Вот сарай Зудрагов, который все еще, словно огромный призрак, одиноко чернеет на лугу. А тут и рощица, где я зимой по утрам ожидал, пока проедет Егор, батрак Шуманов. Где теперь Егор?
Долгие годы проработал он у Шуманов, в Фань-кове и в других имениях. До меня дошел слух, что старый, поседевший батрак продал этой осенью всю рухлядь и, взяв жену и дочь, оставил голодную Белоруссию и подался в Сибирь, на закате своих дней искать счастья. Уехал — и как в воду канул: никаких вестей...
Мне казалось, что стоит поднять голову, как на изгибе дороги появится серая лошадь Шуманов и старый Егор.
Я подпил голову и вскрикнул: в самом деле — из-за изгиба дороги показались сани — серая лошадь Шуманов. Я ударил себя по лбу: пет, это не галлюцинация...
Только возница — не Егор, а Алеша Зайцев. Увидев меня, мой друг остановился и весело выскочил из саней:
— Здорово!
— Здорово! Куда это ты?
— Не видишь разве? Еду в Богушевск встречать Альфонса... Какой же ты измазанный и усталый!
Я невольно улыбнулся: в санях лежали шуба, валенки и два одеяла. Совсем как в то время, когда Альфонса возили в Аничково и, укутанный в шубу и одеяла, он не мог повернуться.. Ах, батюшки, даже губернаторская дочка меньше изнежена, чем наш соседский Аль-фонсик!
— А чем ты меня угостишь?
Вынув стихи Некрасова, я хлопнул книгой по колену:
— Будем по вечерам читать!
Алеша грустно покачал головой: должно быть, не удастся почитать. Далеко ли до рождества — всего несколько дней. А работы сколько прибавилось! У хозяина растет жеребец — такой свирепый, к нему подойти страшно. Но что поделаешь — приходится за ним ухаживать. Да и других забот много — по вечерам заставляют вить бечевку, плести лапти... И все-таки Шуман ни за что не согласен платить больше. Эх, неужели не удастся найти хозяина подобрее...
Алеша все же обещал зайти ко мне на другой день, как только освободится, и попросил выбрать самые лучшие стихи. Крепко пожав друг другу руки, мы расстались. Как только я вошел в избу, меня охватило полное бессилие. Словно в тумане, чувствовал, как с меня сняли мешок, верхнюю рубашку и ботинки. Повалившись на кровать, я тут же заснул.
Когда на следующий день проснулся, в комнате было светло. Вскочил бодрый и веселый. Часы показывали больше десяти. Потягиваясь, подошел к черному коту, который спокойно шевелил ушами, свернувшись клубком на лежанке.
Со двора доносились неясные голоса — они становились все громче и беспокойнее. Я натянул брюки, рубашку и хотел было уже выбежать во двор. В это время в комнату вошла мать:
— Не волнуйся! Только не волнуйся, сынок...
— Мама!
— Сегодня утром твоего друга Алешу лягнул жеребец.
Я упал на скамейку... Потом схватил фуражку и пальто и бросился за дверь. Мне вслед прозвучало:
— Постой, постой, куда ты бежишь? Все равно уже 'ничем не поможешь.
Глава XVII
Предмет гордости. — Стихи Некрасова. — «С таким строгим, лицом, как у генерала», — Лльфонсик.
Потекли дни зимних каникул. Мать сердилась на меня за то, что я побежал к Шуманам ругаться. Алешу этим не оживишь, а кто знает, какие времена ожидают нас впереди? В этом году вырвались из шумановской кабалы, да надолго ли? Заметил ли я, как страшно сверкали глаза Шумана? Теперь он враг на всю жизнь!
Отец починил мои ботинки, мать зашила все распоротые швы на брюках и на рубашке. Наконец мы с маг терью помирились, и она стала настаивать, чтобы я показался на людях.
У нас были дальние родственники верстах в тридцати от Рогайне. Это были зажиточные и гордые люди, часто не желавшие признавать нас своими родственниками. Сначала я не понял: почему это матери так захотелось поехать к ним на Новый год? Ведь у нас те же старые сани и тот же старый Ионатан. Чем же она сможет похвалиться? Но вскоре понял, что я сам был предметом похвальбы. Ведь на мне голубовато-серая фуражка с белыми кантами и рубашка с пятью блестящими металлическими пуговицами!
Нет, мне решительно никуда не хотелось ехать! Я так устал, мне нужен был свежий воздух; я удовлетворялся "обществом Дуксика, с которым мог вволю побегать на прогоне. Поедешь — значит, придется несколько дней торчать в душных, накуренных комнатах, слушая пьяную болтовню.
Когда я все это высказал матери, она рассердилась и назвала меня бессердечным волчонком. Вот как я хочу вознаградить ее за все заботы! Разве родителям не радость, когда сын учится в гимназии? Почему же матери не погордиться?
Тогда я притворился больным: кашлял и жаловался на острую боль под ребрами. И вот родители уехали одни, а я, оставшись, читал стихи Некрасова и многие из них заучивал наизусть, Бродя по двору, по дорогам, по тропинкам, декламировал их. Не раз брал в руки листочек со стишком, подаренный Соней Платоновой. Где она теперь? Хотел сходить в Голодаево узнать. Но не решился. Еще нарвешься на насмешников и жизни рад не будешь.
Во мне зрело странное беспокойство и волнение. Мне казалось, что на землю падают не солнечные лучи, а кровавые копья... Перед глазами все стоял мой друг Алеша...
В те дни я сам начал писать первые стихи... Первые стихи...
По вечерам сестричка Зента мастерила куклы, тихо жужжала бабушкина прялка, а дедушка вил путы для лошадей и порой заводил длинный рассказ о своей батрацкой жизни...
Когда дедушка замолкал, я снова читал Некрасова или сам писал стихи...
Родители вернулись из гостей. Пора собираться в путь. Снова мной овладело беспокойство. Придется тащить по улицам Витебска два больших мешка с продуктами и выслушивать всякие колкие замечания. Кто. же из гимназистов, реалистов и коммерсантов тащит на себе мешки! К тому же меня опекает «дамский комитет», и я всегда должен быть словно натянутая тетива.
Зачем лезть на глаза всяким насмешникам? Я решил ехать днем раньше. Хорошо бы пожить еще денек дома: но богатый делает, как хочет, бедный — как может.Перед отъездом мать отозвала меня в сторону и дала мне рубль: я должен сфотографироваться и прислать ей маленькие карточки, непременно в фуражке, в форменной шинели. За рубль можно получить целую дюжину, поучала она меня, и чтобы обязательно выпятил грудь. Мне и в голову не приходило смеяться. Бедная мать, она так много выстрадала и ей так хотелось похвастаться сыном!
Я обещал сфотографироваться со строгим лицом, как у генерала, хотя, по-моему, лучше всего было сфотографировать мой табель: о каждой отметке в нем так много можно рассказать...
Отец отвез меня на станцию. Этот год был не столь безжалостен к нам, как прежние, и он насыпал в мой кошелек мелких монет. Теперь хватило денег на настоящий билет.У кассы мы встретились с обоими Шуманами — со старым и молодым. Опять не повезло! После смерти Алеши я не мог видеть не только кого-либо из Шуманов, но даже их хутор обходил стороной. А тут стой рядом и молчи. Не станешь же ссориться на прощание с отцом, как в тот день, когда Алешу лягнул жеребец и я побежал к Шуманам ругаться! Я смотрел себе под ноги и удивлялся словам матери: «Шуман теперь враг на всю жизнь». А старый Шуман как ни в чем не бывало рассказывал моему отцу: Альфонсик дома соскучился, только и думает о городе да об учении. Я усмехнулся: «Как же, об учении, держи карман шире! Скорей о кино и конфетах».
Альфонсу очень хотелось ехать вторым классом, но билет покупал отец, а он был по-крестьянски жаден. Поэтому нам обоим отцы купили билеты третьего класса.Подошел переполненный поезд. Кондуктора посылали всех в задние вагоны. Получилось так, что мы влезли в один вагон.В Витебске Альфонс жил в каком-то пансионе. Несмотря на это, он вез с собой большой чемодан и несколько свертков — разумеется, с лакомствами. Пассажиров в вагоне было много, некоторые даже стояли в проходе. Мне удалось быстро рассовать свои мешки, а тучный, неповоротливый Альфонс все никак не мог пристроить чемодан. Топчется на месте, сопит... Хе, даже билет из кармана выронил! Нет, лоботряс, не, скажу тебе про билет! Уж лучше наступлю на него ногой. Интересно, как ты, чванливый панычок, выпутаешься из беды...
Пассажиры смотрели па Альфонса насмешливо и даже враждебно. Ни одна рука не поднялась помочь ему. Около него стоял Черноусый человек; он курил и пускал дым чуть не в рот Альфонсу. Но Альфонс сунул ему в ладонь мелкую монету — черноусый сразу стал вежлив и услужлив, поднял, как игрушку, большой
чемодан и поставил на верхнюю полку. Альфонс окинул всех взглядом, исполненным превосходства.Недалеко от Витебска в наш вагон вошел кондуктор, громко требуя показать билеты. Следом за ним тяжело шагал контролер. Альфонс с достоинством сунул руку в один карман, в другой... После этого гораздо быстрее ощупал внутренние карманы.
Контролер приближался... Вдруг Альфонс заговорил со мной по-латышски: не могу ли я дать ему свой билет... он мне заплатит за все неприятности... Мне ведь к таким делам не привыкать, а для него...
Почему это «мне к таким делам не привыкать»?.. Наглец! Я не ответил и отвернулся. Альфонсу, видно, невдомек, что есть люди, которых за деньги не купишь.Разумеется, контролер не людоед. Такого человека, у которого в кармане полный кошелек, он не тронет. В Витебске носильщик тащил чемодан и свертки Альфонса, а сам Шуман-младший шел налегке с пустыми руками. Затем подъехал извозчик, и мой сосед грохнулся в сани, которые быстро увезли его.
Глава XVI
Вася Уголев.
Проезд в трамвае с двумя мешками обошелся бы в пятнадцать копеек, что составляло стоимость полутора билетов в кино и почти двух книг Универсальной библиотечки. Нет, не поеду трамваем; пока что это для меня слишком дорого.
Большинство гимназистов соберется только завтра утром. Тем более сейчас два часа пополудни, и золотая молодежь слоняется по главным улицам. Я свернул от вокзала направо и, пройдя по многочисленным узким улочкам, вышел на тропинку, которая вела через замерзшую Двину. Обычно по этой тропинке ходили ремесленники, домашние хозяйки и базарные торговки.
Мешки становились все тяжелее... Левый берег Двины крутой и скользкий. Пока взберешься наверх, придется изрядно попотеть. В это время ко мне подбежал мальчуган— воспитанник городского училища, мой ровесник.
— Господин гимназист, разрешите я вам помогу... — Друг, — улыбнулся я, — какой там «господин гимназист»! Мне надо самому справиться со своими мешками.
— Позвольте, господин гимназист, вы так устали, — настаивал он.
Грудь у мальчишки была еще уже моей и руки без перчаток. 'Ну хорошо, я заплачу ему продуктами. Правда, много не смогу дать: самому должно хватить на три недели. Я проворно развязал один мешок и вытащил каравай хлеба. Мальчик, словно удивляясь моей щедрости, побоялся его взять. Он схватил мои мешки, взвалил на плечи, и мы полезли наверх.
Мальчуган выбрался на берег усталый и потный — он, оказывается, был куда слабее меня. Я схватил свои мешки, но паренек рассердился и стал спорить со мной: раз он взялся, так должен тащить. Наконец он уступил, и мы пошли рядом.
Звали его Вася Уголев. В городских училищах было четыре класса. Он учился в третьем. Учение стоило двенадцать рублей. После окончания школы Вася собирался стать телеграфистом, чтобы скорей начать зарабатывать.
— Моя мать прачка... А это не просто. Господам угодить трудно: сделаешь все как следует, а потом ходи по двадцать раз — у них, видишь ли, нет денег. Черти такие! А тут у матери случилась беда: у нас утюг совсем старый... Купили бы новый, да как раз пришло время за школу платить. И вот из утюга выпал уголек и прожег дырочку в платье какой-то барыни. Надо платить за ущерб... Дырочка совсем маленькая, но барыня сначала вовсе не хотела принимать платье: пусть ей купят новое. Ох, уж эти господа — готовы нажиться за счет прачки! Мне нужны тетради, а денег ни копейки.
Я вытащил из кармана пятнадцать копеек — мои трамвайные деньги: Вася Уголен беднее меня. Я хоть отдохнул в деревне...
Вася был поражен, увидев пятнадцать копеек, на которые можно купить пять тетрадей, и стыдливо пробормотал: в конце концов, я на себе тащил мешки... он не заработал. У самой моей квартиры Вася насильно снял с меня мешки и внес их в дом.
Глава XIX
Изучение учительских нравов. — Лихорадка и термометр.
Я предвидел, что сразу после каникул учителя будут уступчивее, и решил использовать это на уроке естествознания.Существовали специальные карты с контурами птиц, зверей и домашних животных. Нам задавали раскрашивать их цветными карандашами или чернилами. Злые языки утверждали, что это опять-таки дело рук нашего директора, который заботился, чтобы книжный магазин Дрейцера имел доход.
У меня не было основания бунтовать против этих карт, если бы они не стоили денег. Но так как мне необходима хорошая отметка, а я не пророк и не способен угадать, когда меня вызовут, то решил предупредить события. На первом уроке Констанция Стефановна спросила: «Ну, господа, кто желал бы ответить после столь долгого перерыва?» Я тотчас вскочил на ноги и бойко отбарабанил все ответы. Учительница поставила мне пять. Итак, обеспечен до самого конца третьей четверти: Констанция Стефановна не имела обыкновения вызывать в четверти по два раза. Теперь Дрейцер не получит от меня ни гроша.
Надо сказать, что другие ученики тоже изучали привычки учителей и приспосабливались к их слабостям. Например, Аврелий Ксенофонтович питал особенное пристрастие к исключениям из грамматических правил. У нас в классе гимназист Стрельцов поспорил с товарищами, что не будет учить по-латыни ничего, кроме исключений из правил, и получит за четверть не меньше тройки. Стрельцов блестяще выиграл пари: Аврелий Ксенофонтович поставил ему четыре.
Меня радовала хорошая отметка, но все-таки во время перемены было такое ощущение, словно гимназия меня душит. Гимназисты шумно рассказывали о каникулах. Одни хвастались новыми костюмами, которые стоили дороже всего того, что я износил за свою жизнь. Другие вспоминали о своих развлечениях со скандалами и без них. А третьи — как они катались на тройках, пугая деревенских ребятишек, кур и собак.
Дома я почувствовал себя плохо: подкашивались ноги, знобило, щеки горели как в огне. Я лег в постель.
На другой день мне стало еще хуже. Под вечер портной Ипполитов сказал:
— Не позвать ли доктора? У тебя есть деньги?
Я отрицательно покачал головой: полихорадит — и пройдет. Но через день уже не мог пошевелиться.Хозяин советовался с женой: разумеется, ни один врач не совершит чуда. А все же, если они всегда при деньгах и даже могут носить на пальцах дорогие кольца, то, наверное, кому-нибудь есть от них польза. Какого бы врача позвать? Теодорович—тот не пускается ни в какие переговоры: беден ты или пет, плати рубль, и все тут. Яблонский, пожалуй, придет и за семьдесят пять копеек. Но пропишет такие дорогие лекарства, что в конце концов дешевле не обойдется. Лучше всего, если бы я мог подняться и сходить к Орлову — бывшему военному врачу; этот старичок едва ходит; охотно лечит вывихи рук и переломы ног, берет дешево — всего тридцать копеек.
Так они судили да рядили, а у меня безумно болела голова, и я думал: хорошо, если бы пришел врач. Но этот расход не предусмотрен. Как же тогда с квартирной платой, с карандашами, с тетрадями? Нет, потерпим еще.
Я спросил, не могут ли мои хозяева раздобыть где-нибудь термометр. Измерим температуру, тогда что-нибудь решим. Жена портного обегала многих соседей и, горделиво улыбаясь, подала мне термометр, словно это был животворный бальзам от всех болезней. Она спешила рассказать: термометр дала Варвара Егоровна. Дала после долгих просьб и при этом наказала: «Боже вас сохрани, если термометр сломается!» Она, мои хозяйка, оставила в залог Варваре Егоровне носовой платок и рукавицы.
Хозяйка очень, волновалась; вначале даже не хотела выпускать термометр из рук. Но, должно быть, сообразив, что так температуру не узнаешь, сунула его мне под мышку, сто раз наказав, как с ним обращаться. Измерение температуры измучило меня: «Ради бога,— приговаривала она, — не прижимай этот инструмент слишком сильно!.. Если отломится кончик со ртутью,
что тогда делать? Ой, дай-ка посмотреть, не сломался ли уже?»
Разумеется, термометр остался цел и невредим, но и ртуть стояла на одном месте: термометр показывал тридцать пять градусов.
Хотел было еще раз сунуть его под мышку, но хозяйка не дала: «Термометр — не пластырь. Мерь не мерь, если боженька захочет взять тебя к себе — все равно конец». А без термометра она не смеет показаться на глаза Варваре Егоровне.
Через некоторое время хозяйка вернулась веселая и разговорчивая: уж как она все время боялась, как бы не поскользнуться на улице!
Вскоре Ипполитова начала сокрушаться: неужели в самом деле во всей гимназии не найдется никого, кто бы пришел меня навестить?
Да, очевидно, так...
А если кто-нибудь и пришел бы, у него потом хватило бы рассказов дня на два: «Ах, господа, как живет Роберт Залан!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Долгие годы проработал он у Шуманов, в Фань-кове и в других имениях. До меня дошел слух, что старый, поседевший батрак продал этой осенью всю рухлядь и, взяв жену и дочь, оставил голодную Белоруссию и подался в Сибирь, на закате своих дней искать счастья. Уехал — и как в воду канул: никаких вестей...
Мне казалось, что стоит поднять голову, как на изгибе дороги появится серая лошадь Шуманов и старый Егор.
Я подпил голову и вскрикнул: в самом деле — из-за изгиба дороги показались сани — серая лошадь Шуманов. Я ударил себя по лбу: пет, это не галлюцинация...
Только возница — не Егор, а Алеша Зайцев. Увидев меня, мой друг остановился и весело выскочил из саней:
— Здорово!
— Здорово! Куда это ты?
— Не видишь разве? Еду в Богушевск встречать Альфонса... Какой же ты измазанный и усталый!
Я невольно улыбнулся: в санях лежали шуба, валенки и два одеяла. Совсем как в то время, когда Альфонса возили в Аничково и, укутанный в шубу и одеяла, он не мог повернуться.. Ах, батюшки, даже губернаторская дочка меньше изнежена, чем наш соседский Аль-фонсик!
— А чем ты меня угостишь?
Вынув стихи Некрасова, я хлопнул книгой по колену:
— Будем по вечерам читать!
Алеша грустно покачал головой: должно быть, не удастся почитать. Далеко ли до рождества — всего несколько дней. А работы сколько прибавилось! У хозяина растет жеребец — такой свирепый, к нему подойти страшно. Но что поделаешь — приходится за ним ухаживать. Да и других забот много — по вечерам заставляют вить бечевку, плести лапти... И все-таки Шуман ни за что не согласен платить больше. Эх, неужели не удастся найти хозяина подобрее...
Алеша все же обещал зайти ко мне на другой день, как только освободится, и попросил выбрать самые лучшие стихи. Крепко пожав друг другу руки, мы расстались. Как только я вошел в избу, меня охватило полное бессилие. Словно в тумане, чувствовал, как с меня сняли мешок, верхнюю рубашку и ботинки. Повалившись на кровать, я тут же заснул.
Когда на следующий день проснулся, в комнате было светло. Вскочил бодрый и веселый. Часы показывали больше десяти. Потягиваясь, подошел к черному коту, который спокойно шевелил ушами, свернувшись клубком на лежанке.
Со двора доносились неясные голоса — они становились все громче и беспокойнее. Я натянул брюки, рубашку и хотел было уже выбежать во двор. В это время в комнату вошла мать:
— Не волнуйся! Только не волнуйся, сынок...
— Мама!
— Сегодня утром твоего друга Алешу лягнул жеребец.
Я упал на скамейку... Потом схватил фуражку и пальто и бросился за дверь. Мне вслед прозвучало:
— Постой, постой, куда ты бежишь? Все равно уже 'ничем не поможешь.
Глава XVII
Предмет гордости. — Стихи Некрасова. — «С таким строгим, лицом, как у генерала», — Лльфонсик.
Потекли дни зимних каникул. Мать сердилась на меня за то, что я побежал к Шуманам ругаться. Алешу этим не оживишь, а кто знает, какие времена ожидают нас впереди? В этом году вырвались из шумановской кабалы, да надолго ли? Заметил ли я, как страшно сверкали глаза Шумана? Теперь он враг на всю жизнь!
Отец починил мои ботинки, мать зашила все распоротые швы на брюках и на рубашке. Наконец мы с маг терью помирились, и она стала настаивать, чтобы я показался на людях.
У нас были дальние родственники верстах в тридцати от Рогайне. Это были зажиточные и гордые люди, часто не желавшие признавать нас своими родственниками. Сначала я не понял: почему это матери так захотелось поехать к ним на Новый год? Ведь у нас те же старые сани и тот же старый Ионатан. Чем же она сможет похвалиться? Но вскоре понял, что я сам был предметом похвальбы. Ведь на мне голубовато-серая фуражка с белыми кантами и рубашка с пятью блестящими металлическими пуговицами!
Нет, мне решительно никуда не хотелось ехать! Я так устал, мне нужен был свежий воздух; я удовлетворялся "обществом Дуксика, с которым мог вволю побегать на прогоне. Поедешь — значит, придется несколько дней торчать в душных, накуренных комнатах, слушая пьяную болтовню.
Когда я все это высказал матери, она рассердилась и назвала меня бессердечным волчонком. Вот как я хочу вознаградить ее за все заботы! Разве родителям не радость, когда сын учится в гимназии? Почему же матери не погордиться?
Тогда я притворился больным: кашлял и жаловался на острую боль под ребрами. И вот родители уехали одни, а я, оставшись, читал стихи Некрасова и многие из них заучивал наизусть, Бродя по двору, по дорогам, по тропинкам, декламировал их. Не раз брал в руки листочек со стишком, подаренный Соней Платоновой. Где она теперь? Хотел сходить в Голодаево узнать. Но не решился. Еще нарвешься на насмешников и жизни рад не будешь.
Во мне зрело странное беспокойство и волнение. Мне казалось, что на землю падают не солнечные лучи, а кровавые копья... Перед глазами все стоял мой друг Алеша...
В те дни я сам начал писать первые стихи... Первые стихи...
По вечерам сестричка Зента мастерила куклы, тихо жужжала бабушкина прялка, а дедушка вил путы для лошадей и порой заводил длинный рассказ о своей батрацкой жизни...
Когда дедушка замолкал, я снова читал Некрасова или сам писал стихи...
Родители вернулись из гостей. Пора собираться в путь. Снова мной овладело беспокойство. Придется тащить по улицам Витебска два больших мешка с продуктами и выслушивать всякие колкие замечания. Кто. же из гимназистов, реалистов и коммерсантов тащит на себе мешки! К тому же меня опекает «дамский комитет», и я всегда должен быть словно натянутая тетива.
Зачем лезть на глаза всяким насмешникам? Я решил ехать днем раньше. Хорошо бы пожить еще денек дома: но богатый делает, как хочет, бедный — как может.Перед отъездом мать отозвала меня в сторону и дала мне рубль: я должен сфотографироваться и прислать ей маленькие карточки, непременно в фуражке, в форменной шинели. За рубль можно получить целую дюжину, поучала она меня, и чтобы обязательно выпятил грудь. Мне и в голову не приходило смеяться. Бедная мать, она так много выстрадала и ей так хотелось похвастаться сыном!
Я обещал сфотографироваться со строгим лицом, как у генерала, хотя, по-моему, лучше всего было сфотографировать мой табель: о каждой отметке в нем так много можно рассказать...
Отец отвез меня на станцию. Этот год был не столь безжалостен к нам, как прежние, и он насыпал в мой кошелек мелких монет. Теперь хватило денег на настоящий билет.У кассы мы встретились с обоими Шуманами — со старым и молодым. Опять не повезло! После смерти Алеши я не мог видеть не только кого-либо из Шуманов, но даже их хутор обходил стороной. А тут стой рядом и молчи. Не станешь же ссориться на прощание с отцом, как в тот день, когда Алешу лягнул жеребец и я побежал к Шуманам ругаться! Я смотрел себе под ноги и удивлялся словам матери: «Шуман теперь враг на всю жизнь». А старый Шуман как ни в чем не бывало рассказывал моему отцу: Альфонсик дома соскучился, только и думает о городе да об учении. Я усмехнулся: «Как же, об учении, держи карман шире! Скорей о кино и конфетах».
Альфонсу очень хотелось ехать вторым классом, но билет покупал отец, а он был по-крестьянски жаден. Поэтому нам обоим отцы купили билеты третьего класса.Подошел переполненный поезд. Кондуктора посылали всех в задние вагоны. Получилось так, что мы влезли в один вагон.В Витебске Альфонс жил в каком-то пансионе. Несмотря на это, он вез с собой большой чемодан и несколько свертков — разумеется, с лакомствами. Пассажиров в вагоне было много, некоторые даже стояли в проходе. Мне удалось быстро рассовать свои мешки, а тучный, неповоротливый Альфонс все никак не мог пристроить чемодан. Топчется на месте, сопит... Хе, даже билет из кармана выронил! Нет, лоботряс, не, скажу тебе про билет! Уж лучше наступлю на него ногой. Интересно, как ты, чванливый панычок, выпутаешься из беды...
Пассажиры смотрели па Альфонса насмешливо и даже враждебно. Ни одна рука не поднялась помочь ему. Около него стоял Черноусый человек; он курил и пускал дым чуть не в рот Альфонсу. Но Альфонс сунул ему в ладонь мелкую монету — черноусый сразу стал вежлив и услужлив, поднял, как игрушку, большой
чемодан и поставил на верхнюю полку. Альфонс окинул всех взглядом, исполненным превосходства.Недалеко от Витебска в наш вагон вошел кондуктор, громко требуя показать билеты. Следом за ним тяжело шагал контролер. Альфонс с достоинством сунул руку в один карман, в другой... После этого гораздо быстрее ощупал внутренние карманы.
Контролер приближался... Вдруг Альфонс заговорил со мной по-латышски: не могу ли я дать ему свой билет... он мне заплатит за все неприятности... Мне ведь к таким делам не привыкать, а для него...
Почему это «мне к таким делам не привыкать»?.. Наглец! Я не ответил и отвернулся. Альфонсу, видно, невдомек, что есть люди, которых за деньги не купишь.Разумеется, контролер не людоед. Такого человека, у которого в кармане полный кошелек, он не тронет. В Витебске носильщик тащил чемодан и свертки Альфонса, а сам Шуман-младший шел налегке с пустыми руками. Затем подъехал извозчик, и мой сосед грохнулся в сани, которые быстро увезли его.
Глава XVI
Вася Уголев.
Проезд в трамвае с двумя мешками обошелся бы в пятнадцать копеек, что составляло стоимость полутора билетов в кино и почти двух книг Универсальной библиотечки. Нет, не поеду трамваем; пока что это для меня слишком дорого.
Большинство гимназистов соберется только завтра утром. Тем более сейчас два часа пополудни, и золотая молодежь слоняется по главным улицам. Я свернул от вокзала направо и, пройдя по многочисленным узким улочкам, вышел на тропинку, которая вела через замерзшую Двину. Обычно по этой тропинке ходили ремесленники, домашние хозяйки и базарные торговки.
Мешки становились все тяжелее... Левый берег Двины крутой и скользкий. Пока взберешься наверх, придется изрядно попотеть. В это время ко мне подбежал мальчуган— воспитанник городского училища, мой ровесник.
— Господин гимназист, разрешите я вам помогу... — Друг, — улыбнулся я, — какой там «господин гимназист»! Мне надо самому справиться со своими мешками.
— Позвольте, господин гимназист, вы так устали, — настаивал он.
Грудь у мальчишки была еще уже моей и руки без перчаток. 'Ну хорошо, я заплачу ему продуктами. Правда, много не смогу дать: самому должно хватить на три недели. Я проворно развязал один мешок и вытащил каравай хлеба. Мальчик, словно удивляясь моей щедрости, побоялся его взять. Он схватил мои мешки, взвалил на плечи, и мы полезли наверх.
Мальчуган выбрался на берег усталый и потный — он, оказывается, был куда слабее меня. Я схватил свои мешки, но паренек рассердился и стал спорить со мной: раз он взялся, так должен тащить. Наконец он уступил, и мы пошли рядом.
Звали его Вася Уголев. В городских училищах было четыре класса. Он учился в третьем. Учение стоило двенадцать рублей. После окончания школы Вася собирался стать телеграфистом, чтобы скорей начать зарабатывать.
— Моя мать прачка... А это не просто. Господам угодить трудно: сделаешь все как следует, а потом ходи по двадцать раз — у них, видишь ли, нет денег. Черти такие! А тут у матери случилась беда: у нас утюг совсем старый... Купили бы новый, да как раз пришло время за школу платить. И вот из утюга выпал уголек и прожег дырочку в платье какой-то барыни. Надо платить за ущерб... Дырочка совсем маленькая, но барыня сначала вовсе не хотела принимать платье: пусть ей купят новое. Ох, уж эти господа — готовы нажиться за счет прачки! Мне нужны тетради, а денег ни копейки.
Я вытащил из кармана пятнадцать копеек — мои трамвайные деньги: Вася Уголен беднее меня. Я хоть отдохнул в деревне...
Вася был поражен, увидев пятнадцать копеек, на которые можно купить пять тетрадей, и стыдливо пробормотал: в конце концов, я на себе тащил мешки... он не заработал. У самой моей квартиры Вася насильно снял с меня мешки и внес их в дом.
Глава XIX
Изучение учительских нравов. — Лихорадка и термометр.
Я предвидел, что сразу после каникул учителя будут уступчивее, и решил использовать это на уроке естествознания.Существовали специальные карты с контурами птиц, зверей и домашних животных. Нам задавали раскрашивать их цветными карандашами или чернилами. Злые языки утверждали, что это опять-таки дело рук нашего директора, который заботился, чтобы книжный магазин Дрейцера имел доход.
У меня не было основания бунтовать против этих карт, если бы они не стоили денег. Но так как мне необходима хорошая отметка, а я не пророк и не способен угадать, когда меня вызовут, то решил предупредить события. На первом уроке Констанция Стефановна спросила: «Ну, господа, кто желал бы ответить после столь долгого перерыва?» Я тотчас вскочил на ноги и бойко отбарабанил все ответы. Учительница поставила мне пять. Итак, обеспечен до самого конца третьей четверти: Констанция Стефановна не имела обыкновения вызывать в четверти по два раза. Теперь Дрейцер не получит от меня ни гроша.
Надо сказать, что другие ученики тоже изучали привычки учителей и приспосабливались к их слабостям. Например, Аврелий Ксенофонтович питал особенное пристрастие к исключениям из грамматических правил. У нас в классе гимназист Стрельцов поспорил с товарищами, что не будет учить по-латыни ничего, кроме исключений из правил, и получит за четверть не меньше тройки. Стрельцов блестяще выиграл пари: Аврелий Ксенофонтович поставил ему четыре.
Меня радовала хорошая отметка, но все-таки во время перемены было такое ощущение, словно гимназия меня душит. Гимназисты шумно рассказывали о каникулах. Одни хвастались новыми костюмами, которые стоили дороже всего того, что я износил за свою жизнь. Другие вспоминали о своих развлечениях со скандалами и без них. А третьи — как они катались на тройках, пугая деревенских ребятишек, кур и собак.
Дома я почувствовал себя плохо: подкашивались ноги, знобило, щеки горели как в огне. Я лег в постель.
На другой день мне стало еще хуже. Под вечер портной Ипполитов сказал:
— Не позвать ли доктора? У тебя есть деньги?
Я отрицательно покачал головой: полихорадит — и пройдет. Но через день уже не мог пошевелиться.Хозяин советовался с женой: разумеется, ни один врач не совершит чуда. А все же, если они всегда при деньгах и даже могут носить на пальцах дорогие кольца, то, наверное, кому-нибудь есть от них польза. Какого бы врача позвать? Теодорович—тот не пускается ни в какие переговоры: беден ты или пет, плати рубль, и все тут. Яблонский, пожалуй, придет и за семьдесят пять копеек. Но пропишет такие дорогие лекарства, что в конце концов дешевле не обойдется. Лучше всего, если бы я мог подняться и сходить к Орлову — бывшему военному врачу; этот старичок едва ходит; охотно лечит вывихи рук и переломы ног, берет дешево — всего тридцать копеек.
Так они судили да рядили, а у меня безумно болела голова, и я думал: хорошо, если бы пришел врач. Но этот расход не предусмотрен. Как же тогда с квартирной платой, с карандашами, с тетрадями? Нет, потерпим еще.
Я спросил, не могут ли мои хозяева раздобыть где-нибудь термометр. Измерим температуру, тогда что-нибудь решим. Жена портного обегала многих соседей и, горделиво улыбаясь, подала мне термометр, словно это был животворный бальзам от всех болезней. Она спешила рассказать: термометр дала Варвара Егоровна. Дала после долгих просьб и при этом наказала: «Боже вас сохрани, если термометр сломается!» Она, мои хозяйка, оставила в залог Варваре Егоровне носовой платок и рукавицы.
Хозяйка очень, волновалась; вначале даже не хотела выпускать термометр из рук. Но, должно быть, сообразив, что так температуру не узнаешь, сунула его мне под мышку, сто раз наказав, как с ним обращаться. Измерение температуры измучило меня: «Ради бога,— приговаривала она, — не прижимай этот инструмент слишком сильно!.. Если отломится кончик со ртутью,
что тогда делать? Ой, дай-ка посмотреть, не сломался ли уже?»
Разумеется, термометр остался цел и невредим, но и ртуть стояла на одном месте: термометр показывал тридцать пять градусов.
Хотел было еще раз сунуть его под мышку, но хозяйка не дала: «Термометр — не пластырь. Мерь не мерь, если боженька захочет взять тебя к себе — все равно конец». А без термометра она не смеет показаться на глаза Варваре Егоровне.
Через некоторое время хозяйка вернулась веселая и разговорчивая: уж как она все время боялась, как бы не поскользнуться на улице!
Вскоре Ипполитова начала сокрушаться: неужели в самом деле во всей гимназии не найдется никого, кто бы пришел меня навестить?
Да, очевидно, так...
А если кто-нибудь и пришел бы, у него потом хватило бы рассказов дня на два: «Ах, господа, как живет Роберт Залан!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47