«Сшей мне торбу для книг. Ну, сшей же, бабушка!..»
С неделю жужжал у нее над ухом, как комар. Бабушка уверяла, что даже во сне слышит мое жужжание.
Нелегко было ее убедить, что без торбы несподручно даже скот пасти и Зиедаля — так звали нашу корову — может от этого потерять молоко.
Пенал я видывал только издалека. Раздобыть его оказалось еще труднее, чем торбу. Не всегда же надоедать взрослым — вечно занятому отцу и дедушке! Пришлось попробовать сделать пенал собственными руками. А это не так-то просто. Маленькая ручная пила все время цеплялась за мои штанишки и ни за что не хотела впиваться в дерево. Однако, попотев над пятью-шестью дощечками, я сделал вместительный ящичек, в который можно было положить не только карандаш и ручку, но также нож, ложку и еще кое-что. Ящичек был не бог весть каким красивым: один конец шире, другой уже и весом фунта в полтора, но и такой сгодился бы, если бы только крышка удалась. А с крышкой не ладилось: смастерил несколько штук, но ни одна не лезла в пазы. Пробовал обстругать, сделать поуже — тогда оставались щели, через которые мог выпасть самый толстый карандаш. Делать нечего, пришлось обратиться к старому Егору.
Егор батрачил у Шуманов. Но как повидать его? Я не смел ходить к Шуманам. У них была злая собака, и к тому же Альфонс Шуман, большой и толстый мальчишка, бывало, как увидит меня, тут же высунет язык. И вот я несколько дней пас скот у межи, отделявшей пашу землю от земли Шуманов, хотя Зиедаля и Толэ — так звали нашу телку — всё норовили пробраться туда, где побольше травы. Раза два мне дома выговаривали, что Зиедаля стала давать меньше молока. Отец даже начал сомневаться в моем до сих пор неоспоримом пастушьем таланте. Я стоял на своем: нужно пасти в этих местах, пока Шуманы не убрали пшеницу; иначе их скотина сожрет траву по обеим сторонам межи.
А Егор все не показывался. Мои замыслы рушились. Я был уже близок к отчаянию, когда наконец заметил долгожданного старика. Он тащил домой прутья, срезанные в лесочке.
Мы обменялись несколькими словами о том, где лучше трава, скоро ли можно гнать скотину домой, потом я заговорил о деле. Егор пообещал мне помочь. Но он был страстным курильщиком и намекнул, чтобы я принес ему какую-нибудь книгу на цигарки: все равно рано или поздно их сгрызут крысы. Я был гораздо лучшего мнения о прочности наших сундучков, но больше нечем было расплачиваться. А что за ученик без пенала? Может быть, таких даже и в класс не пускают...
Всю ночь я бредил, часто просыпался. Мысленно перебирал все старые календари, но не находил такого, которым не жалко пожертвовать. На следующее утро я все же взял один из них, благоговейно заучил наизусть название: «Курземский календарь 1897 года» — и отдал его Егору. «Ясное цело,— говорил я про себя, — как только кончу учение и вырасту большой, обязательно куплю точно такой же и положу его обратно, так что отец никогда не узнаёт о моем проступке».
Егор действительно сделал красивый пенал, даже слишком красивый.
Я готовился к школе, и голова моя постоянно была набита важными вопросами. Неудивительно поэтому, что однажды на пастбище я заметит дядю Дависа, только когда он подошел вплотную. Не придумав ничего лучшего, я раза два перекувырнулся в его честь.
Дядя Давис сел на землю и прислонился к стволу ясеня, как будто его голова не держалась на плечах. Затем он приказал:
— Почитай!
У меня в кармане постоянно было что-нибудь для чтения. Я присел рядом с дядей и начал читать. Речь моя текла, как ручеек, фразы неслись одна за другой, как рассыпанные по волнам листья. Но только начал я распаляться, как дядя с большим трудом остановил меня, встал и, смотря куда-то вдаль, проронил:
— Слышал сейчас, как читает Альфонс Шуман, и нарочно подошел к тебе.
Я помрачнел: понятно, по сравнению с Альфонсом выгляжу, как простой цеп рядом с молотилкой. Поэтому у меня захватило дух, когда дядя Давис сказал, что Альфонс не читал, а давился, будто поперхнулся костью. А ведь он проучился в школе два года и пойдет в третье отделение. Я же читаю, как настоящий студент.
— Постой-ка, нельзя ли определить тебя во второе отделение... Что тебе делать с теми, кто начинает учиться читать?
Дядя ушел. Я вытащил из-за пазухи маленькую синюю жестяную дудку, на которой играл, когда никто не слышал. Меня охватила неописуемая радость, точно я уже сижу во втором отделении. Удивленные овцы столпились вокруг меня, а я все играл и играл... Мое занятие прервал дедушка, крикнув издали, что оба поросенка забрались в картофель.
Понятно, я не мог удержаться, чтобы за обедом не сообщить домашним о своей .радости. Но они с поразительным равнодушием смотрели в свои миски, а отец махнул рукой, точно отгоняя назойливую муху:
— Ты умеешь читать по-латышски, а в школе нужно по-русски.
Лучше бы вылил он мне на голову ушат холодной полы! Куда годилось мое умение читать по-латышски, если мы жили в России, где все должны читать по-русски!
— Дай мальчику русскую азбуку! — поспешила мне на помощь бабушка.
— А где ее взять?
— Попроси у Шуманов — может быть, Альфонсу больше не нужна.
— Если кто-нибудь из соседей поедет в Витебск — попрошу купить А с Шуманами не хочу связываться: опять заставят отрабатывать!
Дня три я не отставал от отца.Что делать? Неужели из-за какой-то несчастной азбуки придется целую зиму сидеть на одной скамье с начинающими? Случайно встретившись с дядей Дави-сом, я пожаловался ему на новое несчастье. Он задумчиво уставился себе под ноги:
— Вот видишь, братец, мы с тобой совсем забыли про русский язык...
И вдруг он так вскинул голову, что я невольно вздрогнул.
— А как с таблицей умножения? Знаешь?
Цифры я знал: знал, сколько нулей в тысяче, в миллионе и даже в миллиарде. Но умножать по-настоящему, так, чтобы ответить учителю, не умел, не был еще настолько учен.
На следующий день дядя прислал мне обложку от старой тетради, на ней была напечатана таблица умножения. Я читал столбик за столбиком, закрывал глаза и пробовал про себя повторять. День был прохладный. Зиедаля и Толэ больше лежали, чем паслись. Но серый
барашек Микуцис все норовил пробраться куда не следует. Чтобы заставить его образумиться, я встал перед ним и грозно спросил:
— Сколько будет восемью восемь?
Микуцис не знал, не знала и его мать — рыжеватая овца Барбаля. А я знал. И, закрыв ладонью угол обложки, где были напечатаны эти «восемью восемь», гордо ответил:
— Шестьдесят четыре.
Я почти испугался, когда добрался до последник чисел: десятью десять — сто. Мне доводилось слышать, что некоторые учат таблицу умножения месяцами и все не могут выучить. А я выучил ее за полдня. Сам себе не веря, я начал после обеда еще раз повторять таблицу умножения, но в этом не было необходимости.
Однажды вечером отец завернул к Шуманам и, придя домой, коротко сообщил:
— Разве они сохранят азбуку? Говорят, скормили сверчкам.
— Что же теперь делать?
— Получишь в школе.
Я привык уже к невзгодам — и большим и маленьким, а вот с этой никак не мог примириться. Как обойтись без азбуки? Опять погнал скот к хутору Шуманов в надежде встретить своего друга Егора. Он русский и, наверное, придумает, как достать азбуку. Должно быть, Егор понял, что нужен мне, и через некоторое время, увидев меня издали, подошел.
Нет, он не мог раздобыть азбуку; сам никогда не учился, и, если даже сверчки в хозяйском доме не тронули ее, он все равно не знал, какая она из себя.
— А нельзя научиться читать по листкам стенного календаря? — спросил Егор.—Хозяйский сын каждый день срывает их, и они валяются без дела, пока я не подберу себе на цигарки. Только смотри, чтобы хозяева не узнали, а то еще завопят, что Егор крадет их добро.
Должно быть, мало кто учился читать так, как я тогда, летом 1910 года Я сообразил, что слово, написанное крупными буквами посредине листка, обозначает день недели. Посмотрел в латышский календарь и нашел 29 июля — пятница. Значит, в русском под этим числом тоже «пятница». Затем следовали, «суббота»
И «воскресенье»... Я боялся спросить отца: пришлось бы Сознаться, каким путем добыты листки календаря, а ведь я дал Егору честное слово никому ничего не рассказывать. Изучив таким образом названия дней, взялся за другие слова. Тяжелая это была работа, и мне уже больше не приходило в голову хвастаться перед Мику-цисом, Барбалей и Толэ, что узнал новую букву. Впрочем, не грех было бы и похвастаться, так как каждую отвоеванную букву я, как клин, загонял в свою память, и она застревала там навсегда. И вот наступил день, когда я мог без запинки прочитать любое слово.
Тот день был для меня настоящим праздником, и я его отметил: нарвал своим подопечным целую охапку сочной травы, растущей по краям канавы, поросятам дал по десятку украдкой вырытых картофелин, а сам полакомился черникой, которую сберегал в лукошке из ольховой коры.
Научиться читать было трудно, а писать еще труднее. И по-латышски письмо не очень-то давалось, хотя у отца было несколько тетрадей, исписанных стихами и песенками, и я иногда их переписывал. Если бы кто-нибудь присылал мне письма, на которые нужно отвечать, я писал бы раз в пять лучше. Но письма из далекой Прибалтики приходили редко, да и то на имя отца, а он никогда не поручал мне отвечать на них.
О письменных принадлежностях я не сокрушался. Карандаш подлиннее подарил мне дядя Давис, другой, покороче, сам нашел. И бумаги собрал немного. Когда отец покупал фунт сахару или крупу, я припрятывал серую и синюю оберточную бумагу и кульки. Но письменные русские буквы? Где их достанешь?
В этом помогла мне бабушка. В работе и в других домашних делах главой был отец, но власти считали главным дедушку, и поэтому различные повестки, налоговые списки и квитанции присылались на его имя. Когда все ложились спать, бабушка открывала коричневую шкатулку, где хранились бумаги с печатью, на которой был изображен царский орел, и давала мне по одной, строго наказывая беречь, чтобы не пропала, а не то придется мне сесть в тюрьму. Не знаю, что тут было виною— страх ли перед тюрьмой или почерк разных писарей, но только я так и не научился правильно писать.
Глава IV
Предупреждение Егора. — Опасный циркуляр. — Масло, заяц и полтинник
Серые облака и резкий ветер возвещали приближение заветного дня, когда в сельских школах начинались занятия. Однажды под вечер ко мне неожиданно подошел Егор:
— Знаешь что, парень: наша хозяйка говорит, что у тебя все равно ничего не выйдет. Не видать, мол, тебе школы, как своих ушей.
— Как это —как своих ушей?
— Да уж так. Видишь ли, нужно заранее записаться. Хозяева посмеиваются: школа не корчма, где каждый пьяница — желанный гость. Скоро начнется учение— кто тогда примет парнишку, который вовремя не записался да к тому же и живет далеко?
В благодарность за это известие я протянул своему старому другу синюю жестяную дудочку. Но Егор не взял дудку. Он вдруг прижал мою голову к своей дырявой сермяге, как-то странно засопел и, уходя, пробормотал:
— Иди ты, дурачок, мне ничего не нужно... Теперь каждый раз, когда мы садились за стол, я, как дятел, долбил свое, надоедая отцу:
«Иди, запиши меня».
Но он спокойно чистил печеный картофель и даже не сердито, а как-то вяло, что было еще хуже, отвечал:
«Для всех хватит места. Не думай, что все так уж бегут в школы»
Однажды, возвращаясь из имения Фаньково, он все же завернул в школу и потом дома сказал:
— Записал тебя, только в первое отделение. Учитель и слышать не хочет ни о каких там вторых отделениях. «Нет, говорит, такого циркуляра, чтобы принимать сразу во второе отделение глупого малыша из домашнего гнезда...»
— Но я же умею читать и писать! — заявил я громко, словно передо мной был не отеи, а учитель.
На другой день мне удалось встретиться с Егором; он очень сочувственно и чуть не со слезами на глазах заявил мне, что ничего не понимает в циркулярах. Тогда я пожаловался бабушке, что у меня голова горит как в огне и не будет ли она так добра — не попасет ли вместо меня часок-другой.
Бабушка в самом деле урвала часок, чтобы я мог отдохнуть. Тайком от домашних я, словно заяц, местами чуть ли не ползком, пробирался по опушке кустарника к хутору дяди Дависа. На мое счастье, он сломал косу, и я нашел его сидящим с трубкой в зубах на копне поздней болотной травы.
— Ага! — сказал он, выслушав мою бессвязную речь, и кивнул головой. — Посмотрим, что это за циркуляр.
Спустя несколько дней дядя пришел к нам вечером и, переступая через порог, поднимал ноги так высоко, будто явился с невесть какой победой.
— Ну, парень, был я у учителя. Лоб у него действительно твердоват — долго не верил, что и дома можно кое-чему научиться. Ничего, ты все-таки будешь во втором отделении.
— Гляди-ка! — засмеялась мать. — Ну и ловок наш Давис — умеет спеться с учеными и неучеными!
— Чего там не спеться? Отнес фунта три масла да зайца вместе со шкуркой. А учитель все упирался. Тогда я сунул ему полтинник деньгами.
— Это что за щедрость такая? — рассердилась бабушка. — У самого дома малые детишки, а он ради чужого разбрасывается фунтами масла, зайцами да полтинниками!
— Ничего...— замялся дядя. Вид у него был виноватый, так как действительно его дртям жилось куда хуже, чем сверчкам за печкой — Ничего,— повторил он, уже улыбаясь. — Когда Роб станет большим человеком, он купит мне сапоги, теплую фуфайку и фарфоровую трубку.
До того случая, когда дядя Давис бранил меня за дрова, я думал, что он умеет только смеяться. С той нахлобучки я понял, что дядя иногда и сердится. А теперь он наклонился ко мне, погладил по волосам мягко и ласково (даже бабушка так не умела) и пробормотал:
— Ну смотри, голубчик, не осрами нас. Ты сам ви-дишь: чтобы учиться в школе, надо много добра. Знай: будет очень тяжело, но ты должен выдержать.
Эх, только бы мне попасть в школу!
Глава V
«В школу!» — Ненастное утро. — Первые впечатления. — Шкаф под замком. — Тихон Бобров. — «На колени!»
Наступил день, когда все казалось невкусным, хотя мать приготовила мои самые любимые кушанья: на завтрак-— овсяный кисель; на обед — картофель с простоквашей, а на ужин — конопляную толчонку. В этот день я дул в синюю дудку сколько было мочи, но так и не мог заглушить голоса овец, которые блеяли: «В школу! В школу!» Никак не удавалось унять поросят — они беспрерывно хрюкали: «Роб, завтра за книги!» Только в мычании Толэ я ничего не мог разобрать, но и она была печальна и смотрела на меня недоверчиво.
На следующее утро мы собрались в дорогу еще до рассвета. Отец ехал в Фаньково и взялся довезти меня до школы, которая находилась на целую версту в стороне. .. Бабушка было заикнулась, что так рано в школе нечего делать: еще засну на уроках от усталости: Но отец не уступал: выехав позже, он потеряет пятнадцать копеек из своего заработка.
Хотя во дворе стоял сырой туман и кое-где блестели лужи, я обул постолы1: материнские башмаки решил приберечь на осеннее ненастье.
Выехали чуть свет. Вскоре у меня закружилась голова, так как я старался запомнить местность, по которой мы проезжали, чтобы не заблудиться на обратном пути.
Мне чудилось, что маленькие кустики перешептывались, как злоумышленники. Деревья напоминали столбы виселиц, про которые я читал в каком-то рассказе. Как коварные змеи, подползали к большаку дорожки и тропы. И все это угрожало мне, никогда еще не переступавшему границы нашей колонии Рогайне.
Потом рассвело: ведь до школы было пять верст. Мы миновали деревеньку Бельково и по пути переехали две небольшие речушки. Через них были переброшены шаткие мостики. Один грохотал, как свиной пузырь, наполненный сухим горохом, однако мы благополучно перебрались через него; второй казался покрепче, по наш
конь, старый Ионатан, ударил по нему задними копытами, сломал доску и рванулся так, что левая оглобля треснула пополам. Отец принялся скреплять ее и все ворчал: вот какое несчастье принесла эта поездка в школу. Желая смягчить свою вину, я хлопал глазами и пробовал вставить словечко: быть может, оглобля уже давно была надломлена? Отец резко оборвал меня. Но, помолчав с минуту, он уже спокойнее начал рассуждать, что могло получиться гораздо хуже: ведь Ионатан мог сломать ногу,— что бы мы тогда делали? Счастье еще, что так обошлось. Оглоблю нетрудно связать; на худой конец, можно срубить здесь же, в роше, жердь. И все же отец назвал меня именем одной домашней птицы, которая всем известна своим гоготанием, и я почувствовал себя глубоко виноватым.
Вскоре вдали показалось что-то темное; оно все росло и росло, и вскоре мы въехали в большую белорусскую деревню Аничково.
Ну и деревня — растянулась на целую версту! Я хорошо умел считать и все-таки сбился, подсчитывая избы по обеим сторонам улицы. А сбился потому, что отдельно хотел сосчитать избы с выбитыми стеклами, отдельно с развалившимися трубами и отдельно с прогнившими стенами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47