Часть 2
Глава I
Суровые молитвы. — Веселея весна. — Прогулка маменькиного сынка. — «Нет на свете справедливости!»
В зимнее время дядя Давис, бывало, поздоровавшись со всеми и обогревшись, рассказывал анекдоты о священниках, дьячках, о глуповатых свадебных гостях, под-выпивших участниках похорон и веселых поминках. Бабушка, правда, бранилась: негоже слуг божьих хулить, всемогущий может не на шутку рассердиться. Однако и она вместе со всеми смеялась до слез, до колик в боку. У дедушки на длинные зимние вечера был тоже припасен целый ворох всяких сказок и бывальщин, которые вряд ли привели бы в восторг и порадовали владыку владык и царя царей.
Отношение отца к богу было довольно трудно опре-делить, так как отец с каждым годом становился все угрюмей и молчаливей. Во многих домах нашей колонии Рогайне в воскресенье по утрам всегда читались предлинные молитвы. Но у нас часто, особенно летом, случалось и так: кто зароется поглубже в сено, чтобы
отоспаться за целую неделю тяжелого труда, кто убежит на рассвете в лес по ягоды да но грибы. В таких случаях отец, нерешительно теребя бородку, говаривал:
— Какие уж тут молитвы! Ставьте на стол завтрак! После этого бабушка без особых препирательств клала обратно на полочку свои потрепанные молитвенники.
Но были такие молитвы и песнопения, на которых все присутствовали и никто не смел зевнуть или молвить лишнее словечко; лица у всех становились строгие, словно окаменевшие. Бывало это весной, перед началом сева.
На обработанные поля возлагались все надежды: будет хлеб или не будет? Рожь на нашей земле давала плохие урожаи; ее сеяли мало. Разумеется, капуста, брюква и свекла не спасали нас от нужды, хотя, может быть, бабушка, высевая семена в парничках, бормотала про себя молитвы. Когда же дедушка объявлял: будем сеять овес или ранний ячмень, бабушка созывала всех — больших и малых.
После духовных песен и чтения «Отче наш» она, сдвинув очки на лоб, начинала громко читать свою молитву, все время обращая вверх суровый взгляд, словно боженька с чердака дома слушал ее, припав к потолку. Хотя у бабушки в руках был молитвенник, мы все знали, что таких требовательных и повелительных слов нет ни в одной священной книге. Все громче и громче высказывала она наши просьбы богу: пусть градовые тучи рассеются в воздухе, как пух одуванчиков; пусть солнце палит пустыни и моря, а не полоски, засеянные льном, горохом и ячменем; пусть дождь поливает вдосталь, а что окажется лишку, пусть унесется в Днепр, в Двину и в другие реки; пусть мыши и черви грызут каменные скалы, а не плоды нашего тяжелого труда...
Это была страшная молитва, это были сердитые, яростные слова, и наши сердца вторили им. Однажды во время такой молитвы вошел дядя Давис, и я заметил, что на его лбу появились глубокие складки. Когда позже все разошлись, дядя с грустью взял бабушку за руки.
— При чем тут бог!.. Нужен навоз! Удобрения! Шуманы не просят ни бога, ни черта, а у них зёрна в колосьях всегда как бусы. У вас же — рос на полях репейник и будет расти...
Бабушка тихо отвернулась и назидательно вымолвила:
— Богатый поступает как хочет, бедный — как может...
Весной 1913 года бабушка поехала к каким-то дальним родственникам и, заболев, пролежала там несколько недель. Перед тем как сеять овес, отец пробовал сам заявить богу о наших нуждах и желаниях; но у него не получалось так складно, как у бабушки: не было ни той силы, ни требовательности, не было ее воодушевления. Поэтому пришлось только удивляться, что после такой молитвы наступили чудесные, погожие дни: солнце, тучи и ветер полностью подчинились желаниям и воле человека. Если пахарь вечером ложился спать с мыслью: «Хоть бы побрызгало», — глядь, на другой день в окна стучат капли освежающего дождя. Лишь взоры людей обратятся к небу: не покажется ли где розовый просвет— южный ветер тут как тут и дует, пока края неба посинеют и перед солнцем откроется дорога к большим и малым пашням и лугам.
Что за радостные были дни, когда на тощих лугах заблагоухали клевер и сочные травы! Стебли ржи все утолщались, намереваясь состязаться с озерным тростником. Когда бабушка наконец вернулась из своей неудачной поездки, дедушка ее поддразнивал:
— Послушай, мать, не кажется ли тебе, что на небо взобрался Давис Каулинь и, не скупясь, бросает то солнечные лучи, то дождевые струи?
Здесь нужно пояснить, что дядя оставил свой неблагодарный клочок земли, который назывался хутором, и прошлой зимой переехал со всей семьей жить и работать в Витебск. Нам казалось, что Давис Каулинь уехал куда-то за высокие горы и широкие моря — такими одинокими мы временами чувствовали себя без его смеха и шуток.
Бабушка утерла глаза:
— Бедняга, зря он поторопился искать счастья в дру-гом месте. Разве теперь не накормил бы вдосталь жену и детей?
Одному, пожалуй, мне не по душе была такая по-
года. Этой весной, когда наше маленькое стадо лениво щипало траву на лужку, когда даже шаловливый Барон, -наш бычок, озорничал только изредка, благодаря тому, что все росло так обильно, домашние решили: маленькая Зента вполне заменит Роба. И вот мне изо дня в день приходилось тащиться с дедом па Заячье болото, что неподалеку от хутора Шуманов: там мы копали канавы, вырубали ольховый и ивовый кустарник, корчевали измокшие пни и гнилые коряги. Беда.
Иногда я поглядывал на Зиедалю и Толэ. Они паслись себе на одном месте, словно их кто привязал. Да и куда им торопиться, когда тут же, у морды, трава по колено и еще цветы в придачу! Эх, кабы Я остался пастухом, мог бы читать, писать и считать! К тому же восьмилетней Зенте новые обязанности принесли много неожиданных горестей и мук: по утрам приходилось рано вставать, мочить ноги в холодной росе, целый долгий день проводить на пастбище. А меня одолевали болотные испарения и дым корчевья; они грозили выкурить из моей памяти исторические даты, правила правописания, формулы... И только потому, что благодаря хорошему урожаю мои домашние отважились начать борьбу с бесплодным Заячьим болотом, с его вонючими трясинами и цепкими корнями пней и кустарников.
Дедушка никогда не подгонял меня в работе; наоборот, всегда предупреждал, чтобы я не порубил себе ноги вместо хвороста. Его слова напоминали мне те грустные времена, когда я был для всех Букашкой. Теперь уже меня так не называли, но какая от этого радость? Букашка по крайней мере учился в школе, а Роб... Роб вот уже целый год разлучен с милыми книгами и тетрадями. И кто скажет, наступят ли лучшие времена?
Однажды около пышных лип, что возле хутора Шуманов, я заметил Альфонса. Того Альфонса, который не окончил бы даже и трех отделений анмчковской земской школы, не будь у его родителей горшочков с медом и фунтиков масла. Мне кажется, ударь и в эту минуту топором по своим заскорузлым рукам —из них не брызнуло бы ни капли крови: вся она внезапно прилила к голове.
Альфонс учится, а я —нет. Этого неуча, эту глупую пробку учителя за хорошую плату все-таки чему-то выучили и обтесали настолько, что он попал в гимназию. Высокомерно сдвинув на затылок свою голубоватую фуражку с белыми кантами, он вертелся у лип, как попугай.
Давно ли, только прошлой весной на экзаменах, читал я бойко и звонко, чеканя слова; я единственный написал диктовку без единой ошибки. Оба инспектора (экзамены сдавали ученики шестнадцати школ) кивнули в мою сторону и сказали: «О, молодец мальчик!»
Но какой толк от инспекторских кивков, какой толк от похвалы нашего учителя Митрофана Елисеевича Воробьева, назвавшего меня самой яркой звездой аничков-ской школы? В это обильное и благодатное лето из моей памяти постепенно выветрятся знания, с таким трудом полученные в земской школе и за целый год занятий дома. А этот маменькин сынок шатается по полям и сбивает хлыстом головки цветов. Правда, не у одного меня такая судьба. Не учится и Андрюша Добролюбов. Весною Алеша Зайцев передал от него записку: «Тетя увозит меня в Могилев. Буду работать у столяра...» А Соня Платонова? Как хорошо она сдала экзамены — совсем недавно... И что же? Пошла в няньки к каким-то господам. Алеша Зайцев —этот так и не кончил школы: пасет стадо у Шуманов. А куда девался забияка Тихон Бобров? Видно, батрачит вместе с отцом в каком-нибудь имении...
На следующий день Альфонс притащился к нашей меже, напротив Заячьего болотца. В руках у него был все тот же хлыст: он, должно быть, воображал, что выглядит весьма молодцевато, а его выкрутасы очень уж красивы и люди долго будут о нем говорить. Я не удержался и сказал дедушке: «Ишь, надутый индюк!» Дедушка сделал мне знак глазами, предупреждая: «Тсс, уймись!»
Так и есть: он подбирается все ближе и ближе, словно желая услышать наши смиренные приветствия. Я отвернулся, залез в чащу кустов и засвистел, как дрозд,— пусть этот барчонок попробует так посвистеть! Но дедушке пришлось с ним поздороваться.
— Доброе утро, молодой человек! Куда это так рано? Как говорится, едва пробудился, сразу покатился; ни лица не умыл, ни носа не утер.
Хотя дедушка подсмеивался, поскольку время приближалось к обеду, мое сердце стеснилось ненавистью: Альфонс сам сюда притащился — почему же он первый не поздоровается?
А бедный дедушка не мог поступить иначе: я знал, наши опять в долгу у Шуманов — хочешь не хочешь, а кланяйся.
Трудно сказать, сколько я просидел в кустах. Меня одолевали злые мысли. Корчевать пни и копать канавы— тоже не позорная работа, но каждый, кто меня знает поближе, несомненно скажет: «Роберт Залан должен еще и учиться». Нет на свете справедливости!
Когда Альфонс Шуман убрался, дедушка, улыбаясь, спросил меня, почему я не подошел поздороваться и поговорить с бывшим школьным товарищем. В ответ я выкрикнул с яростью:
— Я этому франту переломаю ноги, если он еще будет шататься здесь и мешать работать!
— Ой, ой! — покачал головой дедушка. — Да ты настоящий волчонок!
Немного погодя он пустился в рассуждения: правда, от людей, вроде Альфонса, вряд ли есть польза. Хоть учи их, хоть не учи. Ведь вот бывают врачи, которые до тех пор мажут и ковыряют нарывающий палец, пока не отрежут больному всю руку. Есть и инженеры, которые еле успеют построить дом, а он уж разваливается. Так на свете устроено, и тут ничего не поделаешь.
Я понимал— дедушка хочет облегчить мою боль. Но напрасно! Она еще усилилась, хотя я и сам себе пытался внушить: «Тут ничего не поделаешь...»
Глава II
Тихий субботний вечер.— Можем ли мы учиться в гимназиях,— Снова дядя Давис.
Два дня у меня болели голова и грудь. Я еле притрагивался к еде, хлеб не лез в горло. И, когда дедушка звал меня послушать, как звонко поют жаворонки,- я ворчал:
— Это не наши жаворонки. Они из рощи Шуманов...
Но в субботний вечер, когда я собирался в баню, мое
сердце оттаяло, и на душе стало светлей Хотя я уже работал на корчевке пней, дедушка все еще не доверял мне носить ведра с кипятком. Поэтому я медленно шел за ним, помахивая пахучими вениками. Чудесен был этот субботний вечер, опустившийся на прогоны и тропы Белоруссии! На полях, как бы лаская друг друга, тихо шелестели зреющие колосья. На темно-зеленых лугах чуть слышно звенели колокольчики; может быть, это звенели кузнечики, а может быть, это был отзвук биения моего сердца — не хотелось думать об этом. Вдали, словно желая смягчить горести и обиды минувшей недели, успокоительно скрипели колодезные журавли.
Дедушка не спеша опустил на землю свою горячую ношу. Затем, откашлявшись, потер ногой об ногу, задумчиво посмотрел вокруг:
— Вот это урожай! Прямо жаль запихивать его в животы. Слушай, Роб, поговори с отцом... Не растет ли на этом льняном поле для тебя пальтишко? Не шелестят ли там во ржи страницы книг? А что ты думаешь о лугах? Глянь, даже полевица полна соку...
У меня в глазах потемнело. Дедушка продолжал рассуждать:
— Наконец-то можно будет вырваться из шумановской кабалы...
Отец все еще был для меня человеком, с которым не хотелось заговаривать первым. Но, казалось, вместе с хорошим урожаем и на его лице расцвела запоздалая улыбка. Поэтому, улучив момент, когда отец, обтесывая на дворе бревно, стал насвистывать «Шесть маленьких барабанщиков», я сказал одеревенелым языком: так и так, нельзя ли в этом году... как говорится... ну, например, подумать о какой-нибудь школе?
Отец бросил топор, помолчал, затем спросил:
— Да, но в какую школу ты мог бы попасть?
Это был сложный вопрос. Я в самом деле не знал, в какой школе мог бы учиться. Был бы в Рогайне дядя Давис... Через минуту я робко заметил:
— А если в той же гимназии, где учится Альфонс Шуман?
Отец засмеялся и, покачав головой, сказал:
— Ты считаешь, нам хватит урожая для такой школы-то: если не в этом году, то когда же? Дождемся ли мы еще такого урожая, как теперь, когда Зиедаля дает молока полный подойник, так что пена падает на землю?
Отец вздохнул:
— Я уже разузнавал, во что обходятся гимназии. Только одна плата за учение девяносто рублей. А книги?.. А форменное пальто?.. Фуражка?.. Ботинки? .. А еще квартира и все остальное,.. Шуманам их парень стоит до четырехсот рублей в год. Ну, возьмем только плату за учение. Девяносто рублей! Если перевести на масло — по тридцать копеек за фунт — сосчитай-ка: два с половиной пуда! А если перевести на зерно, понадобится четыре воза ржи — четыре больших воза! Ну скажи, можем мы учиться в гимназиях?
......Четыре воза! Услышав это, я съежился, будто всё
четыре воза проехали по моей спине. Так вот сколько стоит гимназия!; Даже если бы на наших полосах росло ржи в семь раз больше и Зиедаля давала бы по три ведра молока, то и тогда двери гимназий были бы для меня, закрыты....
Но разве нет других школ, более дешевых? Мы слыхали краем уха, что в Витебске есть какая-то лютеранская приходская школа. Но что это за школа, не знали. Отцу не хотелось лишь ради этого ехать в Витебск: билет от нашей станции Богу-шевск до Витебска стоил пятьдесят девять копеек; туда и назад—рубль восемнадцать копеек. То есть почти четыре фунта масла. Может быть, когда-нибудь приедет дядя Давис—он разузнает обо всем бесплатно.
А дядя Давис словно во сне увидел, что его ждет Букашка — только он один еще называл меня по-старому, — и через несколько дней весело открыл нашу дверь. На ногах у него были сапоги, и одет он был в черный, хоть и поношенный пиджак. «Совсем горожанин»,— пошутил дедушка. Лицо стало бледней, и этого не скрывала даже его все еще пышная черная борода. Бабушка тщетно пыталась отыскать в ней нити седины.
Дядя приехал в Рогайне за оставшимися вещами и купить подешевле кое-какие продукты. Мать стала его корить: зачем было бежать в город, разве плохо жить в своем доме — не пришлось бы покупать за деньги ни творог, ни мясо, ни луковицу. Кто знает, как детишки чувствуют себя — должно быть, измучились и захирели на городских камнях.
Давис беспечно хлопнул себя по бедрам: поглядите, какие на нем хорошие черные брюки! Глаз радуется. А детишки и раньше не ели досыта. Не все ли равно, где они, голодные, околачиваются —. на песке в деревне или на камнях мостовой в городе?Дядя Давис понравился одной богатой госпоже— Вере Константиновне Чибур-Золотоухиной. Он будет столярничать на ее новой даче, в сосновом бору, за Благами. А где работа, там и хлеб и соль, и лучок.
Долго разговаривали, спорили, и я еле дождался момента, когда мог взять дядю за рукав и отвести в сторону. В моем обществе дядя Давис стал сразу серьезным. Да, действительно он кое-что слыхал о лютеранской школе. Кроме того, существуют еще городские училища. Хорошо, он обо всем подробно разузнает — и тогда письмо на мое имя будет тут как тут! Да, Букашке по что бы то ни стало нужно учиться. Если уж в такой урожайный год ничего не получится, тогда не стоит коптить небо.
Я соглашался со словами дяди Дависа и чувствовал, что снова возвращаюсь к жизни.
Глава III
Пророчество Шолума. — Пустой мешочек. — На нас надвигаются страшные времена
Это было чудесное лето, обильное и тороватое. Повсюду разносилось благоухание прекрасных даров природы. Пчеловодам не хватало горшков для чистого, как янтарь, меда.
А моя бабушка! Удивительный был у нее характер. Я уже давно заметил, что она только изредка славословит господа на небесах и поет ему благодарственные гимны. Печальна и сурова была ее жизнь: бог редко выслушивал бабушкины молитвы, редко исполнял ее самые насущные просьбы. Этим летом бабушка почти, каждое воскресенье распевала: «Тебя, господи, восхваляем!»
И вдруг... Однажды в субботу мы с дедушкой снова шагали по тропинке к бане, предвкушая предстоявшее удовольствие. На лугах темнели копны сена, и казалось — когда поднимется ветер, они тесно прижмутся друг к другу и перед нами встанет сплошной вал из сена.
На повороте дороги показалась повозка. В ней ехал Шолум, скупщик старья и мелочной торговец. Они с дедушкой были большими друзьями, любили потолковать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47