Нахлынули воспоминания, как теплые прибрежные волны.
Вот всплывает картина раннего детства — тогда я не ходил еще в школу. Мать положила в плетенку хлеба, луковицу, пару яиц, немного соли в тряпочке и позвала меня:
«Роб, отнеси деду завтрак. Знаешь Лисий овражек?»
«Это где я ежа поймал?»
«Там за овражком дед пни корчует. Только смотри не считай журавлей в небе... полетишь кубарем вместе с корзиной».
Схватив плетенку, я помчался по дороге.
«Роб!»
Я оглянулся.
«Когда дедушка будет есть, не смотри ему в рот — это нехорошо. Он подумает, что тебя дома не кормят».
«Знаю...»
«Деду и так мало. Ведь он пни корчует».
«Знаю...»
Громко пожелав деду «бог в помощь», я осторожно
поставил корзину между двумя березками и бросился в овражек. Через минуту он позвал:
«Сынок!»
«Ау!»
«Что ты там делаешь!»
«Землянику ищу...»
«Бездельник этакий, какая сейчас земляника? Иди сюда».
«Ты уже поел, дед?»
«Поел».
Я вылез из оврага.
«Вот тебе, сынок, яйцо и кусок хлеба».
«Спасибо... я уже дома ел...»
«Тебе дают не есть, а только закусить. Ну не таращи глаза, бери!»
Гложет совесть: а наказ мамы? Но яйцо па самом деле вкусное...
Подбадривая меня, дед задал извечный вопрос — вопрос, который повторяют в крестьянских семьях во все времена и во всех странах:
«Ешь, ешь! Ведь когда я буду совсем старым и бессильным, ты тоже дашь мне хлеба?»
«Дам, дедушка».
«Где ты его возьмешь?»
В первый раз так спросила бабушка. Тогда мне было всего четыре года. Я ответил:
«Возьму в шкафчике».
Но шли годы, и я уже серьезно объяснил деду:
«Буду работать, заработаю...»
Теперь, склонив голову, стоял я в клети и не мог оторвать глаз от заскорузлых, скрещенных на груди рук покойника. Тяжелая скорбь залегла в сердце, скорбь и чувство вины.
— Вот тебе и любимый внучек, дед....— бормотал я. — Обещался кормить, обеспечить теплый угол, а ни куска хлеба еще не купил. До самой могилы ты работал и кормил этого неуча-внука. Эх! — Меня душили беззвучные рыдания, и я вышел из клети.
А через минуту вернулся обратно. Вот-вот вырвется торжественное обещание: «Клянусь перед твоим гробом, дед!» Но слова застревали в горле. Невыразимая тревога, боль и гнев распирали грудь, в распаленной голове
бродили неясные мысли. Наконец я съежился, как маленький мальчик, и прошептал:
— Дедусь, ты же знаешь: я не плохой, буду стараться, буду работать и учиться и... и не бояться ни сумы, ни тюрьмы...
Через два дня Юриса Залана хоронили. Я заготовил дров для печи. Расколол старые жерди от загона, ручной пилкой распилил ненужные горбыли и чурки. На салазках приволок из лесу два засохших вяза.
Мать готовила кофе: поджаривала на сковородке желуди, морковь, ячменные зерна. Бабушка, которая только что вошла, бормотала, снимая шаль с плеч:
— Да, отец, вот мы и пришли к концу. Без поминок отвезу тебя на кладбище. Нищими явились мы в этот мир, нищими и уходим. Ни сварить, ни изжарить нечего. ..
Накануне заезжал Швендер. Как и полагается церковному старосте — с молитвенником в кармане шубы. Повертевшись вокруг стола, он торжественно произнес:
— Печалящиеся и скорбящие, войдите в клеть — пропоем хорал и прочтем молитву! Облегчим свои души, уготовим ушедшему от нас дорогу в царство блаженства вечного!
Бабушка презрительно воскликнула:
— Нет в твоей книжке такой молитвы, которая подошла бы моему старику!
— Как это — нет? — Швендер погладил бороду. — У меня книжка с крепостных времен. Даже у пастора такой нет.
— Ну, тогда открой и покажи, где молитва за человека, убиенного бесчестным соседом?
Швендер предостерегающе поднял палец:
— Женщина, от твоих речей пахнет безбожием! Бабушка, повторив его жест, ответила;
— Мужчина, вымой свою шубу щелоком — от нее пахнет самогоном!
Швендер еще немного помялся у стола, потрогал клочковатую бороденку под нижней губой и, быстро справившись с собой, промолвил деланно добродушным тоном:
— Оставим господу богу решать, кто из нас виноват.
Я скажу одно: даю на похороны Юриса ведро наилучшей самогонки. Приходите кто-нибудь за ней... Только не днем... Лучше всего вечерком, когда куры улягутся. Я поставлю, скажем, на гумне... У бабушки загорелись глаза:
— Вон! Не нужно нам твое Иудино зелье!
Швендер, теребя бороду, обозвал бабушку сумасшедшей и выскочил вон. А бабушка, взяв посошок, направилась к Шуманам.
Нестерпимо надоели эти Шуманы, осточертели... Но без угощения на траурном обеде не обойдешься; по крайней мере, могильщиков надо угостить.
Был бы дома сам Шуман, может быть, вышло бы по-другому. Но дома оказалась одна Шуманиха, и, когда бабушка заикнулась, нельзя ли занять в долг несколько фунтов масла, сала и муки, она сладеньким голоском заговорила:
— У Шуманов сын, у Заланов сын. Ничего не скажешь, у Шуманов есть чем прокормиться, но вот сына посылать в разные высшие школы — руки коротки. От Заланов же только и слышишь: масла нет, муки нет, мяса нет, денег нет... — слово «нет» она произносила тягуче, передразнивая. — А сын-то штудент. Как это так?
Бабушка больше не слушала. В эти скорбные дни чувства ее были слишком обострены. Не возразив ни слова, она схватила свой посошок и ушла.
В этот день за завтраком мы долго сидели молча. Наконец бабушка нарушила молчание:
— Нищему — и похороны нищенские. У матери задрожали брови.
— Кур зарежем, кофе сварим...
Напилив и наколов дров, я начал складывать их в поленницу. Со стороны дороги показалась Зильвестриха. С ее сыновьями я когда-то учился в Аничкове.
— Добрый день, Роб! Дома, что ли, ваше бабье войско?
Гостья ташила две больших плетенки. Приличия ради, я тоже вошел в комнату.
— Чему удивляетесь? Пришла кухарничать. Вот посуда. Только, милая,— сказала она, обращаясь к матери,— сосчитай все кружки, тарелки, ножи, вилки... чтоб не пропали. Альвина Залит — она тоже принесет, так ты
заметь, которая ее посуда, которая моя... чтобы потом не перепутали. Мать стыдливо прикрыла лицо передником:
— Что мне с посудой делать, Минна, когда в горшках ничего нет...
— Нет, так будет! Не горюй — будут и пироги, будет и жаркое!
Во дворе заскрипели полозья. Въехали мужчина и женщина. Пока женщина возилась с платками, мужчина с длинной трубкой во рту, лихо сдвинув баранью шапку на затылок, вынул из саней заколотую и ободранную овцу.
Это были Важули. У «самого» — бронзовое, загорелое лицо, длинные и тощие ноги; был он известен как неисправимый болтун. В пьяном, в трезвом ли виде любую шутку начинал словами; «Я из Ратишков, Ковенской губернии, цыган. А овец красть езжу в Курземе». «Сама» — литовка, пышная, широкоплечая, лет сорока, краснощекая, как ягода брусника. Вытащив овцу, Ва-жуль закричал женщинам, вышедшим на крыльцо:
— Э-гей, хозяюшки, куда мы эту овцу денем? Где у вас большой котел и поварешка? Вы, женщины, будете варить, а я поварешкой ребра мять да мясо поворачивать!
Важулиха заворчала:
— Тише, Казимир, не валяй дурака там, где нужно плакать,
— Ты что, хочешь, чтобы старина Залан каждую ночь из гроба вставал и выбивал мне окна? Мы договорились, что я его с музыкой на тот свет провожу. Он мне сказал: «Если ты. Казимир, не придешь с гармоникой на мои похороны, я тебе печную трубу развалю».
Едва успел Важуль отнести овцу в погреб, как на дороге опять заскрипели полозья. Приехала Альвина Залит, привезла посуду и бочонок пива... Вскоре с северной стороны показался лыжник с ношей на спине—четырнадцатилетний Пауль Звайгзнит.
Вечером накануне похорон у нас пекли и варили. Запах съестного можно было учуять даже на дороге. Во двор откуда-то прибрел голодный рыжий кот.
Важуль, уже заметно охмелевший от выпитого пива, путался под ногами у стряпух и рассказывал:
— Только ради своего старого друга Юриса я спустил шкуру с лучшей,овечки во всей Могилевской губернии! Я аж молитву прочел на четырех языках: на своем, женином, Юриса и царском. Только с «аминь» получилось нехорошо: вспомнил Швендера, и вместо «аминь» вышло «сгинь, нечистая сила!»...
В Рогайне было красивое кладбище. Оно находилось на вершине продолговатого бугра. Мимо протекала быстрая речка, сейчас скованная льдом, противоположный край бугра зарос березняком, изредка попадались и сосны. Это было новое кладбище. В одном конце — белорусы-православные хоронили своих, в другом — колонисты-лютеране — своих покойников.
Могилки простенькие, с дубовыми крестами. На все кладбище один каменный крест: давно умершей дочери Шумана. Да и на том надписи не прочтешь: Шуман не сошелся с каменщиком в цене, и тот не позолотил-вырезанные на кресте слова.
Могильщиков—трое: Важуль, я и Пауль Звайгзнит. На рассвете, перекусив, мы взялись за лопаты.
— Ну, где же ты, мать, хотела своему старичку могилку устроить? Нужно бы такое место, где солнца побольше, чтобы не замерз до страшного суда, — болтал Важуль.
Бабушка невольно улыбнулась. Хороший человек этот Казимир. Где он, там и плакать стыдно, будто бы даже грешно...
— Да рядом с моим отцом. Когда обоим наскучит лежать, пусть поговорят или побранятся...
Ветер сдул с вершины бугра весь снег. Земля смерзлась, как камень. Пауль Звайгзнит решил, что без лома ничего не сделать. Но Важуль налег на лопату, и комья земли полетели во все стороны. Вот тебе и цыган! Только удивляться приходилось, как он не прикусил себе язык, работая и болтая без умолку.
Мы с Паулем рыли молча. Казимир подбадривал:
— Молчи не молчи — все одно! У кровати царя стоят сто врачей и за каждым полковник с плеткой. Не будешь лечить как следует, сейчас всыплет горячих. И все-таки приходит время —и царь дуба дает. А старый Юрис — что еще увидел бы он н.а этом свете? Бился как рыба об Лед и не смог купить себе ни рысака, ни битюга. По
крайней мере, к месту вечного успокоения Казимир Ва-жуль отвезет его на своем коняге...
На кладбище молитву над покойником прочитала сама бабушка. Альвина Залит возражала: если, мол, не пригласили церковного старосту, лучше кому-нибудь другому взять на себя эту обязанность. Но старушка строго поджала губы:
— Столько лет мы прожили вместе. Были грозы, были и солнечные дни, а если уж так долго прожили вместе — сумею его и проводить...
Прослышав, что хоронят старого Задана, на кладбище собрались почти все жители Рогайне и ближнего села Юркова. Оказалось, старый Юрис своей доброй душой и отзывчивым сердцем приобрел столько друзей, что сам бы этому не поверил.
Шесть человек уже возились с длинными полотенцами, обвязывая ими гроб, когда на бугор взлетел загнанный, весь в пене, вороной жеребец.
— Глянь-ка, Швендеры тут как тут!—зашептались женщины за моей спиной.— Не выдержало, знать, сердце старосты... прибежал со своим молитвенником.
Швендер был крупной персоной в Рогайне. Сам витебский пастор Каролинг посвятил его в церковные старосты. Теперь он крестил детей, а пастор только «переосвящал» позднее, записывал в книгу и требовал подать. Швендер же встречал прибывавших из церкви новобрачных, провожал умерших. Сам пастор в отдаленную колонию совсем не показывался — поездка себя не оправдывала. А Швендер дело знал.
Люди думали, что староста примчался защищать свои права. Вот-вот вытащит из кармана книжку и прикажет проделать всю церемонию заново...
А разъяренный Швендер заорал, подбежав к толпе:
— Что здесь происходит? Кто разрешил рыть в этом месте?
Все замолкли. Те, что возились с полотенцами, опустили руки. Такого никто не ожидал.
— На моем фамильном кладбише!.. Лезут, как свиньи, чуть щелку завидят... Сейчас же засыпьте эту яму и ройте в другом месте!
Швендериха вторила мужу, осыпая всех ругательствами.
От могилы Юриса Залана до могильных холмиков семьи Швендеров можно было похоронить по крайней мере пятерых... У бабушки дух перехватило, молитвенник выпал из рук.
— Что это ты о кладбище заботишься? — во все горло засмеялась Альвина Залит.— Лопнет ваш самогонный котел, так и сгниете в болоте... Ни гроба, ни могилы не понадобится.
— Да и зачем тебе кладбище? — Важуль показал зубы в широкой усмешке. — Заплати цыгану получше, я тебя на кобылке доставлю прямо на небо к самому господу богу. Эге-ге, захочешь — в гробу, захочешь — прямо так, в белой жениховской рубахе.
Прошипев что-то, Швендер схватил лопату и торопливо начал кидать землю в могилу...
Тут же рядом с ним топталась Швендериха с диким, перекошенным лицом и вопила во весь голос:
— Пока не поздно, смиритесь, проклятые, покайтесь! А то небесный владыка сбросит всех Заланов в пекло!
Как безумный, сорвался я с места. Эти кровопийцы похуже царя: над мертвым издеваются. Ну-ну!..
Крепкой рукой меня осадил Важуль. Из толпы юрковцев выскочил солдат — должно быть, отпускник. Ловким движением выхватил он у Швендера лопату. Староста качнулся.
— Убирайся отсюда, негодяй! Ну-ну, только пикни — завтра самого хоронить будут! — В голосе солдата звучала не только злоба, но и угроза.
Швендер попятился, поднял упавшую шапку, но, проходя мимо бабушки, все же прошипел:
— Я тебя, гадючье отродье, проклинаю именем господа нашего Иисуса Христа до третьего и четвертого колена!
— Проклятья разбойника падут на головы его собственных детей! — ответила бабушка.
У выхода с кладбища Швендериха внезапно закричала:
— Юкум, держи лошадь! Лошадь отвязалась! Какой-то подросток из Юркова отвязал от елки лошадь старосты и хлестнул ее прутом. Жеребец понесся С бугра как бешеный. Сани перевернулись. Вскоре вороной исчез за следующим холмом.
— Юкум, держи!
Но Юкум не мог ничего сделать. На повороте у большого валуна он нашел только остатки разбитых саней.Люди опять сомкнулись вокруг могилы и гроба.Прозвучала последняя молитва. Глухо сыпалась на гроб земля...
Бабушка пожала руку неизвестному солдату и пригласила его на поминки вместе с несколькими юрковцами. Солдат поблагодарил и многозначительно произнес, ударив меня по плечу:
— Успокойся! Найдется узда на живоглотов, найдется. .. Может, скорее, чем думаем.
На обратном пути мы нагнали Швендериху. Отступив в сугроб, она кричала, размахивая руками:
— Мой муж этого так не оставит!
Важуль придержал лошадь, перегнулся через край саней и, смеясь, ответил:
— Матушка Швендер, один дурак хотел выпороть детей. Пошел в березовый лес за прутьями. А береза высока... как прутьев достать? Начал рубить березу. Рубил, рубил — береза упала и самому по шее! Эгей. — Казимир ударил кобылку длинным кнутом.
Глава XVIII
Вестник весны. — Старый Шолум рассказывает.— «Семья наша разлетелась во все стороны».
Около одиннадцати часов Ирму выманило во двор солнце и легкий, теплый ветерок. Спустя час девочка, приподнявшись на цыпочки, торопливо постучала пальцем в чисто вымытое оконное стекло.
— Роб, Роб!
Я оторвался от таблицы логарифмоз. До весенней страды оставались последние дни, когда хоть несколько часов можно отдать книгам.
— Иди скорей во двор!—Маленький носишко прижался к стеклу.—Скорей!
Сунув ноги в большие деревянные башмаки, я не спеша отворил дверь.
- Сегодня настоящая весна! — ликовала сестренка.— Послушай!
В первый раз весна для Ирмы наступила, когда с соломенных крыш стали свисать длинные шишковатые сосульки. Но я возразил: это еще не весна! В другой раз Ирма обрадовалась весне, когда кот забрался на поленницу и, греясь в солнечных лучах, поднял кверху лапы. Я снова не согласился с ней. На этот раз Ирма считала, что я не сумею оспорить громкого свидетеля прихода весны.
— Что ты обманываешь? Ничего не слышу... — Ударив носком башмака о порог, я сразу же вспомнил деда. Добрый дед смастерил три пары деревянных башмаков. Теперь в них можно будет смело ходить в весеннюю распутицу.
— Послушай, послушай!—Девочка смотрела вверх. Я-то знал, что за гость прилетел, но притворился, что не слышу:
— Никого нет, вороны каркают в роще. Сестренка схватила меня за рукав:
— Не уходи, не уходи! Тебя не вытащишь из комнаты, сидишь, как медведь з берлоге. А бабушка сказала: сегодня даже медведь выводит медвежат послушать, как идет настоящая весна.
Бабушка просунула голову из кухни:
— Ну, озорники, марш в комнату, обед готов!
— Пойдем... — У меня свалился башмак, левая нога угодила в лужицу.
— Еще подождем немного... — Девочка держала меня за рукав. — А то ты снова скажешь: нет еще весны, нет еще! Черемуха зацветет — и то Роб будет каркать: еще нет весны!
— Пойдем, Ирмочка! Весь суп испарится.
У нас был строгий закон: каков бы ни был обед, садились за стол все вместе. На крыльце мы все же остановились: в воздухе над клетью рассыпались звонкие, чистые трели, жаворонка.
Снова заскрипела дверь:
— Долго еще ждать?
— Бабушка! — Ирма вцепилась в бабушкин рукав.— Послушай, жаворонок! Настоящая весна пришла!
— Поздно ты меня зовешь, — грустно улыбнулась бабушка, — я еще вчера наслышалась. Да, для всех весна, а для нас... — Она оборвала речь на полуслове.
На столе дымилась картошка в мундире. Рядом соль в вырезанной дедом деревянной мисочке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Вот всплывает картина раннего детства — тогда я не ходил еще в школу. Мать положила в плетенку хлеба, луковицу, пару яиц, немного соли в тряпочке и позвала меня:
«Роб, отнеси деду завтрак. Знаешь Лисий овражек?»
«Это где я ежа поймал?»
«Там за овражком дед пни корчует. Только смотри не считай журавлей в небе... полетишь кубарем вместе с корзиной».
Схватив плетенку, я помчался по дороге.
«Роб!»
Я оглянулся.
«Когда дедушка будет есть, не смотри ему в рот — это нехорошо. Он подумает, что тебя дома не кормят».
«Знаю...»
«Деду и так мало. Ведь он пни корчует».
«Знаю...»
Громко пожелав деду «бог в помощь», я осторожно
поставил корзину между двумя березками и бросился в овражек. Через минуту он позвал:
«Сынок!»
«Ау!»
«Что ты там делаешь!»
«Землянику ищу...»
«Бездельник этакий, какая сейчас земляника? Иди сюда».
«Ты уже поел, дед?»
«Поел».
Я вылез из оврага.
«Вот тебе, сынок, яйцо и кусок хлеба».
«Спасибо... я уже дома ел...»
«Тебе дают не есть, а только закусить. Ну не таращи глаза, бери!»
Гложет совесть: а наказ мамы? Но яйцо па самом деле вкусное...
Подбадривая меня, дед задал извечный вопрос — вопрос, который повторяют в крестьянских семьях во все времена и во всех странах:
«Ешь, ешь! Ведь когда я буду совсем старым и бессильным, ты тоже дашь мне хлеба?»
«Дам, дедушка».
«Где ты его возьмешь?»
В первый раз так спросила бабушка. Тогда мне было всего четыре года. Я ответил:
«Возьму в шкафчике».
Но шли годы, и я уже серьезно объяснил деду:
«Буду работать, заработаю...»
Теперь, склонив голову, стоял я в клети и не мог оторвать глаз от заскорузлых, скрещенных на груди рук покойника. Тяжелая скорбь залегла в сердце, скорбь и чувство вины.
— Вот тебе и любимый внучек, дед....— бормотал я. — Обещался кормить, обеспечить теплый угол, а ни куска хлеба еще не купил. До самой могилы ты работал и кормил этого неуча-внука. Эх! — Меня душили беззвучные рыдания, и я вышел из клети.
А через минуту вернулся обратно. Вот-вот вырвется торжественное обещание: «Клянусь перед твоим гробом, дед!» Но слова застревали в горле. Невыразимая тревога, боль и гнев распирали грудь, в распаленной голове
бродили неясные мысли. Наконец я съежился, как маленький мальчик, и прошептал:
— Дедусь, ты же знаешь: я не плохой, буду стараться, буду работать и учиться и... и не бояться ни сумы, ни тюрьмы...
Через два дня Юриса Залана хоронили. Я заготовил дров для печи. Расколол старые жерди от загона, ручной пилкой распилил ненужные горбыли и чурки. На салазках приволок из лесу два засохших вяза.
Мать готовила кофе: поджаривала на сковородке желуди, морковь, ячменные зерна. Бабушка, которая только что вошла, бормотала, снимая шаль с плеч:
— Да, отец, вот мы и пришли к концу. Без поминок отвезу тебя на кладбище. Нищими явились мы в этот мир, нищими и уходим. Ни сварить, ни изжарить нечего. ..
Накануне заезжал Швендер. Как и полагается церковному старосте — с молитвенником в кармане шубы. Повертевшись вокруг стола, он торжественно произнес:
— Печалящиеся и скорбящие, войдите в клеть — пропоем хорал и прочтем молитву! Облегчим свои души, уготовим ушедшему от нас дорогу в царство блаженства вечного!
Бабушка презрительно воскликнула:
— Нет в твоей книжке такой молитвы, которая подошла бы моему старику!
— Как это — нет? — Швендер погладил бороду. — У меня книжка с крепостных времен. Даже у пастора такой нет.
— Ну, тогда открой и покажи, где молитва за человека, убиенного бесчестным соседом?
Швендер предостерегающе поднял палец:
— Женщина, от твоих речей пахнет безбожием! Бабушка, повторив его жест, ответила;
— Мужчина, вымой свою шубу щелоком — от нее пахнет самогоном!
Швендер еще немного помялся у стола, потрогал клочковатую бороденку под нижней губой и, быстро справившись с собой, промолвил деланно добродушным тоном:
— Оставим господу богу решать, кто из нас виноват.
Я скажу одно: даю на похороны Юриса ведро наилучшей самогонки. Приходите кто-нибудь за ней... Только не днем... Лучше всего вечерком, когда куры улягутся. Я поставлю, скажем, на гумне... У бабушки загорелись глаза:
— Вон! Не нужно нам твое Иудино зелье!
Швендер, теребя бороду, обозвал бабушку сумасшедшей и выскочил вон. А бабушка, взяв посошок, направилась к Шуманам.
Нестерпимо надоели эти Шуманы, осточертели... Но без угощения на траурном обеде не обойдешься; по крайней мере, могильщиков надо угостить.
Был бы дома сам Шуман, может быть, вышло бы по-другому. Но дома оказалась одна Шуманиха, и, когда бабушка заикнулась, нельзя ли занять в долг несколько фунтов масла, сала и муки, она сладеньким голоском заговорила:
— У Шуманов сын, у Заланов сын. Ничего не скажешь, у Шуманов есть чем прокормиться, но вот сына посылать в разные высшие школы — руки коротки. От Заланов же только и слышишь: масла нет, муки нет, мяса нет, денег нет... — слово «нет» она произносила тягуче, передразнивая. — А сын-то штудент. Как это так?
Бабушка больше не слушала. В эти скорбные дни чувства ее были слишком обострены. Не возразив ни слова, она схватила свой посошок и ушла.
В этот день за завтраком мы долго сидели молча. Наконец бабушка нарушила молчание:
— Нищему — и похороны нищенские. У матери задрожали брови.
— Кур зарежем, кофе сварим...
Напилив и наколов дров, я начал складывать их в поленницу. Со стороны дороги показалась Зильвестриха. С ее сыновьями я когда-то учился в Аничкове.
— Добрый день, Роб! Дома, что ли, ваше бабье войско?
Гостья ташила две больших плетенки. Приличия ради, я тоже вошел в комнату.
— Чему удивляетесь? Пришла кухарничать. Вот посуда. Только, милая,— сказала она, обращаясь к матери,— сосчитай все кружки, тарелки, ножи, вилки... чтоб не пропали. Альвина Залит — она тоже принесет, так ты
заметь, которая ее посуда, которая моя... чтобы потом не перепутали. Мать стыдливо прикрыла лицо передником:
— Что мне с посудой делать, Минна, когда в горшках ничего нет...
— Нет, так будет! Не горюй — будут и пироги, будет и жаркое!
Во дворе заскрипели полозья. Въехали мужчина и женщина. Пока женщина возилась с платками, мужчина с длинной трубкой во рту, лихо сдвинув баранью шапку на затылок, вынул из саней заколотую и ободранную овцу.
Это были Важули. У «самого» — бронзовое, загорелое лицо, длинные и тощие ноги; был он известен как неисправимый болтун. В пьяном, в трезвом ли виде любую шутку начинал словами; «Я из Ратишков, Ковенской губернии, цыган. А овец красть езжу в Курземе». «Сама» — литовка, пышная, широкоплечая, лет сорока, краснощекая, как ягода брусника. Вытащив овцу, Ва-жуль закричал женщинам, вышедшим на крыльцо:
— Э-гей, хозяюшки, куда мы эту овцу денем? Где у вас большой котел и поварешка? Вы, женщины, будете варить, а я поварешкой ребра мять да мясо поворачивать!
Важулиха заворчала:
— Тише, Казимир, не валяй дурака там, где нужно плакать,
— Ты что, хочешь, чтобы старина Залан каждую ночь из гроба вставал и выбивал мне окна? Мы договорились, что я его с музыкой на тот свет провожу. Он мне сказал: «Если ты. Казимир, не придешь с гармоникой на мои похороны, я тебе печную трубу развалю».
Едва успел Важуль отнести овцу в погреб, как на дороге опять заскрипели полозья. Приехала Альвина Залит, привезла посуду и бочонок пива... Вскоре с северной стороны показался лыжник с ношей на спине—четырнадцатилетний Пауль Звайгзнит.
Вечером накануне похорон у нас пекли и варили. Запах съестного можно было учуять даже на дороге. Во двор откуда-то прибрел голодный рыжий кот.
Важуль, уже заметно охмелевший от выпитого пива, путался под ногами у стряпух и рассказывал:
— Только ради своего старого друга Юриса я спустил шкуру с лучшей,овечки во всей Могилевской губернии! Я аж молитву прочел на четырех языках: на своем, женином, Юриса и царском. Только с «аминь» получилось нехорошо: вспомнил Швендера, и вместо «аминь» вышло «сгинь, нечистая сила!»...
В Рогайне было красивое кладбище. Оно находилось на вершине продолговатого бугра. Мимо протекала быстрая речка, сейчас скованная льдом, противоположный край бугра зарос березняком, изредка попадались и сосны. Это было новое кладбище. В одном конце — белорусы-православные хоронили своих, в другом — колонисты-лютеране — своих покойников.
Могилки простенькие, с дубовыми крестами. На все кладбище один каменный крест: давно умершей дочери Шумана. Да и на том надписи не прочтешь: Шуман не сошелся с каменщиком в цене, и тот не позолотил-вырезанные на кресте слова.
Могильщиков—трое: Важуль, я и Пауль Звайгзнит. На рассвете, перекусив, мы взялись за лопаты.
— Ну, где же ты, мать, хотела своему старичку могилку устроить? Нужно бы такое место, где солнца побольше, чтобы не замерз до страшного суда, — болтал Важуль.
Бабушка невольно улыбнулась. Хороший человек этот Казимир. Где он, там и плакать стыдно, будто бы даже грешно...
— Да рядом с моим отцом. Когда обоим наскучит лежать, пусть поговорят или побранятся...
Ветер сдул с вершины бугра весь снег. Земля смерзлась, как камень. Пауль Звайгзнит решил, что без лома ничего не сделать. Но Важуль налег на лопату, и комья земли полетели во все стороны. Вот тебе и цыган! Только удивляться приходилось, как он не прикусил себе язык, работая и болтая без умолку.
Мы с Паулем рыли молча. Казимир подбадривал:
— Молчи не молчи — все одно! У кровати царя стоят сто врачей и за каждым полковник с плеткой. Не будешь лечить как следует, сейчас всыплет горячих. И все-таки приходит время —и царь дуба дает. А старый Юрис — что еще увидел бы он н.а этом свете? Бился как рыба об Лед и не смог купить себе ни рысака, ни битюга. По
крайней мере, к месту вечного успокоения Казимир Ва-жуль отвезет его на своем коняге...
На кладбище молитву над покойником прочитала сама бабушка. Альвина Залит возражала: если, мол, не пригласили церковного старосту, лучше кому-нибудь другому взять на себя эту обязанность. Но старушка строго поджала губы:
— Столько лет мы прожили вместе. Были грозы, были и солнечные дни, а если уж так долго прожили вместе — сумею его и проводить...
Прослышав, что хоронят старого Задана, на кладбище собрались почти все жители Рогайне и ближнего села Юркова. Оказалось, старый Юрис своей доброй душой и отзывчивым сердцем приобрел столько друзей, что сам бы этому не поверил.
Шесть человек уже возились с длинными полотенцами, обвязывая ими гроб, когда на бугор взлетел загнанный, весь в пене, вороной жеребец.
— Глянь-ка, Швендеры тут как тут!—зашептались женщины за моей спиной.— Не выдержало, знать, сердце старосты... прибежал со своим молитвенником.
Швендер был крупной персоной в Рогайне. Сам витебский пастор Каролинг посвятил его в церковные старосты. Теперь он крестил детей, а пастор только «переосвящал» позднее, записывал в книгу и требовал подать. Швендер же встречал прибывавших из церкви новобрачных, провожал умерших. Сам пастор в отдаленную колонию совсем не показывался — поездка себя не оправдывала. А Швендер дело знал.
Люди думали, что староста примчался защищать свои права. Вот-вот вытащит из кармана книжку и прикажет проделать всю церемонию заново...
А разъяренный Швендер заорал, подбежав к толпе:
— Что здесь происходит? Кто разрешил рыть в этом месте?
Все замолкли. Те, что возились с полотенцами, опустили руки. Такого никто не ожидал.
— На моем фамильном кладбише!.. Лезут, как свиньи, чуть щелку завидят... Сейчас же засыпьте эту яму и ройте в другом месте!
Швендериха вторила мужу, осыпая всех ругательствами.
От могилы Юриса Залана до могильных холмиков семьи Швендеров можно было похоронить по крайней мере пятерых... У бабушки дух перехватило, молитвенник выпал из рук.
— Что это ты о кладбище заботишься? — во все горло засмеялась Альвина Залит.— Лопнет ваш самогонный котел, так и сгниете в болоте... Ни гроба, ни могилы не понадобится.
— Да и зачем тебе кладбище? — Важуль показал зубы в широкой усмешке. — Заплати цыгану получше, я тебя на кобылке доставлю прямо на небо к самому господу богу. Эге-ге, захочешь — в гробу, захочешь — прямо так, в белой жениховской рубахе.
Прошипев что-то, Швендер схватил лопату и торопливо начал кидать землю в могилу...
Тут же рядом с ним топталась Швендериха с диким, перекошенным лицом и вопила во весь голос:
— Пока не поздно, смиритесь, проклятые, покайтесь! А то небесный владыка сбросит всех Заланов в пекло!
Как безумный, сорвался я с места. Эти кровопийцы похуже царя: над мертвым издеваются. Ну-ну!..
Крепкой рукой меня осадил Важуль. Из толпы юрковцев выскочил солдат — должно быть, отпускник. Ловким движением выхватил он у Швендера лопату. Староста качнулся.
— Убирайся отсюда, негодяй! Ну-ну, только пикни — завтра самого хоронить будут! — В голосе солдата звучала не только злоба, но и угроза.
Швендер попятился, поднял упавшую шапку, но, проходя мимо бабушки, все же прошипел:
— Я тебя, гадючье отродье, проклинаю именем господа нашего Иисуса Христа до третьего и четвертого колена!
— Проклятья разбойника падут на головы его собственных детей! — ответила бабушка.
У выхода с кладбища Швендериха внезапно закричала:
— Юкум, держи лошадь! Лошадь отвязалась! Какой-то подросток из Юркова отвязал от елки лошадь старосты и хлестнул ее прутом. Жеребец понесся С бугра как бешеный. Сани перевернулись. Вскоре вороной исчез за следующим холмом.
— Юкум, держи!
Но Юкум не мог ничего сделать. На повороте у большого валуна он нашел только остатки разбитых саней.Люди опять сомкнулись вокруг могилы и гроба.Прозвучала последняя молитва. Глухо сыпалась на гроб земля...
Бабушка пожала руку неизвестному солдату и пригласила его на поминки вместе с несколькими юрковцами. Солдат поблагодарил и многозначительно произнес, ударив меня по плечу:
— Успокойся! Найдется узда на живоглотов, найдется. .. Может, скорее, чем думаем.
На обратном пути мы нагнали Швендериху. Отступив в сугроб, она кричала, размахивая руками:
— Мой муж этого так не оставит!
Важуль придержал лошадь, перегнулся через край саней и, смеясь, ответил:
— Матушка Швендер, один дурак хотел выпороть детей. Пошел в березовый лес за прутьями. А береза высока... как прутьев достать? Начал рубить березу. Рубил, рубил — береза упала и самому по шее! Эгей. — Казимир ударил кобылку длинным кнутом.
Глава XVIII
Вестник весны. — Старый Шолум рассказывает.— «Семья наша разлетелась во все стороны».
Около одиннадцати часов Ирму выманило во двор солнце и легкий, теплый ветерок. Спустя час девочка, приподнявшись на цыпочки, торопливо постучала пальцем в чисто вымытое оконное стекло.
— Роб, Роб!
Я оторвался от таблицы логарифмоз. До весенней страды оставались последние дни, когда хоть несколько часов можно отдать книгам.
— Иди скорей во двор!—Маленький носишко прижался к стеклу.—Скорей!
Сунув ноги в большие деревянные башмаки, я не спеша отворил дверь.
- Сегодня настоящая весна! — ликовала сестренка.— Послушай!
В первый раз весна для Ирмы наступила, когда с соломенных крыш стали свисать длинные шишковатые сосульки. Но я возразил: это еще не весна! В другой раз Ирма обрадовалась весне, когда кот забрался на поленницу и, греясь в солнечных лучах, поднял кверху лапы. Я снова не согласился с ней. На этот раз Ирма считала, что я не сумею оспорить громкого свидетеля прихода весны.
— Что ты обманываешь? Ничего не слышу... — Ударив носком башмака о порог, я сразу же вспомнил деда. Добрый дед смастерил три пары деревянных башмаков. Теперь в них можно будет смело ходить в весеннюю распутицу.
— Послушай, послушай!—Девочка смотрела вверх. Я-то знал, что за гость прилетел, но притворился, что не слышу:
— Никого нет, вороны каркают в роще. Сестренка схватила меня за рукав:
— Не уходи, не уходи! Тебя не вытащишь из комнаты, сидишь, как медведь з берлоге. А бабушка сказала: сегодня даже медведь выводит медвежат послушать, как идет настоящая весна.
Бабушка просунула голову из кухни:
— Ну, озорники, марш в комнату, обед готов!
— Пойдем... — У меня свалился башмак, левая нога угодила в лужицу.
— Еще подождем немного... — Девочка держала меня за рукав. — А то ты снова скажешь: нет еще весны, нет еще! Черемуха зацветет — и то Роб будет каркать: еще нет весны!
— Пойдем, Ирмочка! Весь суп испарится.
У нас был строгий закон: каков бы ни был обед, садились за стол все вместе. На крыльце мы все же остановились: в воздухе над клетью рассыпались звонкие, чистые трели, жаворонка.
Снова заскрипела дверь:
— Долго еще ждать?
— Бабушка! — Ирма вцепилась в бабушкин рукав.— Послушай, жаворонок! Настоящая весна пришла!
— Поздно ты меня зовешь, — грустно улыбнулась бабушка, — я еще вчера наслышалась. Да, для всех весна, а для нас... — Она оборвала речь на полуслове.
На столе дымилась картошка в мундире. Рядом соль в вырезанной дедом деревянной мисочке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47