А ты все тянешься к книгам... к справедливости. Вы оба мне дороги... Но тебе с твоим характером будет тяжелей.
Такой откровенный разговор смутил меня. В эту минуту, таща за руку Ирмочку, ворвалась в комнату Зента, С опорным видом она возложила на голову бабушки соломенный венок:
— Бабушка, мы в школе читали сказку о водяном царстве. Поиграем! Ты будешь королевой, я — щукой, Ирма — раком, а Роб — моряком, которого буря снесла с, палубы корабля...
Незаметно промелькнул воскресный день. В понедельник бабушка поднялась раньше всех.
— Только господа не могут никогда выспаться, — любила она повторять. — Какой-нибудь барыне, пока она молода, вечно хочется спать оттого, что молода, а в старости — оттого, что стара.
Мы с Зентой проснулись в одно время.
— Куда ты так рано? —строго спросила сестренка, быстро одевшись.
— Пройдусь по свежему воздуху, голова разболелась. .. — соврал я.
— Куда ты пойдешь? — Вперед по дороге.
— Далеко?
— На обратном пути смеряю.
— Бабушка! — громко позвала Зента. — Не выпускай Роба, пока солнышко повыше не поднимется.
— Только у меня и дела солнышко торопить! Сами в Аничкове измерите — повыше оно или пониже.
— Меня он бранит, что я день пропустила, а сам что выдумал! Как будто я крохотный узелок не донесу!
Минут через пять мы двинулись в путь. Меня охватили воспоминания...
— Не слишком быстро, Зента? Поспеваешь за мной?
— Нашелся скороход!.. Так будем идти — только к вечеру доберемся.
— Если хочешь, я и тебя взвалю на спину.
У дома Мелдеров Зента заложила пальцы в рот, засвистела заливисто, как озорной мальчишка с витебской окраины.
— Так не годится, — с укоризной заметил я.
— Подаю сигнал Фане Мелдер, что пора в школу. А у нее полный мешок хлеба и творожных сырков. Не послушался меня, не остался дома —теперь потащишь и ее мешок! — болтала, весело смеясь, Зента. — Иди, иди! Я забегу к Мелдерам. Мы тебя догоним, тогда ты у нас попыхтишь!
Я зашагал дальше. Вспомнилось, как однажды весной, разгуливая босиком, распорол здесь камнем пятку. На другой день, хромая, поплелся в школу. Прошли годы, кое-что изменилось. Зента говорит, что в школе сейчас девятнадцать девочек. Раньше было только четыре. И часто же им доставалось на орехи!
Стоп! Чьи-то руки сорвали у меня с плеч мешок с хлебом:
— Спасибо! Поворачивай назад, пока дорогу не забыл!
У девочек оказались маленькие салазки, на каких катаются с гор. Смеясь, они сложили мешки, впряглись в салазки и пошли.
— Здорово придумано! — Я взял веревку от саней.— А ну-ка, Фаня, расскажи, сколько раз Митрофан Елисеевич драл Зенту за вихры?
Фаня Мелдер, девочка сдержанная и неторопливая в движениях, искренне удизилась:
— За вихры? Ни разу.
— А за уши?
— Зента, что это твой брат так странно шутит? Сестренка помрачнела:
— Нет, Фаня, он не шутит... В его время наш учитель дрался...
— Дрался?
— Как же...
— Вспомнила, вспомнила!—почти весело воскликнула Фаня. — Осенью он Митрошку стукнул линейкой по лбу...
— И Ларису книгой по пальцам, — дополнила Зента.— А больше никого не тронул.
Только два случая за зиму... А в былые времена — не сосчитать было толчков, пинков, пошсчин. За пропавший кусок мела Митрофан Елисеевич поставил как-то на колени тридцать два школьника... Что ж, война подействовала на людей по-разному.
Пришли мы в Аничково слишком рано. Я решил заглянуть к старому учителю.
— С добрым утром, Митрофан Елисеевич!
— А, здоров, здоров! — Мы обменялись крепким рукопожатием.
Учитель не очень состарился, но в глазах светилась непривычная грусть.
— Ну, как дела? Где ваша блестящая гимназическая форма?
— Разве без нее я меньше значу в ваших глазах?
— Вы всегда были и будете моим лучшим учеником. Но люди остаются людьми. Урядник гордится дружбой с приставом, псаломщик—с попом, а я... с гимназистом. Вот, мол, какого франта дал обществу! Это все, конечно, пустяки. Заварим лучше чаю — времени еше много.
На улице зазвенели бубенчики. Напротив квартиры учителя остановилась упряжка. Митрофан Елисеевич всполошился... осмотрелся кругом, заглянул на печку, сунул голову под кровать. Потом распахнул узкую дверцу в задней стене — за ней был чуланчик для верхней одежды, — схватил меня за плечи и насильно впихнул туда. Я так изумился, что не успел ни запротестовать, ни воспротивиться. Удивляло волнение учителя: что с ним стряслось?
В таком неприятном положении я оказался в первый раз. Щеки и уши пылали. Против своей воли очутился в роли мелкого соглядатая. Как противно...
Разглядев в полутьме чуланчика старый ящик, осторожно уселся и зажал уши ладонями. Но голоса в квартире учителя звучали слишком громко, и это не помогало.
Один из приехавших был отец Онуфрий, старинный знакомый, другой — полицейский чин: то ли урядник, то ли пристав. И оба изрядно под хмельком.
— Митрофанушка, — елейным голоском спросил поп, — что же у тебя лампадка-то не горит перед святым образом?
— Не могу маслица достать, отец Онуфрий. Мухобой продает такое, точно деготь. Зажжешь — хоть беги из дому!
— И ты поддался соблазну все на лавочника валить!— Отец Онуфрий повысил голос. — Это нам, совести людской, пастырям, не пристало!
Полицейский чин, словно кукла, которую дернули за веревочку, сразу же отозвался:
— Мухобоя трогать не велено!
— Садись, Митрофанушка...— Священник икнул.— Пришло время поговорить по душам.
— Забегу в класс, отец Онуфрий, поручу кому-нибудь за порядком последить, а то они друг другу головы свернут.
— И пусть! За это господь тебя простит, а начальство благодарность выразит. Что проку мужицкому сыну от школы? Что он там забыл?
— Да, — присоединился чин. — Поставить под протоколом три крестика — дело простое, раз плюнуть. Для этого и школа не нужна.
Так они беседовали — совсем откровенно. У меня исчезло чувство стыда и неловкости. Мне нестерпимо захотелось, чтобы этого попа и полицейского могла послушать вся волость... вся Россия.
— Я ведь сам школ не выдумывал, — пробурчал Митрофан Елисеевич.
Поп заговорил торжественно:
— Митрофан Елисеевич, мы тебя почтили своим присутствием не пустых пререканий ради, но для поучения, обязательного и необходимого! Твоя пенсия за выслугу лет потонет в море грехов, если ты не погонишься за ней с чистой душой...
— По пути, намеченному инструкциями? — попробовал угадать Митрофан Елисеевич.
— Ну конечно, по пути, намеченному инструкциями,— тотчас подтвердил чин. — Но... инструкции бывают двух видов: писаные и неписаные.
— Распустился ты, Митрофан Елисеевич, — назидательно сказал отец Онуфрий.— Начнем, Назар Калистра-тыч, с божьей помощью.
Полицейский откашлялся и заговорил, повысив голос:
— Учитель Воробьев, до начальства дошло, что этой осенью принято в аничковскуго школу в полтора раза больше школьников, чем в прошлом году. Что это означает?
— Не знаю. Народ стал ценить образование.
— Па-апрашу не запираться!
- Пенсии ради... — вставил отец Онуфрий.
— Попрошу не укрывать агитаторов, подстрекающих мужицких детей предаваться занятиям, не соответствующим их сословию!
— Назар Калистратыч, я получил предписание принимать всех детей из семей фронтовиков.
Священник ударил кулаком по столу:
— Только что говорили об инструкциях писаных и неписаных! Учитель Воробьев, отвечай мне: почему ты распустил учеников, почему перестал применять приемы воспитания, давным давно освященные христианской церковью?
Митрофан Елисеевич ответил, заикаясь:
— Меня посетил какой-то солдат-фронтовик. Оказывается, многие солдаты на фронте с любовью вспоминают учителей, с такой любовью, как своих домашних. Меня же никто добрым словом не помянет... Говорят, на фронте люди звереют... А вышло так, что я в тылу, в школе, поступал, как зверь.
— Как зовут этого солдата? — полюбопытствовал священник.
— Не спросил... Смутился...
От этих слов у меня потеплело на сердце.
— Мужлан! — осердился поп. — Я всех своих прихожан знаю как облупленных.
— Послушайте, батюшка, — сказал Воробьев, — вы же на уроках закона божьего также попритихли. Это что же, по старости или тоже инструкция?
— Он еше зубы скалит, учителишка этакий! — вскочил полицейский. — Вы что, не знаете: батюшку нашего чуть гранатой не подорвали! Не знаете? Отец Онуфрий поздней иочью возвращался из Орши... Подождите, батюшка, что вы там продали на рынке?.. А, вспомнил, на поросенка лисью шубу выменяли... Вдруг в лесу кто-то хватает лошадь под уздцы и грозит; «Ежели ты еще раз попробуешь бить детей, мы тебя гранатой подорвем!»
— Помолчи, Назар, ты пьян!
Послышалась возня, в шуме ничего нельзя было понять. Наконец поп навел порядок и начал обстоятельную речь. Вот чьей выдержке можно было позавидовать! Хоть и пьян, а хорошо соображал.
— Мы все суть друзья порядка и поэтому протянем руки друг другу. Митрофан Елисеевич, знаешь ли ты, что недавно в Витебске арестовали некоего Тихона Боброва. .. он учился в аничковской школе, у тебя. На Лопа-товской лесопилке самые неблагонадежные, как раз из нашего прихода, — тоже твои ученики. Понимаешь ты это, Митрофан Елисеевич? Пенсии ради понять должен.
Отец Онуфрий гозорил медленно, подчеркивая каждое слово. Учитель молчал.
Тихон арестован! А Соня? Неужели и она? .. Неужели и на нее, как град, сыплется омерзительная ругань?.. Неужели и к ней притронулись отвратительные лапы жандармов? У меня кровь прилила к голове. Крепко стиснул зубы — только не выдать себя ни стоном, ни криком. А из комнаты доносился ненавистный елейный голос: .
— Не думай, Митрофанушка, я не дурак, я даже стрелять научился. Видишь? .. — Последовала пауза. Священник, должно быть, вытащил оружие. — Береженого бог бережет. Ох, не из-за угроз этих бандитов третью неделю никого пальцем не тронул! Не помысли, что я трус. Может быть, я этих сопляков иной раз конфетой угошу, даже по головке поглажу. Будем, Митрофан Елисеевич, мудры, аки змеи, и хитры, аки лисы. Тому нас святое писание учит. Будем почаще разговаривать с ними. «Ну, детки, что пишут с фронта? Не замечали в селе чужих дяденек? Все ли у вас богу молятся? Висит ли портрет царский на стене?» А вот как все грозы отшумят и тучи разойдутся, тогда... тогда мы получим пенсии, медали и запоем по-иному: «Прочь с дороги! Шапки долой!»
На прощание поп еще раз напомнил:
— Митрофанушка, не смягчай сердца своего...
Выпущенный из плена, я тихо спросил;
— Митрофан Елисеевич, знаю я того солдата, о котором вы рассказывали?
— Знаете.
— Скажите, как его зовут? Честное слово, я.
— Верю. Это был Афонька Шмуратка. Помните несчастного паренька, которого я исключил из школы за то, что он якобы утащил куль сахару у лавочника Мухо-боя? Уверен был, что это неправда, но — все же исключил,..
Глава XVII
Смерть Юриса Задана. — Молитва на четырех языках. — Церковный староста удирает с кладбища.
Домой я возвратился поздно. Бабушка облегченно вздохнула:
— Слава богу, хоть одного дождались! Мы уж боялись, что оба пропали.
— Кто — оба?
— Деда тоже еще нет.
— Где же он может быть? Давно бы пора вернуться.
— Да пора бы... А ты где пропадал так долго?
— Обошел старых друзей. У Чвортеков был.
— Ну и как живут они?
— Жить живут, да не наедаются досыта.
— Что об этом говорить! Было бы на одном стебле два колоса...
— Бабушка, и тогда второй колос сорвали бы те, у кого власть и деньги...
Опорожнив миску каши, я улегся в постель. Лучину утром нащепали, но мать строго заявила:
— Не позволю портить глаза — пригодятся еще. Завтра схожу за керосином в Богушевск.
— Разве там лавочники честнее?
— Не к лавочнику. Из-под полы у одного человека...
«Из-под полы», — все чаще повторяли везде. Каждый, кто мог что-либо урвать со складов, с товарных поездов, стремился выгодно продать свою добычу.
Ночью я проснулся. В окно светил месяц... На лежанке поблескивали бутылка и пряжка пояса. У противоположной стены раздался шорох.
— Бабушка, куда это ты собралась?
— Тяжело на душе... Пойду, покличу деда. — Он же не пьет.
— Ах, сынок!..—Старушка тяжело вздохнула.— Осенью я частенько так выходила. Как-то раз дед твой чуть не остался в луже напротив Андрушка, не выйди я его поискать.
— Но ведь, бабушка, он теперь совсем не...
— Кто знает... Может, хватил стаканчик... Старичку много ли надо... захмелеет, что комар.
Я соскочил с кровати, намереваясь идти с ней.
— Куда ты? Из-за одного пьянчужки-озорника всю округу на ноги подымать!
Бабушка еше хлопотала у кровати, когда я, уже одетый, подошел к дзери.
— Захвати спички — может, понадобятся, — посоветовал я.
— Из-за него еще спички тратить! В коробке всего штучки четыре — пусть для печки поберегутся.
Со спичками было плохо Соседи бегали один к другому за «огоньком». Курильщики обзавелись зажигалками.
Мать, проснувшись, строгим голосом сказала:
— Без спичек не ходите. У меня еще штук десять в запасе. В карманы наберите лучинок.
Ночь была светлой. Близ хутора Шуманов виднелся даже собачий след вокруг сада. В одной лощине между придорожными кустами вербняка что-то чернело... Я добежал туда и плюнул, увидев старое ведро.
Шли молча и точно по уговору повернули в сторону швендеровской риги. Бабушка изо всей силы дернула дверь — заперта.
— Иди обратно, парень. Я еще постучусь к Швен-дерам.
— Бабушка, я тебя не оставлю одну.
Дом Швендеров был заперт на железный засов. В Рогайне почти у всех были деревянные запоры. Лишь немногие завели тяжелые железные — пусть приходят любые грабители: дверь развалится, а засов выдержит.
Бабушка сначала постучала посошком. Никто не откликнулся. Тогда она стала грохать кулаком, точно скликая на пожар. Пес, лежавший возле хлева на соломе в опрокинутой кадке, залился ожесточенным лаем.
В окне мелькнуло что-то белое, в переднюю прошмыгнул человек.
— Чего тебе надо? — прозвучал за дверью сердитый голос.
— Дядюшка Швендер, куда ты моего старичка девал? Отдай! — попробовала пошутить бабушка. — Он, бедняга, может быть, в риге и остался... Притомился, залез куда-нибудь в очесы... Давай фонарь и ключи — пойдем посмотрим.
— Еще чего придумаешь... сорока! Дам я тебе ночью ключи! Поищи дурака в другом месте! Пошла спать! Из-за этого бездельника нечего с ума сходить... Жену перепугала... да и я, болтая с тобой, насморк схвачу.
— Дядюшка Швендер, послушай...
— Каждый мало-мальски порядочный человек...— заговорил я.
— Да я и слушать не хочу!—Швендер начал выходить из себя. — Не скулите здесь! Ночью дам я им ключи. .. Как бы не так! Если через минуту не уберетесь, открою форточку, стрелять буду... — Бормоча проклятия, хозяин прошлепал в комнату.
Мы с бабушкой угрюмо молчали. Отворилась форточка... Как разозленная оса, прижавшись к стеклу, заверещала Швендериха:
— Марш отсюда, марш! Этот старый шут нам не нужен. Лен только портить горазд. Подпрыгивает с трепалом, как мартышка! Ни силы, ни ума... Убирайтесь, убирайтесь! Пусть больше к нам и не показывается!
На обратном пути заглянули еще в баню к Андрушке. Нигде ни следа. Может, напросился к кому-нибудь ночевать. ..
Рассветало, небо было чистое; вставало яркое, радостное солнце. Бабушка сердилась:
— Разве можно своих родных так беспокоить? Пора уж хоть от какого похмелья проспаться...
— Где мать?— спросил я, когда вернулись домой.
— Хотела сегодня в Богушевск сходить. Неужели без завтрака ушла... ни слова не сказала... А может, деда на сеновале ищет...
Бабушка замолчала, молчал и я. Трудно сказать, сколько просидели мы, не проронив ни слова. Помню только — послышалось: кто-то топчется в сенях.
Открылась дверь. Вошла мать.Веки ее были красны. Она тяжело опустилась на лавку.
— Иду от Швендеров. — У них все заперто.
— Давно уж утро. Швендеры встали. Бабушка продолжала сидеть молча. Я не выдержал:
— Говори же, говори!
— Наш дедушка. — Мать громко зарыдала.
— Что, Лизе, что случилось? — Бабушка как бы очнулась и подошла к матери.
— Нашего дедушки больше нет, нашли его уже окоченевшим у печи в риге Швендера. Хотел, видно, обогреться и от угара помер.
Как при трудном подъеме в гору, бабушка задышала глубоко и быстро. Но не зарыдала сразу, нет. Она подняла голову и произнесла с тоской и горечью:
— С веревки снимают и спасают... Из воды вытаскивают и спасают! .. Из огня выносят и спасают... А дед наш от угара умер! Нет! О господи праведный, не угар виноват, а волки в овечьих шкурах... дьяволы в облике человечьем!.. О боже, когда же ты накажешь их, когда?—Вскрикнув, она опустилась на скамью, по морщинистым щекам покатились слезы..,
В клети лежал дед — губы синие, сам высохший и жилистый. Я прощался с дедом, который научил меня править лошадьми, точить косу, раскидывать сено, вить кнут, играть в шашки... Многому учил он меня, добродушно вставляя в свои наставления веселые, острые слова. Внимательно всматриваюсь в лицо, чтобы годы не могли стереть его из памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Такой откровенный разговор смутил меня. В эту минуту, таща за руку Ирмочку, ворвалась в комнату Зента, С опорным видом она возложила на голову бабушки соломенный венок:
— Бабушка, мы в школе читали сказку о водяном царстве. Поиграем! Ты будешь королевой, я — щукой, Ирма — раком, а Роб — моряком, которого буря снесла с, палубы корабля...
Незаметно промелькнул воскресный день. В понедельник бабушка поднялась раньше всех.
— Только господа не могут никогда выспаться, — любила она повторять. — Какой-нибудь барыне, пока она молода, вечно хочется спать оттого, что молода, а в старости — оттого, что стара.
Мы с Зентой проснулись в одно время.
— Куда ты так рано? —строго спросила сестренка, быстро одевшись.
— Пройдусь по свежему воздуху, голова разболелась. .. — соврал я.
— Куда ты пойдешь? — Вперед по дороге.
— Далеко?
— На обратном пути смеряю.
— Бабушка! — громко позвала Зента. — Не выпускай Роба, пока солнышко повыше не поднимется.
— Только у меня и дела солнышко торопить! Сами в Аничкове измерите — повыше оно или пониже.
— Меня он бранит, что я день пропустила, а сам что выдумал! Как будто я крохотный узелок не донесу!
Минут через пять мы двинулись в путь. Меня охватили воспоминания...
— Не слишком быстро, Зента? Поспеваешь за мной?
— Нашелся скороход!.. Так будем идти — только к вечеру доберемся.
— Если хочешь, я и тебя взвалю на спину.
У дома Мелдеров Зента заложила пальцы в рот, засвистела заливисто, как озорной мальчишка с витебской окраины.
— Так не годится, — с укоризной заметил я.
— Подаю сигнал Фане Мелдер, что пора в школу. А у нее полный мешок хлеба и творожных сырков. Не послушался меня, не остался дома —теперь потащишь и ее мешок! — болтала, весело смеясь, Зента. — Иди, иди! Я забегу к Мелдерам. Мы тебя догоним, тогда ты у нас попыхтишь!
Я зашагал дальше. Вспомнилось, как однажды весной, разгуливая босиком, распорол здесь камнем пятку. На другой день, хромая, поплелся в школу. Прошли годы, кое-что изменилось. Зента говорит, что в школе сейчас девятнадцать девочек. Раньше было только четыре. И часто же им доставалось на орехи!
Стоп! Чьи-то руки сорвали у меня с плеч мешок с хлебом:
— Спасибо! Поворачивай назад, пока дорогу не забыл!
У девочек оказались маленькие салазки, на каких катаются с гор. Смеясь, они сложили мешки, впряглись в салазки и пошли.
— Здорово придумано! — Я взял веревку от саней.— А ну-ка, Фаня, расскажи, сколько раз Митрофан Елисеевич драл Зенту за вихры?
Фаня Мелдер, девочка сдержанная и неторопливая в движениях, искренне удизилась:
— За вихры? Ни разу.
— А за уши?
— Зента, что это твой брат так странно шутит? Сестренка помрачнела:
— Нет, Фаня, он не шутит... В его время наш учитель дрался...
— Дрался?
— Как же...
— Вспомнила, вспомнила!—почти весело воскликнула Фаня. — Осенью он Митрошку стукнул линейкой по лбу...
— И Ларису книгой по пальцам, — дополнила Зента.— А больше никого не тронул.
Только два случая за зиму... А в былые времена — не сосчитать было толчков, пинков, пошсчин. За пропавший кусок мела Митрофан Елисеевич поставил как-то на колени тридцать два школьника... Что ж, война подействовала на людей по-разному.
Пришли мы в Аничково слишком рано. Я решил заглянуть к старому учителю.
— С добрым утром, Митрофан Елисеевич!
— А, здоров, здоров! — Мы обменялись крепким рукопожатием.
Учитель не очень состарился, но в глазах светилась непривычная грусть.
— Ну, как дела? Где ваша блестящая гимназическая форма?
— Разве без нее я меньше значу в ваших глазах?
— Вы всегда были и будете моим лучшим учеником. Но люди остаются людьми. Урядник гордится дружбой с приставом, псаломщик—с попом, а я... с гимназистом. Вот, мол, какого франта дал обществу! Это все, конечно, пустяки. Заварим лучше чаю — времени еше много.
На улице зазвенели бубенчики. Напротив квартиры учителя остановилась упряжка. Митрофан Елисеевич всполошился... осмотрелся кругом, заглянул на печку, сунул голову под кровать. Потом распахнул узкую дверцу в задней стене — за ней был чуланчик для верхней одежды, — схватил меня за плечи и насильно впихнул туда. Я так изумился, что не успел ни запротестовать, ни воспротивиться. Удивляло волнение учителя: что с ним стряслось?
В таком неприятном положении я оказался в первый раз. Щеки и уши пылали. Против своей воли очутился в роли мелкого соглядатая. Как противно...
Разглядев в полутьме чуланчика старый ящик, осторожно уселся и зажал уши ладонями. Но голоса в квартире учителя звучали слишком громко, и это не помогало.
Один из приехавших был отец Онуфрий, старинный знакомый, другой — полицейский чин: то ли урядник, то ли пристав. И оба изрядно под хмельком.
— Митрофанушка, — елейным голоском спросил поп, — что же у тебя лампадка-то не горит перед святым образом?
— Не могу маслица достать, отец Онуфрий. Мухобой продает такое, точно деготь. Зажжешь — хоть беги из дому!
— И ты поддался соблазну все на лавочника валить!— Отец Онуфрий повысил голос. — Это нам, совести людской, пастырям, не пристало!
Полицейский чин, словно кукла, которую дернули за веревочку, сразу же отозвался:
— Мухобоя трогать не велено!
— Садись, Митрофанушка...— Священник икнул.— Пришло время поговорить по душам.
— Забегу в класс, отец Онуфрий, поручу кому-нибудь за порядком последить, а то они друг другу головы свернут.
— И пусть! За это господь тебя простит, а начальство благодарность выразит. Что проку мужицкому сыну от школы? Что он там забыл?
— Да, — присоединился чин. — Поставить под протоколом три крестика — дело простое, раз плюнуть. Для этого и школа не нужна.
Так они беседовали — совсем откровенно. У меня исчезло чувство стыда и неловкости. Мне нестерпимо захотелось, чтобы этого попа и полицейского могла послушать вся волость... вся Россия.
— Я ведь сам школ не выдумывал, — пробурчал Митрофан Елисеевич.
Поп заговорил торжественно:
— Митрофан Елисеевич, мы тебя почтили своим присутствием не пустых пререканий ради, но для поучения, обязательного и необходимого! Твоя пенсия за выслугу лет потонет в море грехов, если ты не погонишься за ней с чистой душой...
— По пути, намеченному инструкциями? — попробовал угадать Митрофан Елисеевич.
— Ну конечно, по пути, намеченному инструкциями,— тотчас подтвердил чин. — Но... инструкции бывают двух видов: писаные и неписаные.
— Распустился ты, Митрофан Елисеевич, — назидательно сказал отец Онуфрий.— Начнем, Назар Калистра-тыч, с божьей помощью.
Полицейский откашлялся и заговорил, повысив голос:
— Учитель Воробьев, до начальства дошло, что этой осенью принято в аничковскуго школу в полтора раза больше школьников, чем в прошлом году. Что это означает?
— Не знаю. Народ стал ценить образование.
— Па-апрашу не запираться!
- Пенсии ради... — вставил отец Онуфрий.
— Попрошу не укрывать агитаторов, подстрекающих мужицких детей предаваться занятиям, не соответствующим их сословию!
— Назар Калистратыч, я получил предписание принимать всех детей из семей фронтовиков.
Священник ударил кулаком по столу:
— Только что говорили об инструкциях писаных и неписаных! Учитель Воробьев, отвечай мне: почему ты распустил учеников, почему перестал применять приемы воспитания, давным давно освященные христианской церковью?
Митрофан Елисеевич ответил, заикаясь:
— Меня посетил какой-то солдат-фронтовик. Оказывается, многие солдаты на фронте с любовью вспоминают учителей, с такой любовью, как своих домашних. Меня же никто добрым словом не помянет... Говорят, на фронте люди звереют... А вышло так, что я в тылу, в школе, поступал, как зверь.
— Как зовут этого солдата? — полюбопытствовал священник.
— Не спросил... Смутился...
От этих слов у меня потеплело на сердце.
— Мужлан! — осердился поп. — Я всех своих прихожан знаю как облупленных.
— Послушайте, батюшка, — сказал Воробьев, — вы же на уроках закона божьего также попритихли. Это что же, по старости или тоже инструкция?
— Он еше зубы скалит, учителишка этакий! — вскочил полицейский. — Вы что, не знаете: батюшку нашего чуть гранатой не подорвали! Не знаете? Отец Онуфрий поздней иочью возвращался из Орши... Подождите, батюшка, что вы там продали на рынке?.. А, вспомнил, на поросенка лисью шубу выменяли... Вдруг в лесу кто-то хватает лошадь под уздцы и грозит; «Ежели ты еще раз попробуешь бить детей, мы тебя гранатой подорвем!»
— Помолчи, Назар, ты пьян!
Послышалась возня, в шуме ничего нельзя было понять. Наконец поп навел порядок и начал обстоятельную речь. Вот чьей выдержке можно было позавидовать! Хоть и пьян, а хорошо соображал.
— Мы все суть друзья порядка и поэтому протянем руки друг другу. Митрофан Елисеевич, знаешь ли ты, что недавно в Витебске арестовали некоего Тихона Боброва. .. он учился в аничковской школе, у тебя. На Лопа-товской лесопилке самые неблагонадежные, как раз из нашего прихода, — тоже твои ученики. Понимаешь ты это, Митрофан Елисеевич? Пенсии ради понять должен.
Отец Онуфрий гозорил медленно, подчеркивая каждое слово. Учитель молчал.
Тихон арестован! А Соня? Неужели и она? .. Неужели и на нее, как град, сыплется омерзительная ругань?.. Неужели и к ней притронулись отвратительные лапы жандармов? У меня кровь прилила к голове. Крепко стиснул зубы — только не выдать себя ни стоном, ни криком. А из комнаты доносился ненавистный елейный голос: .
— Не думай, Митрофанушка, я не дурак, я даже стрелять научился. Видишь? .. — Последовала пауза. Священник, должно быть, вытащил оружие. — Береженого бог бережет. Ох, не из-за угроз этих бандитов третью неделю никого пальцем не тронул! Не помысли, что я трус. Может быть, я этих сопляков иной раз конфетой угошу, даже по головке поглажу. Будем, Митрофан Елисеевич, мудры, аки змеи, и хитры, аки лисы. Тому нас святое писание учит. Будем почаще разговаривать с ними. «Ну, детки, что пишут с фронта? Не замечали в селе чужих дяденек? Все ли у вас богу молятся? Висит ли портрет царский на стене?» А вот как все грозы отшумят и тучи разойдутся, тогда... тогда мы получим пенсии, медали и запоем по-иному: «Прочь с дороги! Шапки долой!»
На прощание поп еще раз напомнил:
— Митрофанушка, не смягчай сердца своего...
Выпущенный из плена, я тихо спросил;
— Митрофан Елисеевич, знаю я того солдата, о котором вы рассказывали?
— Знаете.
— Скажите, как его зовут? Честное слово, я.
— Верю. Это был Афонька Шмуратка. Помните несчастного паренька, которого я исключил из школы за то, что он якобы утащил куль сахару у лавочника Мухо-боя? Уверен был, что это неправда, но — все же исключил,..
Глава XVII
Смерть Юриса Задана. — Молитва на четырех языках. — Церковный староста удирает с кладбища.
Домой я возвратился поздно. Бабушка облегченно вздохнула:
— Слава богу, хоть одного дождались! Мы уж боялись, что оба пропали.
— Кто — оба?
— Деда тоже еще нет.
— Где же он может быть? Давно бы пора вернуться.
— Да пора бы... А ты где пропадал так долго?
— Обошел старых друзей. У Чвортеков был.
— Ну и как живут они?
— Жить живут, да не наедаются досыта.
— Что об этом говорить! Было бы на одном стебле два колоса...
— Бабушка, и тогда второй колос сорвали бы те, у кого власть и деньги...
Опорожнив миску каши, я улегся в постель. Лучину утром нащепали, но мать строго заявила:
— Не позволю портить глаза — пригодятся еще. Завтра схожу за керосином в Богушевск.
— Разве там лавочники честнее?
— Не к лавочнику. Из-под полы у одного человека...
«Из-под полы», — все чаще повторяли везде. Каждый, кто мог что-либо урвать со складов, с товарных поездов, стремился выгодно продать свою добычу.
Ночью я проснулся. В окно светил месяц... На лежанке поблескивали бутылка и пряжка пояса. У противоположной стены раздался шорох.
— Бабушка, куда это ты собралась?
— Тяжело на душе... Пойду, покличу деда. — Он же не пьет.
— Ах, сынок!..—Старушка тяжело вздохнула.— Осенью я частенько так выходила. Как-то раз дед твой чуть не остался в луже напротив Андрушка, не выйди я его поискать.
— Но ведь, бабушка, он теперь совсем не...
— Кто знает... Может, хватил стаканчик... Старичку много ли надо... захмелеет, что комар.
Я соскочил с кровати, намереваясь идти с ней.
— Куда ты? Из-за одного пьянчужки-озорника всю округу на ноги подымать!
Бабушка еше хлопотала у кровати, когда я, уже одетый, подошел к дзери.
— Захвати спички — может, понадобятся, — посоветовал я.
— Из-за него еще спички тратить! В коробке всего штучки четыре — пусть для печки поберегутся.
Со спичками было плохо Соседи бегали один к другому за «огоньком». Курильщики обзавелись зажигалками.
Мать, проснувшись, строгим голосом сказала:
— Без спичек не ходите. У меня еще штук десять в запасе. В карманы наберите лучинок.
Ночь была светлой. Близ хутора Шуманов виднелся даже собачий след вокруг сада. В одной лощине между придорожными кустами вербняка что-то чернело... Я добежал туда и плюнул, увидев старое ведро.
Шли молча и точно по уговору повернули в сторону швендеровской риги. Бабушка изо всей силы дернула дверь — заперта.
— Иди обратно, парень. Я еще постучусь к Швен-дерам.
— Бабушка, я тебя не оставлю одну.
Дом Швендеров был заперт на железный засов. В Рогайне почти у всех были деревянные запоры. Лишь немногие завели тяжелые железные — пусть приходят любые грабители: дверь развалится, а засов выдержит.
Бабушка сначала постучала посошком. Никто не откликнулся. Тогда она стала грохать кулаком, точно скликая на пожар. Пес, лежавший возле хлева на соломе в опрокинутой кадке, залился ожесточенным лаем.
В окне мелькнуло что-то белое, в переднюю прошмыгнул человек.
— Чего тебе надо? — прозвучал за дверью сердитый голос.
— Дядюшка Швендер, куда ты моего старичка девал? Отдай! — попробовала пошутить бабушка. — Он, бедняга, может быть, в риге и остался... Притомился, залез куда-нибудь в очесы... Давай фонарь и ключи — пойдем посмотрим.
— Еще чего придумаешь... сорока! Дам я тебе ночью ключи! Поищи дурака в другом месте! Пошла спать! Из-за этого бездельника нечего с ума сходить... Жену перепугала... да и я, болтая с тобой, насморк схвачу.
— Дядюшка Швендер, послушай...
— Каждый мало-мальски порядочный человек...— заговорил я.
— Да я и слушать не хочу!—Швендер начал выходить из себя. — Не скулите здесь! Ночью дам я им ключи. .. Как бы не так! Если через минуту не уберетесь, открою форточку, стрелять буду... — Бормоча проклятия, хозяин прошлепал в комнату.
Мы с бабушкой угрюмо молчали. Отворилась форточка... Как разозленная оса, прижавшись к стеклу, заверещала Швендериха:
— Марш отсюда, марш! Этот старый шут нам не нужен. Лен только портить горазд. Подпрыгивает с трепалом, как мартышка! Ни силы, ни ума... Убирайтесь, убирайтесь! Пусть больше к нам и не показывается!
На обратном пути заглянули еще в баню к Андрушке. Нигде ни следа. Может, напросился к кому-нибудь ночевать. ..
Рассветало, небо было чистое; вставало яркое, радостное солнце. Бабушка сердилась:
— Разве можно своих родных так беспокоить? Пора уж хоть от какого похмелья проспаться...
— Где мать?— спросил я, когда вернулись домой.
— Хотела сегодня в Богушевск сходить. Неужели без завтрака ушла... ни слова не сказала... А может, деда на сеновале ищет...
Бабушка замолчала, молчал и я. Трудно сказать, сколько просидели мы, не проронив ни слова. Помню только — послышалось: кто-то топчется в сенях.
Открылась дверь. Вошла мать.Веки ее были красны. Она тяжело опустилась на лавку.
— Иду от Швендеров. — У них все заперто.
— Давно уж утро. Швендеры встали. Бабушка продолжала сидеть молча. Я не выдержал:
— Говори же, говори!
— Наш дедушка. — Мать громко зарыдала.
— Что, Лизе, что случилось? — Бабушка как бы очнулась и подошла к матери.
— Нашего дедушки больше нет, нашли его уже окоченевшим у печи в риге Швендера. Хотел, видно, обогреться и от угара помер.
Как при трудном подъеме в гору, бабушка задышала глубоко и быстро. Но не зарыдала сразу, нет. Она подняла голову и произнесла с тоской и горечью:
— С веревки снимают и спасают... Из воды вытаскивают и спасают! .. Из огня выносят и спасают... А дед наш от угара умер! Нет! О господи праведный, не угар виноват, а волки в овечьих шкурах... дьяволы в облике человечьем!.. О боже, когда же ты накажешь их, когда?—Вскрикнув, она опустилась на скамью, по морщинистым щекам покатились слезы..,
В клети лежал дед — губы синие, сам высохший и жилистый. Я прощался с дедом, который научил меня править лошадьми, точить косу, раскидывать сено, вить кнут, играть в шашки... Многому учил он меня, добродушно вставляя в свои наставления веселые, острые слова. Внимательно всматриваюсь в лицо, чтобы годы не могли стереть его из памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47