем, гадина, слуга царской охранки. К этому нечего прибавить.
— Но как он осмелился... Если кричать, на улице прохожие услышат... Это станет известно всему городу...
— Как ты наивен! — пожал плечами студент. — В их кабинетах обои нежного цвета, на стенах картинки с пейзажами: лунная ночь... лодка... скала... белый романтический парус... А пытают они в застенке...
После ужина, поборов смущение, я сказал:
— Скоро меня выпустят...
Больше не добавил ни слова. Сами поймут, что перед ними еще не настоящий солдат. Если им есть что скрывать, пусть скрывают... Около полуночи Цирвиса вызвали. Он расцеловал нас обоих и захромал к двери...
Студент заговорил:
— Может быть, в больницу... или в карцер... или...
— Что — или? — почему-то шепотом сказал я.
В камере наступила гробовая тишина. Только временами сквозь массивные железные двери проникал неясный тюремный шум: скрежет ключей, отзвук тяжелых шагов...
Время тянулось, как искалеченная кляча с нагруженным возом. Но тюрьма тюрьмой, а усталость все-таки взяла свое. Я слегка задремал и вдруг... окаменел, как божья коровка от прикосновения. Окаменел от слов студента:
— Так ты, дружок, знаком с Соней Платоновой? Когда в голове просветлело, я выпучил глаза:
— Вы что, тоже вздремнули? Вам кто-то приснился?
Студент впервые улыбнулся:
— Не спорь, выдал ты свою зазнобушку, выдал! Бывает... В прошлом и я во сне проговаривался.
Увидев мое опечаленное лицо, он начал успокаивать:
— Ничего дурного не случилось. У всех нас есть близкие люди, родственники, друзья, с которыми отводишь душу в мечтах своих наяву или во сне.
А все-таки нехорошо! Я долго ругал себя: как же так, как же так... Студент сказал, понизив голос:
— Ты не сразу доверяешься чужим — это хорошо. Из тебя, видно, выйдет толк... Говоришь, тебя скоро освободят... Смотри, как бы не попасть к жандармам в паутину! Когда выйдешь из тюрьмы, не радуйся, как теленок, не наводи шпика на тех, кому надо беречься.
— Я не знаком ни с одним настоящим бунтовщиком.
— Не знаком... Что, они тебе должны представиться: «Роберт Залан, разрешите познакомиться, я — революционер...»
После большой паузы студент продолжал:
— Вот что, Роберт: я еще толком не знаю, что ты за человек, как живешь, кто твои друзья, и все-таки почему-то верю тебе, верю...
От этих слов меня бросило в жар. Шутка ли: мне верит настоящий революционер! Видно, студент прочел что-то на моем лице.
— Друг мой, — мягко сказал он, — если ты встретишь кого-нибудь... как бы тебе сказать пояснее... ну, кого-нибудь, кто хоть немного похож на нас с Цирви-сом, то скажи, что большевики держатся. Цирвиса били, Трофима били, Рафаила били... но большевик такой человек: ночью его повалили—утром он опять на ногах. Скажи еще, что нас предал меньшевик — бухгалтер «Последняя четверть». Его немножко погладили против шерсти... он и распустил нюни.
Сердце мое билось часто, часто. Но как помочь этим людям? Кому сказать? Кого я знаю? Я молчал, растерянно глядя на студента.
— На худой конец, посоветуйся со своей подругой... Ну-ну, не качай головой! Конечно, она не революционерка. Но девушки иногда очень сообразительны... просто не поймешь, откуда у них что берется. Пого»
вори-ка с ней —вдруг она знает кого-нибудь с завода, где Цирвис работал...
Я вздохнул с облегчением... Проскрежетал ключ в замке, заскрипела дверь. В камеру втолкнули человека. Мы притворились спящими, следя из-под полуопущенных век за новичком,,, и, словно договорившись, решили не просыпаться.
Глава XI
На воле. — Встреча с Толей Радкевичем. — «Лечиться надо вовремя».
И в книгах пишется, и в песнях поется, что человека, вышедшего из ворот тюрьмы, охватывает несказанно радостное чувство. Правда ли это? Может быть... Но я не испытывал особой радости. Был солнечный день. Яркие лучи щекотали лицо и пробивались даже сквозь петли распахнутого полушубка. А я простоял целый час под мрачной тюремной стеной, не зная, в какую сторону направиться.
Пойти к дяде Давису? Но ведь если все взвесить — именно Давис Каулинь мог быть неблагонадежным в глазах царских жандармов. Говорил же студент: настоящий революционер не станет представляться тебе... У дядюшки иногда вырывались загадочные фразы, которые можно истолковать в пользу бунтовщиков. Нет, я не приведу шпика к квартире Дависа Кау-линя. Может быть, он и не такой, а может быть...
К Соне Платоновой? Конечно, эта девушка о бунтах не помышляет, но она запретила приходить к ней, не договорившись заранее. И почему-то сказала, что будет подписываться не своим именем. Это неспроста.
Медленно пошел я по улице. На углу показался трамвай. Внезапно мне пришло в голову, как избежать преследования шпиков, и Я вскочил на подножку трамвая.Пальцы вцепились в поручни, напряг мускулы, и... в левом плече хрустнуло. Вот я в трамвае, но какой ценой! Рука опять бессильно повисла вдоль тела.Трамвай шел, останавливался... Пассажиры входили, толкались, выходили. Я тоже вылез, чтобы пройти
немного пешком, снова сесть в трамваи и сбить с толку шпиков.
— Здорово, Залан!
Это был Толя Радкевич, мой гимназический товарищ. Я пробормотал:
— Толя, уходи. Я меченый... за мной следят. Радкевичу не пришлось долго объяснять: он сразу разобрался в необычной ситуации.
— Пускай! Что они со мной сделают? — Он хотел взять меня под руку.
— Не трогай руку. Вывихнута. Тогда он взял у меня узелок и сказал:
— Идем к врачу.
Свернув в переулок, мы остановились у деревянного домика. На двери висела начищенная медная табличка: «Д-р-Леонтий Александрович Луговцов». Я отшатнулся:
— У меня нет денег.
— Заложу свои часы, — успокоил меня Радкевич.
— Ведь это же Луговцов! Не знаешь разве... Нет-нет... не пойду!—воспротивился я.
О Луговцове я много слышал еще в гимназии. Его называли гориллой. Доктор никому не уступал дороги. О нем ходило множество анекдотов. Ему было нипочем вышутить самого высокомерного и ясновельможного пациента. Но именно аристократические дамы возлюбили «необузданную гориллу», хотя он сдирал с них неслыханные гонорары. Гимназисты резко расходились в мнениях на его счет. Одни небрежно бросали: «Пустая реклама»; другие: «Дамочки с ума сходят от скуки... им нравятся его соленые словечки»; третьи: «Это в самом деле талант...»
— Луговцов, Уговцов, Пугачов — что нам до того. Идем! — Радкевич дернул звонок.
Высокий, костлявый старик, с необычайно длинной и узкой бородой, осмотрев плечо, строго спросил:
— Давно?
— Пять минут назад, доктор.
— А в первый раз?
— Неделя. Немного меньше..»
— У вас теперь будет хронический вывих сустава. Как это произошло?
— Ребяческая шутка. Толкали друг друга.
Врач вправил руку, закурил сигаретку и возмущенно заговорил:
— Что за болван ремонтировал вас в первый раз? Почему не сделал перевязку? Почему не объяснил, от каких движений необходимо воздерживаться? Коновал, не медик!
У меня пересохло во рту:
— Так случилось, господин доктор, что медик ничего не мог сделать.
Луговцов, распушив свою потешную бороду, усмехнулся:
— Гм, даже в деревенской больнице найдется кусок марли... Где же это вы... толкали друг друга? Не в тюрьме ли?
Что я мог ответить? Оставалось молчать.
— Это надолго, — объяснил доктор. — Не остережетесь — вывих будет повторяться чаще... может быть, всю жизнь. Берегитесь! Не лазьте по деревьям, не поднимайте руку по прямой линии резко вверх, не разрешайте тянуть себя за руку вперед. Как это произошло в последний раз?.. В трамвай прыгали?
Мы с Толей удивленно переглянулись:
— Да, господин доктор... в трамвай. Луговцов удовлетворенно потер руки. Толя Радкевич спросил:
— Леонтий Александрович, если у моего друга рука будет часто выскакивать из сустава, не сможет ли он вправлять ее без помощи врача?
— Почему же нет? Только надо обладать большой силой воли. Есть простейший прием. — Доктор сложил правой рукой левую в треугольник и, крепко обхватиз ее пальцами повыше кисти, с силой повернул влево. — Трус, понятно, не в состоянии так сделать. Но я знаю одного старика столяра,—весело продолжал Луговцов, — у пего был вывих голени. Как напьется — давай откалывать гопака. Вдруг щелк! — и танцор на полу. Усядется, вытрет пот, кулаком загонит кость на прежнее место и опять пляшет.
Доктор натер плечо мазью, забинтовал... Оставалось одеться и распроститься. Вдруг он взял в руки стетоскоп и воскликнул:
— Стой! Стой!
Я всполошился. А что, если Луговцов потребует восемь... десять рублей?
— Но, господин доктор, у меня...
— Что, финансовый кризис?.. Эй, вы,—-обратился он к Радкевичу, — угомоните своего друга.
Доктор вертел меня, выслушивал и простукивал костяшками пальцев.
— Сколько раз людям твердили: лечиться надо во-время!— поморщился он. — Лекарства простые: мед, масло, яйца, солнце, воздух и вода.
— Господин доктор, вы правы: люди глупы. Почему бы им не переселиться с берегов Двины на молочные реки с кисельными берегами! Сколько я вам должен?..
Луговцов порылся в истрепанной записной книжке и, не обращая внимания на мои слова, сказал:
— Сегодня ко мне придет жена прокурора Ранце-вича. Предложу ей оплатить счет заключенного, бывшего гимназиста.
Мы с Толей опешили. В самом деле Мефистофель! Доктор заметил наши смятенные лица и, довольный произведенным впечатлением, рассмеялся.
— Что там не понять! На вас гимназическая блуза и ремень с пряжкой, ваш спутник — гимназист, значит, и вы им были. Меня называют гориллой —это вы, конечно, знаете. Какая же горилла не учует специфического тюремного запаха, пропитавшего вашу одежду!
Мы все еще не могли опомниться и робко переглядывались. .. Доктор удобно поместился в кресле.
— За что сидел? — спросил он и, не ожидая ответа, продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Внезапно я подскочил и сел на топчане. Вспомнил Вадима, гимназиста из Скрыдолева, о котором рассказывала Акулина. Он учился в гимназии Неруша, в седьмом классе, его мать — член «дамского комитета».
Как галантно прогуливался этот Вадим по старинному городскому парку с барышнями! Как элегантно выгибал локоть! За благородные и тонкие манеры гимназистки прозвали его лордом. Вот так «лорд»! Да любой мальчишка, торгующий газетами, в сто, в тысячу раз порядочнее этого «лорда»!
А его мать... Я соскочил с топчана и механически стал шагать вслед за Николаем Павловичем. Вот от таких помещиц зависела моя судьба! Сколько раз меня бросало в жар и холод накануне заседаний «дамского комитета»! Вычеркнут или оставят среди немногих счастливцев, которым достаются крохи с барского стола?
Долго шагать не пришлось. Нечаев насильно уложил меня и серьезно сказал:
— Успокойтесь, пожалейте себя! Завтра чуть свет вас отвезут в настоящую тюрьму.
Только под утро удалось чуть-чуть задремать, но кто-то вскоре дернул за ногу:
- Встать! Собрать вещи!
Глава X
В витебской тюрьме. — Снова у жандармского офицера. —В камере для политических. — «Все моокет случиться».Витебская тюрьма находилась на окраине города, за «толкучкой», недалеко от остановки трамвая. Здесь было три достопримечательности: тюрьма, больница и дом умалишенных.
Длинная дорога и мороз утомили меня. Плечо ныло. Еще Николай Павлович в волостном правлении побаивался, как бы место вывиха не вспухло и не воспалилось. Не было ни лекарств, ни марли, чтобы перевязать плечо. Сани подпрыгивали на ухабах, и каждое сотрясение отдавалось в плече резкой болью.
Сводчатые стены и зарешеченные окна тюрьмы внушали страх. «Каменная могила!» — подумал я. После долгих и унизительных процедур в тюремной конторе меня втолкнули в камеру для уголовников. Страшно болела голова, и я растянулся на первой попавшейся свободной койке. Меня о чем-то спрашивали, но я только пробормотал: «Хорошо...» — и тут же заснул.
Прошло несколько часов. Очнулся я от окрика:
— На допрос!
Двое в штатском усадили меня в сани и повезли. Темные улицы казались незнакомыми, как будто я видел их впервые. Наконец сани остановились во дворе большого дома.
— Прямо через эту дверь и по лестнице наверх. Штатские велели подождать в приемной и скрылись з дверью. До меня донесся чей-то знакомый голос:
— Протокол выеденного яйца не стоит... Деревенские мужланы... Козявок видят, а слонов не замечают... Работы и так руки полны! Атмосфера напряженная, как накануне Пятого года... Какого черта пригнали в тюрьму мальчонку! Эти остолопы сами помогают революционерам. Загонят в хлев слабенького теленка — глядишь, спустя немного времени оттуда вылазит страшенным бык. Ну, зовите!
Растворились массивные дубовые двери. Ах, вот оно что! Знакомый кабинет, знакомый жандармский офицер, который осенью предлагал мне шпионить за латышскими беженцами,
— Это вы?—улыбнулся офицер. — Садитесь. Рассказывайте, как дела. Как поживает Ольга Георгиевна Ранцевич? Я ее давненько не встречал.
Плечо мое распухло. Я невольно пошевелил им, стараясь, чтобы рубашка поднялась повыше, не прикасалась к телу.
— Что с вашей рукой? — сочувственно спросил офицер.
— Сам хотел бы это узнать, — ответил я,
— По-прежнему иронизируете?
— Куда там! В самом деле, страшно больно. Жандарм раскрыл какую-то папку И назидательно сказал:
— Не хочу утверждать, что вы окончательно сбились с пути, но это может случиться...
Чтобы не вступать с жандармом в пререкания, я притворился заинтересованным.
— Я понимаю, конечно, — продолжал он:—вы случайно попали в историю с этой листовкой. Я даже считаю, что вас напрасно арестовали. Но все-таки прискорбно читать фамилию друга Ольги Георгиевны Ранцевич в этом деле. — Он отодвинул папку. — В России есть настоящие патриоты. Но почему вы, гимназист, не в их числе?
Я готов был держать пари: он сейчас опять предложит деньги, гимназию — только сделайся шпиком.
— Теперь вы возмужали, приобрели жизненный опыт. Как говорится, прошли огонь, воду и медные трубы.
Жандарм сверлил меня глазами, трудно было выдержать этот взгляд, но упорство волчонка взяло верх: я продолжал смотреть на него с невозмутимым видом.
— Осенью вы отказались. Сожалею, очень сожалею!— внушительно сказал он.— От. этого потеряли и мы и вы. Мы бы разоблачили кое-кого, а вы не попали в такое прискорбное положение. Самое главное, наконец: вы могли бы учиться в гимназии... стать выдающимся ученым и приумножить честь и славу нашего отечества.
Жандарм долго пояснял... может быть, он не скоро унялся бы, но я, использовав паузу, покачал головой:
— Не гожусь я для такой профессии.
Где-то рядом громко пробили часы. Офицер приподнялся, лицо его по-прежнему сохраняло любезное выражение:
— Вас скоро выпустят. Но я еще раз напоминаю: если когда-нибудь одолеют сомнения и вам станет трудно, постучитесь в мои двери. Не стесняйтесь!
«Какой прожженный плут этот вежливый жандармский тигр!» — думал я на обратном пути в тюрьму. Он умеет выжидать долго и упорно. Да, в царской охранке — не одни тупицы. Конечно, тупиц немало, но и ловких негодяев хватает.
Меня привели обратно. Несколько минут простоял я в длинном коридоре. Воздух был пропитан невыносимой вонью.
Пришел старший надзиратель со связкой ключей.
— К политическим. В девятый номер... — Сказав это, надзиратель хлестнул меня ключами по спине.
Камера невелика. Койки — куски серой ткани, укрепленные между двумя железными стержнями, — были подняты. Вдоль камеры вышагивал студент. Второй арестант сидел на лавке у изрезанного стола и время от времени стонал.
Студент — судя по форме, москвич — насвистывал цыганский романс. Остановившись передо мной, он заметил:
— Ну, если таких юнцов сажают в кутузку, значит, светопреставление близко.
О конспирации у меня еще не было никакого представления. Но случайно где-то слышал, что иногда в камеры засылают шпиков. Поэтому решил помолчать.
Через минуту студент подсел ко мне:
— Ну, юноша, что тебе пришили?
Мне не понравилась его навязчивость. «Что, если он подослан?»
— Ничего!—отрезал я.
В это время Сидевший у стола тяжело задышал, заскрипел зубами, видимо пытаясь удержать стон. Студент обнял его за плечи и тихо что-то сказал на ухо.
— Если у вас секреты, могу отойти в угол, — обратился я к ним.
— Секреты? — Студент зло рассмеялся. — Нет, юноша, бока, ободранные нагайкой, — это не секрет! Выби-тые зубы — не секрет. Окровавленное белье — тоже не секрет... — Он порывисто расстегнул форменный китель.— Смотрите!
— Где это... где это... — Я опешил.
— Далеко не надо ходить. Здесь же, в Витебске. Меня обрабатывал неопытный мясник, а вот... товарища Цирвиса —сам Брадатый. Не желаю тебе, юноша, попасть в лапы Брадатому!
Я почувствовал, как кровь отливает от лица.
— Кто он такой?
— Шут его знает, кто он по чипу! Жандарм, полицейский, шпик, палач, могильщик, шакал... в общем, гадина, слуга царской охранки. К этому нечего прибавить.
— Но как он осмелился... Если кричать, на улице прохожие услышат... Это станет известно всему городу...
— Как ты наивен! — пожал плечами студент. — В их кабинетах обои нежного цвета, на стенах картинки с пейзажами: лунная ночь... лодка... скала... белый романтический парус... А пытают они в застенке...
После ужина, поборов смущение, я сказал:
— Скоро меня выпустят...
Больше не добавил ни слова. Сами поймут, что перед ними еще не настоящий солдат. Если им есть что скрывать, пусть скрывают... Около полуночи Цирвиса вызвали. Он расцеловал нас обоих и захромал к двери...
Студент заговорил:
— Может быть, в больницу... или в карцер... или...
— Что — или? — почему-то шепотом сказал я.
В камере наступила гробовая тишина. Только временами сквозь массивные железные двери проникал неясный тюремный шум: скрежет ключей, отзвук тяжелых шагов...
Время тянулось, как искалеченная кляча с нагруженным возом. Но тюрьма тюрьмой, а усталость все-таки взяла свое. Я слегка задремал и вдруг... окаменел, как божья коровка от прикосновения. Окаменел от слов студента:
— Так ты, дружок, знаком с Соней Платоновой? Когда в голове просветлело, я выпучил глаза:
— Вы что, тоже вздремнули? Вам кто-то приснился?
Студент впервые улыбнулся:
— Не спорь, выдал ты свою зазнобушку, выдал! Бывает... В прошлом и я во сне проговаривался.
Увидев мое опечаленное лицо, он начал успокаивать:
— Ничего дурного не случилось. У всех нас есть близкие люди, родственники, друзья, с которыми отводишь душу в мечтах своих наяву или во сне.
А все-таки нехорошо! Я долго ругал себя: как же так, как же так... Студент сказал, понизив голос:
— Ты не сразу доверяешься чужим — это хорошо. Из тебя, видно, выйдет толк... Говоришь, тебя скоро освободят... Смотри, как бы не попасть к жандармам в паутину! Когда выйдешь из тюрьмы, не радуйся, как теленок, не наводи шпика на тех, кому надо беречься.
— Я не знаком ни с одним настоящим бунтовщиком.
— Не знаком... Что, они тебе должны представиться: «Роберт Залан, разрешите познакомиться, я — революционер...»
После большой паузы студент продолжал:
— Вот что, Роберт: я еще толком не знаю, что ты за человек, как живешь, кто твои друзья, и все-таки почему-то верю тебе, верю...
От этих слов меня бросило в жар. Шутка ли: мне верит настоящий революционер! Видно, студент прочел что-то на моем лице.
— Друг мой, — мягко сказал он, — если ты встретишь кого-нибудь... как бы тебе сказать пояснее... ну, кого-нибудь, кто хоть немного похож на нас с Цирви-сом, то скажи, что большевики держатся. Цирвиса били, Трофима били, Рафаила били... но большевик такой человек: ночью его повалили—утром он опять на ногах. Скажи еще, что нас предал меньшевик — бухгалтер «Последняя четверть». Его немножко погладили против шерсти... он и распустил нюни.
Сердце мое билось часто, часто. Но как помочь этим людям? Кому сказать? Кого я знаю? Я молчал, растерянно глядя на студента.
— На худой конец, посоветуйся со своей подругой... Ну-ну, не качай головой! Конечно, она не революционерка. Но девушки иногда очень сообразительны... просто не поймешь, откуда у них что берется. Пого»
вори-ка с ней —вдруг она знает кого-нибудь с завода, где Цирвис работал...
Я вздохнул с облегчением... Проскрежетал ключ в замке, заскрипела дверь. В камеру втолкнули человека. Мы притворились спящими, следя из-под полуопущенных век за новичком,,, и, словно договорившись, решили не просыпаться.
Глава XI
На воле. — Встреча с Толей Радкевичем. — «Лечиться надо вовремя».
И в книгах пишется, и в песнях поется, что человека, вышедшего из ворот тюрьмы, охватывает несказанно радостное чувство. Правда ли это? Может быть... Но я не испытывал особой радости. Был солнечный день. Яркие лучи щекотали лицо и пробивались даже сквозь петли распахнутого полушубка. А я простоял целый час под мрачной тюремной стеной, не зная, в какую сторону направиться.
Пойти к дяде Давису? Но ведь если все взвесить — именно Давис Каулинь мог быть неблагонадежным в глазах царских жандармов. Говорил же студент: настоящий революционер не станет представляться тебе... У дядюшки иногда вырывались загадочные фразы, которые можно истолковать в пользу бунтовщиков. Нет, я не приведу шпика к квартире Дависа Кау-линя. Может быть, он и не такой, а может быть...
К Соне Платоновой? Конечно, эта девушка о бунтах не помышляет, но она запретила приходить к ней, не договорившись заранее. И почему-то сказала, что будет подписываться не своим именем. Это неспроста.
Медленно пошел я по улице. На углу показался трамвай. Внезапно мне пришло в голову, как избежать преследования шпиков, и Я вскочил на подножку трамвая.Пальцы вцепились в поручни, напряг мускулы, и... в левом плече хрустнуло. Вот я в трамвае, но какой ценой! Рука опять бессильно повисла вдоль тела.Трамвай шел, останавливался... Пассажиры входили, толкались, выходили. Я тоже вылез, чтобы пройти
немного пешком, снова сесть в трамваи и сбить с толку шпиков.
— Здорово, Залан!
Это был Толя Радкевич, мой гимназический товарищ. Я пробормотал:
— Толя, уходи. Я меченый... за мной следят. Радкевичу не пришлось долго объяснять: он сразу разобрался в необычной ситуации.
— Пускай! Что они со мной сделают? — Он хотел взять меня под руку.
— Не трогай руку. Вывихнута. Тогда он взял у меня узелок и сказал:
— Идем к врачу.
Свернув в переулок, мы остановились у деревянного домика. На двери висела начищенная медная табличка: «Д-р-Леонтий Александрович Луговцов». Я отшатнулся:
— У меня нет денег.
— Заложу свои часы, — успокоил меня Радкевич.
— Ведь это же Луговцов! Не знаешь разве... Нет-нет... не пойду!—воспротивился я.
О Луговцове я много слышал еще в гимназии. Его называли гориллой. Доктор никому не уступал дороги. О нем ходило множество анекдотов. Ему было нипочем вышутить самого высокомерного и ясновельможного пациента. Но именно аристократические дамы возлюбили «необузданную гориллу», хотя он сдирал с них неслыханные гонорары. Гимназисты резко расходились в мнениях на его счет. Одни небрежно бросали: «Пустая реклама»; другие: «Дамочки с ума сходят от скуки... им нравятся его соленые словечки»; третьи: «Это в самом деле талант...»
— Луговцов, Уговцов, Пугачов — что нам до того. Идем! — Радкевич дернул звонок.
Высокий, костлявый старик, с необычайно длинной и узкой бородой, осмотрев плечо, строго спросил:
— Давно?
— Пять минут назад, доктор.
— А в первый раз?
— Неделя. Немного меньше..»
— У вас теперь будет хронический вывих сустава. Как это произошло?
— Ребяческая шутка. Толкали друг друга.
Врач вправил руку, закурил сигаретку и возмущенно заговорил:
— Что за болван ремонтировал вас в первый раз? Почему не сделал перевязку? Почему не объяснил, от каких движений необходимо воздерживаться? Коновал, не медик!
У меня пересохло во рту:
— Так случилось, господин доктор, что медик ничего не мог сделать.
Луговцов, распушив свою потешную бороду, усмехнулся:
— Гм, даже в деревенской больнице найдется кусок марли... Где же это вы... толкали друг друга? Не в тюрьме ли?
Что я мог ответить? Оставалось молчать.
— Это надолго, — объяснил доктор. — Не остережетесь — вывих будет повторяться чаще... может быть, всю жизнь. Берегитесь! Не лазьте по деревьям, не поднимайте руку по прямой линии резко вверх, не разрешайте тянуть себя за руку вперед. Как это произошло в последний раз?.. В трамвай прыгали?
Мы с Толей удивленно переглянулись:
— Да, господин доктор... в трамвай. Луговцов удовлетворенно потер руки. Толя Радкевич спросил:
— Леонтий Александрович, если у моего друга рука будет часто выскакивать из сустава, не сможет ли он вправлять ее без помощи врача?
— Почему же нет? Только надо обладать большой силой воли. Есть простейший прием. — Доктор сложил правой рукой левую в треугольник и, крепко обхватиз ее пальцами повыше кисти, с силой повернул влево. — Трус, понятно, не в состоянии так сделать. Но я знаю одного старика столяра,—весело продолжал Луговцов, — у пего был вывих голени. Как напьется — давай откалывать гопака. Вдруг щелк! — и танцор на полу. Усядется, вытрет пот, кулаком загонит кость на прежнее место и опять пляшет.
Доктор натер плечо мазью, забинтовал... Оставалось одеться и распроститься. Вдруг он взял в руки стетоскоп и воскликнул:
— Стой! Стой!
Я всполошился. А что, если Луговцов потребует восемь... десять рублей?
— Но, господин доктор, у меня...
— Что, финансовый кризис?.. Эй, вы,—-обратился он к Радкевичу, — угомоните своего друга.
Доктор вертел меня, выслушивал и простукивал костяшками пальцев.
— Сколько раз людям твердили: лечиться надо во-время!— поморщился он. — Лекарства простые: мед, масло, яйца, солнце, воздух и вода.
— Господин доктор, вы правы: люди глупы. Почему бы им не переселиться с берегов Двины на молочные реки с кисельными берегами! Сколько я вам должен?..
Луговцов порылся в истрепанной записной книжке и, не обращая внимания на мои слова, сказал:
— Сегодня ко мне придет жена прокурора Ранце-вича. Предложу ей оплатить счет заключенного, бывшего гимназиста.
Мы с Толей опешили. В самом деле Мефистофель! Доктор заметил наши смятенные лица и, довольный произведенным впечатлением, рассмеялся.
— Что там не понять! На вас гимназическая блуза и ремень с пряжкой, ваш спутник — гимназист, значит, и вы им были. Меня называют гориллой —это вы, конечно, знаете. Какая же горилла не учует специфического тюремного запаха, пропитавшего вашу одежду!
Мы все еще не могли опомниться и робко переглядывались. .. Доктор удобно поместился в кресле.
— За что сидел? — спросил он и, не ожидая ответа, продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47