В повседневной жизни я стал Букашкой. Должно быть, это имя мне особенно подходило, так как пролетали недели и месяцы, у других учеников сменилось чуть не по дюжине различных прозвищ и кличек, а я все оставался Букашкой...
Митрофан Елисеевич, познакомившись со всеми учениками, поднялся и подошел к большому шкафу — источнику нашего счастья. Впервые за весь этот день сердце у меня забилось от настоящей радости; после всех неудач и унижений я испытывал гордость.
Как чудесно звучит слово «ученик»! Как хорошо учиться!. . Скорее бы получить книги, которые сделают нас умными! Но учитель почему-то медлил, лениво ощупывая карманы в поисках ключа. Я чувствовал, как от нетерпения горят мои щеки. Наконец — о радость! — Митрофан Елисеевич всунул ключик в замочную скважину.
Мне казалось, что поднялся прохладный ветерок и дует мне прямо в спину. А учитель все никак не мог открыть шкаф... Через минуту он недовольно пробормотал:
— Должно быть, заржавел замок...
Я даже съежился от досады: что это значит —
«должно быть, заржавел»? Неужели он за все лето ни разу не подошел к шкафу?
Наконец шкаф был отперт, но учитель лишь чуть приоткрыл дверцы, взял из шкафа несколько книг, хлопнул ими по краю стола, точно выколачивая пыль, полистал одну, а остальные сунул обратно. Затем начал закрывать шкаф и делал это еще медленнее: скрип ключа напоминал последний хрип умирающего, о котором я где-то читал.
— Книги раздам завтра, когда все соберутся. На сегодня хватит. Только не забудьте о крестиках! И чтобы завтра в девять все были на месте!
Первое отделение вскочило на ноги, но Митрофан Елисеевич прикрикнул:
— Это что такое! Зарубите себе на носу... — Он щелкнул по лбу одного ученика, стоявшего ближе других.— Молитвой мы начинали, молитвой и кончим.
Опять один из учеников третьего отделения читал молитву, а все остальные добросовестно крестились, словно радуясь, что день прошел благополучно.
Глава VII
Я пишу в лесу на рыхлой земле.
Занятия продолжались всего часа два, и после молитвы мы высыпали из школы, как цыплята, которых слишком долго держали в тесной закрытой корзине. Только очутившись на улице, я с ужасом заметил беду: мою новую шапку измяли, истрепали во время драки, и теперь она напоминала старый гриб. Я застыл на месте: как покажешься дома в таком виде? В первый же день прослыть драчуном — нет, не бывать этому!
Небо прояснилось, солнце улыбалось каждому путнику; лишь я шел домой, будто во тьме. В один день пережить столько бед... И все же с гордостью могу сказать, что все пять верст до дому прошел не морщась. Ведь не станешь каждому показывать, как ты огорчен. Когда мне кто-нибудь попадался навстречу, я принимался весело свистеть, хотя к горлу подступал болезненный комок.
Несмотря на черепаший шаг, я вступил в пределы Рогайне, когда солнце еще освещало верхушки деревьев. Свернув в рощицу, надел свою шапку на приглянувший-СЯ печек, стал ее разглаживать руками, даже попробовал посидеть на ней, но она так и осталась «грибом».
Как известно, все имеет конец; пришел конец и моей грусти. Правда, трудно жить на свете букашке, но я перебрал в памяти прочитанные рассказы и подумал, что другим приходилось еще хуже; был же случай, когда па мальчика напал целый рой пчел, а за одним моряком после крушения корабля три дня гналась хищная, прожорливая рыба. Или знаменитый Миклухо-Маклай — он многие годы прожил один среди дикарей. А я был и остаюсь самым близким человеком для дяди Дависа.
Идти домой все еще не решался. Я знал, как огорчатся домашние. Шутка ли! Ушел в школу в новой шапке, а вернулся со старым грибом на голове. Что делать? Не тратить же попусту время... Я отломал ветку орешника и, выбрав место, где земля порыхлее, стал писать. Писал разные русские буквы, пока не натолкнулся на злополучное «е».
Как только написал «е», мне пришло в голову «еда». И сразу невыносимо захотелось есть. У меня был с собой тонкий ломтик хлеба, но я съел его, еще когда шел по дороге.
Не поискать ли в лесу чего-нибудь съедобного? Искал довольно долго, а нашел только два ореха да еловые шишки.
Когда совсем стемнело, я отправился домой, храбро размахивая срезанной в лесу палкой.
Явился как раз в такое время, когда лампу еще не зажигали, а уставшие за день люди отдыхали на своих постелях. Поскорей сорвал с головы шапку и засунул ее подальше.
— Ну, парень, мы уже думали, ты пропал. Заблудился, что ли?
— Вот еще — заблудился. Чай, не маленький.
— Разве в школе сегодня учились?
— Как же...
— Эге! А Альфонс Шуман все еще дома слоняется, — поспешил сообщить дед. — Говорит, что в первый день ничего особенного не бывает. И Зильвестры своих парней не возили. Может, и тебе не следовало сегодня ехать: лучше бы помог матери...
— Что ты, отец, беспокоишься! — недовольно возразила мать. (Я понял, что дома был спор из-за меня.) — Богатый делает как хочет, бедный — как может, — печально вздохнула она. — Пойди Роб завтра — так, может, для него и места не нашлось бы в школе... Кушать хочешь?
Глава VIII
Жить или умереть. — Неожиданное нападение. — И мерзнем, а все же учимся.
Альфонс Шуман явился в школу только на третий день. С его приходом меня охватило тревожное предчувствие, что я недолго продержусь в школе.
К тому же в этот день Митрофан Елисеевич принес исправленные тетради с диктовками. Раздавать начал с лучших работ, хотя похвалы никто не заслужил. Вскоре пошли работы похуже; тех, кто их написал, учитель драл за уши или за волосы — как ему было удобнее. Чем ближе к концу, тем больше и больше обрабатывал учитель виновных, повторяя при этом некоторые правила правописания, о которых я понятия не имел. Количество ошибок все возрастало: 11, 14, 19, 22... Я с ужасом увидел, что моя тетрадь лежит в самом низу, и уже приготовился терпеливо молчать, пока учитель будет драть меня за уши, так как волосы у меня были коротко острижены.
Когда он наконец добрался до моей тетради, я был весь в поту. Оказалось, что мою диктовку вообще нельзя исправить. Митрофан Елисеевич просто перечеркнул ее красными чернилами. Удивляться тут нечему: я учился писать по квитанциям, выданным волостным старшиной и урядником.
Я зажмурился и покорно, как ягненок, подставил свою голову: разве запретишь грому грянуть? Однако догадался приподняться как можно выше: ведь учитель не станет нагибаться, а потянет меня к себе.
И все-таки я, видимо, родился под счастливой звездой: не успел Митрофан Елисеевич дернуть меня за ухо раза два, как на улице поднялся шум. Все головы, в том числе и голова учителя, повернулись к окнам. Оказалось, воз с сеном опрокинулся в большую грязную лужу, и люди всячески старались его поднять. Ученики развеселились. По адресу возницы посыпались разные, замечания, вроде того, что он, должно быть, всю жизнь ездил па коровах и впервые запряг лошадей. Однако чужая беда пошла мне на пользу. Когда все успокоились, учитель не то забыл, что я понес слишком легкое наказание, а может, у него изменилось настроение, только он меня больше не трогал.
Одна опасность миновала — вторая уж тут как тут. Покачав головой, Митрофан Елисеевич сказал:
— Что тебе делать во втором отделении? Теперь никакие зайцы не помогут. Придется перевести в первое. Ну, посмотрим, как ты читаешь.
С этими словами он указал в книге для чтения рассказик про лису и козла. Да будут благословенны стенные календари Шуманов! Я по ним научился довольно бегло читать по-русски. Кроме того, когда хорошо читаешь на одном языке, то и на другом легче. К счастью, я прочитал этот рассказик накануне, отдыхая' на березовом пне. Мне так понравился упрямый козел, что я еще раз перечитал утром перед уроком. Многие от страха цепенеют, не могут шевельнуться, у них заплетается язык, а мне, наоборот, страх придает силы. Учиться в первом или во втором отделении — это было для меня вопросом жизни и смерти! По крайней мере, я так думал, когда начал читать. Одним духом отмахал два предложения, слова сыпались как горох, да еще как звонко! Все подняли головы.
Митрофан Елисеевич был так поражен, что даже забыл меня похвалить и молча вернулся к столу.
С этой минуты я никогда не слыхал, что не гожусь во второе отделение. Зато моим ушам доставалось вдвойне —учитель имел основание говорить: «Читать умеешь, а писать выучиться лень! Ну, так вот тебе!»
Неприятности первых дней запугали меня, я все время со страхом думал: «Что принесет мне следующий урок?» О том, что может принести перемена, не приходилось задумываться: я не был драчуном, держался и стороне — куда уж Букашке! Но с того злополучного дня и перемены стали приносить всякие неприятности.
Как только Митрофан Елисеевич вышел, ко мне с криком подбежал Альфонс Шуман:
— Ребята, где ж на свете справедливость?
— Какая справедливость?
— У всех за диктовку красные уши, а о Букашке учитель позабыл. Ур-ра, сейчас мы ему покажем! — И Альфонс ударил меня.
Хорошо еще, что никто его не поддержал, хотя все смеялись. Я был ошеломлен. Однако тут не случилось ничего необыкновенного. Мне, Букашке, согласно всем законам природы, не стоило сопротивляться. Альфонс на голову выше и раза в два толще. Мне следовало смиренно просить прощения и сказать, что впредь не буду так поступать и обязуюсь напоминать учителю, чтобы он меня побольше драл. Да, хороший мальчик должен был это сделать, — так меня наставляла мать. Но я почему-то не захотел стать хорошим мальчиком и бросился на обидчика. Не полагаясь на свои силы, я схватил ручку и принялся ею размахивать.
То ли мой противник подумал, что это нож, а если и не нож, то, во всяком случае, какое-нибудь опасное орудие, а может, по какой-то другой причине, только храбрец пустился наутек. Симпатии зрителей перекинулись на мою сторону, и они проводили Альфонса насмешливыми возгласами:
— Маленький победил этакого толстяка!..
Я понимал, что диктовки и в будущем не принесут мне ничего хорошего. Ну что ж, надо научиться правильно писать. Но как это сделать? Кого попросить помочь мне? К кому обратиться? Я выбрал ученика третьего отделения Андрюшу Добролюбова. Это был спокойный и тихий мальчик.
Во время большой перемены, когда все завтракали, я отозвал Андрюшу в сторону: так, мол, и так, у тебя мозги хорошо работают, не поможешь ли мне спасти мои уши?
Мальчуган улыбнулся, охотно согласился, но спросил, что я дам ему за это. У меня защемило сердце. Что можно дать, когда у самого ничего нет? Другие, я видел, платили перьями, огрызками карандашей, но ведь я только начинал учиться. Я поинтересовался, чего бы он хотел. Тогда Андрюша сказал, что хотел бы получить
полтинник — за полтинник он выучит меня лучше, чем сам учитель. Я приуныл: откуда взять такие деньги? Андрюша, как бы предвидя, что от меня ничего не получишь, грустно улыбнулся и объяснил мне: у его матери слабые глаза, фельдшер еще три года назад велел срочно купить очки. И вот до сих пор она так и не смогла раздобыть необходимый для этого полтинник. Мы оба были огорчены; в самом деле, где достать такую огромную сумму? Шмыгая носом, я молчал и грустно теребил полу своего пиджачка. Андрюша вдруг хлопнул меня по плечу: не грусти, мол, помогу, только научи говорить по-латышски. Ну и удивился я: зачем ему латышский язык? Андрюша покачал головой: в жизни все пригодится. Он уже научился у Станислава Янковского немного говорить по-польски.
Так был заключен договор, и целую неделю мы оставались после уроков в школе, пока нас не выгонял сторож Иван Иванович. Однажды Андрюша, пригорюнившись, подсел ко мне и, не объясняя причины, отказался заниматься. Разумеется, мне хотелось узнать, что случилось, чем я провинился, почему он так неожиданно решил меня покинуть. Пробормотав что-то не вполне вразумительное, Андрюша попытался увернуться, но от меня так легко не отделаешься. Я никак не мог отступиться. Наконец Андрюша велел мне побожиться и поклясться, что не проболтаюсь. Когда я дал все страшные клятвы, какие только знал, он рассказал: Альфонс Шуман предложил целый рубль только за то, чтобы Андрюша перестал со мной заниматься. Разумеется, ему трудно было отказаться от денег — ведь матери так нужны очки!
Мы раздумывали, как выйти из положения. Андрюша со слезами на глазах уверял, что он очень хочет мне помочь. Тогда я предложил забираться в какой-нибудь сарай на лугу и там учиться. Андрюша согласился.
В сарае мы занимались несколько дней. Но как мы мерзли в нашей плохонькой одежонке! Особенно я, потому что считал своим долгом снимать пальтишко, чтобы укрыть им колени своего маленького учителя. Наконец и сказал: «Довольно, теперь и один справлюсь». Андрюша не соглашался, он чувствовал себя виноватым за тот злополучный рубль, хотя, если говорить по
правде, виноват был только я один: когда наши занятия подходили к концу, мы оба так уставали, что было уже не до изучения латышского языка. Я кое-как отблагодарил своего друга зимой, когда отец где-то заработал яблоки. Треть их взял себе, а две трети отдал Андрюше. Но я забежал вперед.
Глава IX
Великан не дает покоя Букашке.
На следующий день после неудавшегося нападения Альфонса Шумана ко мне подошел во время перемены школьный силач Афонька Шмуратка, Быть может, он казался сильнее всех лишь оттого, что ему было семнадцать или даже восемнадцать лет. Но, как бы там ни было, нам он представлялся зверем, которого опасно дразнить. Только немногие смельчаки рисковали задевать его, да и то держась одной рукой за ручку двери. У Афоньки был узкий лоб, рот почти всегда полуоткрыт, а глаза сонные. Он не мог похвастать умом. Некоторые утверждали, что батюшка Онуфрий слишком много колотил его; другие, напротив, стояли на том, что никогда Афоньке от батюшки не влетало так, как он того заслуживает.
И вот Шмуратка равнодушно, не говоря ни слова, схватил меня.и начал сгибать в колесо, пригибая мою голову к ногам. Я заорал от боли диким голосом. Афонька отпустил меня, как будто удивляясь моим воплям, но тут же снова принялся за свою жестокую забаву... Я, как червяк, извивался в руках этого чудовища. Что думали мои товарищи— не знаю, но, конечно, никто не решался мне помочь.
Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы маленький Яша Ходас не закричал: «Учитель!» Шмуратка тотчас же отпустил меня и удрал на свое место. Удивительно, как проворно, словно белка, шмыгнул этот увалень. А Яша крикнул нарочно. На этой перемене Афонька больше ко мне не подходил. Маленькому Яше он потом задал трепку.
До самого окончания урока у меня ужасно болели руки и ноги, и я не слышал, что говорил учитель. Меня все время мучил вопрос: почему этот изверг напал на меня? Что станет со мной, если это еще раз повторится? И что делать, чтобы предотвратить беду? Вдруг на большой перемене у меня с глаз спала завеса: Шмуратка ел котлету. Я все понял: только у одного человека в школе были котлеты, и этот единственный — Альфонс Шуман!
Так вот откуда все время угрожала опасность! Но в чем моя вина? Что я ему сделал?
Куда б я ни кинулся, передо мной стоял смертельный, непобедимый враг — непобедимый потому, что у него была хорошая одежда, деньги и котлеты.
Глава X
Кому шутки, а кому слезы. — «Мартышка и Очки».
— Медовое дерево из-за границы. — «Я напущу на тебя привидения». —«Голодный» хлеб.
В этот день отец долго не приходил домой. Я тоже поздно засиделся, учил наизусть басню Крылова про мартышку и очки.
Наконец явился отец; он был сердит и угрюм. Не говоря ни слова, со злостью швырнул на лежанку шапку и куртку. Мать позвала его ужинать; он нехотя сел за стол и как-то неестественно засопел.
— Чего глаза пялишь? — крикнул он, ударив кулаком по столу.
А я и не думал пялить глаза. Наоборот, я их зажмурил, чтобы лучше запомнить басню. «Отец, наверное, шутит», — мелькнуло у меня в голове. Он иногда имел обыкновение так шутить: сделает сердитое лицо, прикрикнет, а видя, что ты испугался, засмеется.
Но он не шутил:
— Я тебя спрашиваю: чего глаза пялишь?
— Что ты разошелся? — спросил дедушка, уже лежавший в кровати. — Выпил чарку на три копейки, а кричишь на рубль. Оставь ребенка в покое. Видишь, он учится!
— Хорош «ребенок»! — передразнил отец. — Этот ребенок сдирает с отца шкуру.
Все насторожились: что случилось? У меня басня вылетела из головы; я съежился, ожидая нового удара, какого до сих пор еще не получал,
— Зашел к Шуманам, — начал рассказывать отец,— поговорить о долге. Ведь через месяц мы должны им заплатить девятнадцать рублей сорок копеек. Прошу, нельзя ли отсрочить до Нового года, пока откормим Эрцога, вытреплем и продадим лен. Какое там! Только заговорил, Шуманиха сейчас же кричать: другие колонисты куда богаче и не посылают детей в школу. А мы воспитываем этакого озорника, учим его, тратим деньги— мало у нас долгов, что ли? Наш-то, оказывается, хотел заколоть их Альфонса; выхватил из кармана железный шкворень и бросился на него. Потом натравил какого-то русского парня, тот чуть не убил молодого Шуманенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Митрофан Елисеевич, познакомившись со всеми учениками, поднялся и подошел к большому шкафу — источнику нашего счастья. Впервые за весь этот день сердце у меня забилось от настоящей радости; после всех неудач и унижений я испытывал гордость.
Как чудесно звучит слово «ученик»! Как хорошо учиться!. . Скорее бы получить книги, которые сделают нас умными! Но учитель почему-то медлил, лениво ощупывая карманы в поисках ключа. Я чувствовал, как от нетерпения горят мои щеки. Наконец — о радость! — Митрофан Елисеевич всунул ключик в замочную скважину.
Мне казалось, что поднялся прохладный ветерок и дует мне прямо в спину. А учитель все никак не мог открыть шкаф... Через минуту он недовольно пробормотал:
— Должно быть, заржавел замок...
Я даже съежился от досады: что это значит —
«должно быть, заржавел»? Неужели он за все лето ни разу не подошел к шкафу?
Наконец шкаф был отперт, но учитель лишь чуть приоткрыл дверцы, взял из шкафа несколько книг, хлопнул ими по краю стола, точно выколачивая пыль, полистал одну, а остальные сунул обратно. Затем начал закрывать шкаф и делал это еще медленнее: скрип ключа напоминал последний хрип умирающего, о котором я где-то читал.
— Книги раздам завтра, когда все соберутся. На сегодня хватит. Только не забудьте о крестиках! И чтобы завтра в девять все были на месте!
Первое отделение вскочило на ноги, но Митрофан Елисеевич прикрикнул:
— Это что такое! Зарубите себе на носу... — Он щелкнул по лбу одного ученика, стоявшего ближе других.— Молитвой мы начинали, молитвой и кончим.
Опять один из учеников третьего отделения читал молитву, а все остальные добросовестно крестились, словно радуясь, что день прошел благополучно.
Глава VII
Я пишу в лесу на рыхлой земле.
Занятия продолжались всего часа два, и после молитвы мы высыпали из школы, как цыплята, которых слишком долго держали в тесной закрытой корзине. Только очутившись на улице, я с ужасом заметил беду: мою новую шапку измяли, истрепали во время драки, и теперь она напоминала старый гриб. Я застыл на месте: как покажешься дома в таком виде? В первый же день прослыть драчуном — нет, не бывать этому!
Небо прояснилось, солнце улыбалось каждому путнику; лишь я шел домой, будто во тьме. В один день пережить столько бед... И все же с гордостью могу сказать, что все пять верст до дому прошел не морщась. Ведь не станешь каждому показывать, как ты огорчен. Когда мне кто-нибудь попадался навстречу, я принимался весело свистеть, хотя к горлу подступал болезненный комок.
Несмотря на черепаший шаг, я вступил в пределы Рогайне, когда солнце еще освещало верхушки деревьев. Свернув в рощицу, надел свою шапку на приглянувший-СЯ печек, стал ее разглаживать руками, даже попробовал посидеть на ней, но она так и осталась «грибом».
Как известно, все имеет конец; пришел конец и моей грусти. Правда, трудно жить на свете букашке, но я перебрал в памяти прочитанные рассказы и подумал, что другим приходилось еще хуже; был же случай, когда па мальчика напал целый рой пчел, а за одним моряком после крушения корабля три дня гналась хищная, прожорливая рыба. Или знаменитый Миклухо-Маклай — он многие годы прожил один среди дикарей. А я был и остаюсь самым близким человеком для дяди Дависа.
Идти домой все еще не решался. Я знал, как огорчатся домашние. Шутка ли! Ушел в школу в новой шапке, а вернулся со старым грибом на голове. Что делать? Не тратить же попусту время... Я отломал ветку орешника и, выбрав место, где земля порыхлее, стал писать. Писал разные русские буквы, пока не натолкнулся на злополучное «е».
Как только написал «е», мне пришло в голову «еда». И сразу невыносимо захотелось есть. У меня был с собой тонкий ломтик хлеба, но я съел его, еще когда шел по дороге.
Не поискать ли в лесу чего-нибудь съедобного? Искал довольно долго, а нашел только два ореха да еловые шишки.
Когда совсем стемнело, я отправился домой, храбро размахивая срезанной в лесу палкой.
Явился как раз в такое время, когда лампу еще не зажигали, а уставшие за день люди отдыхали на своих постелях. Поскорей сорвал с головы шапку и засунул ее подальше.
— Ну, парень, мы уже думали, ты пропал. Заблудился, что ли?
— Вот еще — заблудился. Чай, не маленький.
— Разве в школе сегодня учились?
— Как же...
— Эге! А Альфонс Шуман все еще дома слоняется, — поспешил сообщить дед. — Говорит, что в первый день ничего особенного не бывает. И Зильвестры своих парней не возили. Может, и тебе не следовало сегодня ехать: лучше бы помог матери...
— Что ты, отец, беспокоишься! — недовольно возразила мать. (Я понял, что дома был спор из-за меня.) — Богатый делает как хочет, бедный — как может, — печально вздохнула она. — Пойди Роб завтра — так, может, для него и места не нашлось бы в школе... Кушать хочешь?
Глава VIII
Жить или умереть. — Неожиданное нападение. — И мерзнем, а все же учимся.
Альфонс Шуман явился в школу только на третий день. С его приходом меня охватило тревожное предчувствие, что я недолго продержусь в школе.
К тому же в этот день Митрофан Елисеевич принес исправленные тетради с диктовками. Раздавать начал с лучших работ, хотя похвалы никто не заслужил. Вскоре пошли работы похуже; тех, кто их написал, учитель драл за уши или за волосы — как ему было удобнее. Чем ближе к концу, тем больше и больше обрабатывал учитель виновных, повторяя при этом некоторые правила правописания, о которых я понятия не имел. Количество ошибок все возрастало: 11, 14, 19, 22... Я с ужасом увидел, что моя тетрадь лежит в самом низу, и уже приготовился терпеливо молчать, пока учитель будет драть меня за уши, так как волосы у меня были коротко острижены.
Когда он наконец добрался до моей тетради, я был весь в поту. Оказалось, что мою диктовку вообще нельзя исправить. Митрофан Елисеевич просто перечеркнул ее красными чернилами. Удивляться тут нечему: я учился писать по квитанциям, выданным волостным старшиной и урядником.
Я зажмурился и покорно, как ягненок, подставил свою голову: разве запретишь грому грянуть? Однако догадался приподняться как можно выше: ведь учитель не станет нагибаться, а потянет меня к себе.
И все-таки я, видимо, родился под счастливой звездой: не успел Митрофан Елисеевич дернуть меня за ухо раза два, как на улице поднялся шум. Все головы, в том числе и голова учителя, повернулись к окнам. Оказалось, воз с сеном опрокинулся в большую грязную лужу, и люди всячески старались его поднять. Ученики развеселились. По адресу возницы посыпались разные, замечания, вроде того, что он, должно быть, всю жизнь ездил па коровах и впервые запряг лошадей. Однако чужая беда пошла мне на пользу. Когда все успокоились, учитель не то забыл, что я понес слишком легкое наказание, а может, у него изменилось настроение, только он меня больше не трогал.
Одна опасность миновала — вторая уж тут как тут. Покачав головой, Митрофан Елисеевич сказал:
— Что тебе делать во втором отделении? Теперь никакие зайцы не помогут. Придется перевести в первое. Ну, посмотрим, как ты читаешь.
С этими словами он указал в книге для чтения рассказик про лису и козла. Да будут благословенны стенные календари Шуманов! Я по ним научился довольно бегло читать по-русски. Кроме того, когда хорошо читаешь на одном языке, то и на другом легче. К счастью, я прочитал этот рассказик накануне, отдыхая' на березовом пне. Мне так понравился упрямый козел, что я еще раз перечитал утром перед уроком. Многие от страха цепенеют, не могут шевельнуться, у них заплетается язык, а мне, наоборот, страх придает силы. Учиться в первом или во втором отделении — это было для меня вопросом жизни и смерти! По крайней мере, я так думал, когда начал читать. Одним духом отмахал два предложения, слова сыпались как горох, да еще как звонко! Все подняли головы.
Митрофан Елисеевич был так поражен, что даже забыл меня похвалить и молча вернулся к столу.
С этой минуты я никогда не слыхал, что не гожусь во второе отделение. Зато моим ушам доставалось вдвойне —учитель имел основание говорить: «Читать умеешь, а писать выучиться лень! Ну, так вот тебе!»
Неприятности первых дней запугали меня, я все время со страхом думал: «Что принесет мне следующий урок?» О том, что может принести перемена, не приходилось задумываться: я не был драчуном, держался и стороне — куда уж Букашке! Но с того злополучного дня и перемены стали приносить всякие неприятности.
Как только Митрофан Елисеевич вышел, ко мне с криком подбежал Альфонс Шуман:
— Ребята, где ж на свете справедливость?
— Какая справедливость?
— У всех за диктовку красные уши, а о Букашке учитель позабыл. Ур-ра, сейчас мы ему покажем! — И Альфонс ударил меня.
Хорошо еще, что никто его не поддержал, хотя все смеялись. Я был ошеломлен. Однако тут не случилось ничего необыкновенного. Мне, Букашке, согласно всем законам природы, не стоило сопротивляться. Альфонс на голову выше и раза в два толще. Мне следовало смиренно просить прощения и сказать, что впредь не буду так поступать и обязуюсь напоминать учителю, чтобы он меня побольше драл. Да, хороший мальчик должен был это сделать, — так меня наставляла мать. Но я почему-то не захотел стать хорошим мальчиком и бросился на обидчика. Не полагаясь на свои силы, я схватил ручку и принялся ею размахивать.
То ли мой противник подумал, что это нож, а если и не нож, то, во всяком случае, какое-нибудь опасное орудие, а может, по какой-то другой причине, только храбрец пустился наутек. Симпатии зрителей перекинулись на мою сторону, и они проводили Альфонса насмешливыми возгласами:
— Маленький победил этакого толстяка!..
Я понимал, что диктовки и в будущем не принесут мне ничего хорошего. Ну что ж, надо научиться правильно писать. Но как это сделать? Кого попросить помочь мне? К кому обратиться? Я выбрал ученика третьего отделения Андрюшу Добролюбова. Это был спокойный и тихий мальчик.
Во время большой перемены, когда все завтракали, я отозвал Андрюшу в сторону: так, мол, и так, у тебя мозги хорошо работают, не поможешь ли мне спасти мои уши?
Мальчуган улыбнулся, охотно согласился, но спросил, что я дам ему за это. У меня защемило сердце. Что можно дать, когда у самого ничего нет? Другие, я видел, платили перьями, огрызками карандашей, но ведь я только начинал учиться. Я поинтересовался, чего бы он хотел. Тогда Андрюша сказал, что хотел бы получить
полтинник — за полтинник он выучит меня лучше, чем сам учитель. Я приуныл: откуда взять такие деньги? Андрюша, как бы предвидя, что от меня ничего не получишь, грустно улыбнулся и объяснил мне: у его матери слабые глаза, фельдшер еще три года назад велел срочно купить очки. И вот до сих пор она так и не смогла раздобыть необходимый для этого полтинник. Мы оба были огорчены; в самом деле, где достать такую огромную сумму? Шмыгая носом, я молчал и грустно теребил полу своего пиджачка. Андрюша вдруг хлопнул меня по плечу: не грусти, мол, помогу, только научи говорить по-латышски. Ну и удивился я: зачем ему латышский язык? Андрюша покачал головой: в жизни все пригодится. Он уже научился у Станислава Янковского немного говорить по-польски.
Так был заключен договор, и целую неделю мы оставались после уроков в школе, пока нас не выгонял сторож Иван Иванович. Однажды Андрюша, пригорюнившись, подсел ко мне и, не объясняя причины, отказался заниматься. Разумеется, мне хотелось узнать, что случилось, чем я провинился, почему он так неожиданно решил меня покинуть. Пробормотав что-то не вполне вразумительное, Андрюша попытался увернуться, но от меня так легко не отделаешься. Я никак не мог отступиться. Наконец Андрюша велел мне побожиться и поклясться, что не проболтаюсь. Когда я дал все страшные клятвы, какие только знал, он рассказал: Альфонс Шуман предложил целый рубль только за то, чтобы Андрюша перестал со мной заниматься. Разумеется, ему трудно было отказаться от денег — ведь матери так нужны очки!
Мы раздумывали, как выйти из положения. Андрюша со слезами на глазах уверял, что он очень хочет мне помочь. Тогда я предложил забираться в какой-нибудь сарай на лугу и там учиться. Андрюша согласился.
В сарае мы занимались несколько дней. Но как мы мерзли в нашей плохонькой одежонке! Особенно я, потому что считал своим долгом снимать пальтишко, чтобы укрыть им колени своего маленького учителя. Наконец и сказал: «Довольно, теперь и один справлюсь». Андрюша не соглашался, он чувствовал себя виноватым за тот злополучный рубль, хотя, если говорить по
правде, виноват был только я один: когда наши занятия подходили к концу, мы оба так уставали, что было уже не до изучения латышского языка. Я кое-как отблагодарил своего друга зимой, когда отец где-то заработал яблоки. Треть их взял себе, а две трети отдал Андрюше. Но я забежал вперед.
Глава IX
Великан не дает покоя Букашке.
На следующий день после неудавшегося нападения Альфонса Шумана ко мне подошел во время перемены школьный силач Афонька Шмуратка, Быть может, он казался сильнее всех лишь оттого, что ему было семнадцать или даже восемнадцать лет. Но, как бы там ни было, нам он представлялся зверем, которого опасно дразнить. Только немногие смельчаки рисковали задевать его, да и то держась одной рукой за ручку двери. У Афоньки был узкий лоб, рот почти всегда полуоткрыт, а глаза сонные. Он не мог похвастать умом. Некоторые утверждали, что батюшка Онуфрий слишком много колотил его; другие, напротив, стояли на том, что никогда Афоньке от батюшки не влетало так, как он того заслуживает.
И вот Шмуратка равнодушно, не говоря ни слова, схватил меня.и начал сгибать в колесо, пригибая мою голову к ногам. Я заорал от боли диким голосом. Афонька отпустил меня, как будто удивляясь моим воплям, но тут же снова принялся за свою жестокую забаву... Я, как червяк, извивался в руках этого чудовища. Что думали мои товарищи— не знаю, но, конечно, никто не решался мне помочь.
Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы маленький Яша Ходас не закричал: «Учитель!» Шмуратка тотчас же отпустил меня и удрал на свое место. Удивительно, как проворно, словно белка, шмыгнул этот увалень. А Яша крикнул нарочно. На этой перемене Афонька больше ко мне не подходил. Маленькому Яше он потом задал трепку.
До самого окончания урока у меня ужасно болели руки и ноги, и я не слышал, что говорил учитель. Меня все время мучил вопрос: почему этот изверг напал на меня? Что станет со мной, если это еще раз повторится? И что делать, чтобы предотвратить беду? Вдруг на большой перемене у меня с глаз спала завеса: Шмуратка ел котлету. Я все понял: только у одного человека в школе были котлеты, и этот единственный — Альфонс Шуман!
Так вот откуда все время угрожала опасность! Но в чем моя вина? Что я ему сделал?
Куда б я ни кинулся, передо мной стоял смертельный, непобедимый враг — непобедимый потому, что у него была хорошая одежда, деньги и котлеты.
Глава X
Кому шутки, а кому слезы. — «Мартышка и Очки».
— Медовое дерево из-за границы. — «Я напущу на тебя привидения». —«Голодный» хлеб.
В этот день отец долго не приходил домой. Я тоже поздно засиделся, учил наизусть басню Крылова про мартышку и очки.
Наконец явился отец; он был сердит и угрюм. Не говоря ни слова, со злостью швырнул на лежанку шапку и куртку. Мать позвала его ужинать; он нехотя сел за стол и как-то неестественно засопел.
— Чего глаза пялишь? — крикнул он, ударив кулаком по столу.
А я и не думал пялить глаза. Наоборот, я их зажмурил, чтобы лучше запомнить басню. «Отец, наверное, шутит», — мелькнуло у меня в голове. Он иногда имел обыкновение так шутить: сделает сердитое лицо, прикрикнет, а видя, что ты испугался, засмеется.
Но он не шутил:
— Я тебя спрашиваю: чего глаза пялишь?
— Что ты разошелся? — спросил дедушка, уже лежавший в кровати. — Выпил чарку на три копейки, а кричишь на рубль. Оставь ребенка в покое. Видишь, он учится!
— Хорош «ребенок»! — передразнил отец. — Этот ребенок сдирает с отца шкуру.
Все насторожились: что случилось? У меня басня вылетела из головы; я съежился, ожидая нового удара, какого до сих пор еще не получал,
— Зашел к Шуманам, — начал рассказывать отец,— поговорить о долге. Ведь через месяц мы должны им заплатить девятнадцать рублей сорок копеек. Прошу, нельзя ли отсрочить до Нового года, пока откормим Эрцога, вытреплем и продадим лен. Какое там! Только заговорил, Шуманиха сейчас же кричать: другие колонисты куда богаче и не посылают детей в школу. А мы воспитываем этакого озорника, учим его, тратим деньги— мало у нас долгов, что ли? Наш-то, оказывается, хотел заколоть их Альфонса; выхватил из кармана железный шкворень и бросился на него. Потом натравил какого-то русского парня, тот чуть не убил молодого Шуманенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47