..»
Отец посмотрел мне в глаза, вздохнул и, сутулясь, зашагал...
В моей школьной жизни началась новая полоса.
Глава XIII
Я не хочу быть лягушачьим королем. — В доме Чвортека.
Чвортек жил при школе. За два рубля в месяц он выполнял обязанности сторожа и уборщика.
Изба его была еще довольно крепкая, но зимой во всех углах выступал иней. Почти полкомнаты занимала огромная печь, в которой варили и готовили для всех — И для людей и для домашнего скота. Осенью и зимой семья — сам Чвортек, его жена и маленькая дочка Нина — спали на печи. Мне отвели лавку в углу под иконами, в самом почетном месте.
Уже на следующий день Иван Иванович велел мне наносить в школьный ушат воды. В жизни учеников вода
имела очень большое значение: после своего скудного обеда ребята чуть ли не дрались у прикрепленной к ушату кружки.
Колодец был далеко, да и колодезный сруб внушал опасения: через него легко было свалиться вниз, а обратно как выберешься?
Впрочем, о смерти я не думал. Меня тревожило другое. Ушат наполнялся подозрительно медленно. Мне казалось, что воду берет тайком жена Чвортека — Марина Ефремовна. Если так будет и дальше, то много ли вре-. мени останется на уроки? Поэтому я уже на третий день сказал Ивану Ивановичу, что не стоит посылать меня к колодцу, а то как бы не пришлось дожить до такой минуты, когда свалюсь в него и стану лягушачьим королем. Если я утону, тогда Ивану Ивановичу не отвертеться от урядника и от других начальников. Он нехотя согласился, но добавил, что придется еще что-нибудь выжать из моего отца; он, мол, не знал, что я такой слабосильный. А так как печи топить нельзя доверить такой букашке, то Иван Иванович поручил мне подметать класс. Тут уж я не мог отказаться. Подмести пол — это, конечно, пустяк. А вот тяжелые парты, сделанные будто для медведей, отнимали у меня последние силенки. Часто не без основания казалось: пожалуй, легче отмахать весь путь от школы до дому.
Недели через две я стал умнее и упростил работу. Подметал сени, все углы и небольшое пространство вокруг стола учителя, а парты не двигал. И в самом деле, пол у нас — что твоя пашня, кто там заметит мои проделки! Только раз в неделю передвигал все парты, и тогда грязи и мусору набиралось ведра три.
Иногда, правда, закрадывалось сомнение: не стыдно ли обманывать? Но тут же успокаивался: не нанимался же я убирать школу! Мне нужно учиться и учиться. Кроме того, сам Иван Иванович подметал не лучше, а может быть, и хуже. Учитель иногда ворчал, что скоро в школе можно будет коноплю сеять. Но Чвортек, приложив руку к шапке, рапортовал по-военному:
— Ваше благородие, что поделаешь с такими сорванцами? Поставьте, ваше благородие, в каждый угол по сторожу — все равно не поможет.
Учитель, улыбаясь от удовольствия, что Чвортек назвал его «вашим благородием», соглашался. Да, иногда обезьяну легче выдрессировать, чем таких шалопаев. И, вздохнув, печально добавлял:
— А я вот, Иван Иванович, из этой деревенщины должен сделать людей.
Чем ближе мы знакомились яруг с другом, тем больше Чвортек давал мне работы. Частенько приходилось нянчить двухлетнюю Нину, бегать в лавку, рубить хворост. Сначала я безропотно все выполнял, но потом смекнул, что в этом мало хорошего: в конце концов стану и нянькой и дровосеком, но только не школьником. Пришлось быть более изворотливым: тотчас же после уроков я убегал заниматься к товарищам или притворялся, что плохо понимаю по-русски, и выполнял поручения Чвортека шиворот-навыворот. Так, однажды в плохую погоду, когда мела метель, он послал меня чуть не на другой конец Аничкова к куму за табаком. Но я вместо табака попросил собаку, сказав, что Иван Иванович, должно быть, с самого утра пойдет на охоту, и вернулся домой с большим мохнатым псом... Несмотря на это, мы с Чвортеком ладили. В подобных случаях он, упершись руками в бока и выпятив грудь с медалями, хохотал:
— Такого озорника и в Японии не сыщешь!
Глава XIV
Смешение языков. — В доме Мухобоч. — «Пан и вор».
Хотя в доме Ивана Ивановича у меня не было недостатка в работе, я все же быстро пошел вперед в учении. Особенно успевал по арифметике. Многие товарищи говорили, что из меня может выйти хороший торговец селедками, кренделями и другими бакалейными товарами. По их мнению, стать торговцем — большая удача. Митрофан Елисеевич любил задавать всякие головоломные задачи. Иногда он еле успевал прочесть условие, как я уже поднимал руку... Как-то на уроке арифметики Митрофан Елисеевич даже сравнил меня с Андрюшей Добролюбовым из третьего отделения. Что могло быть похвальнее! Учитель всегда ставил его в пример. И по заслугам. Не было случая, чтобы Андрюша не ответил
урока или сделал ошибку в диктанте. Зато и жилось ему в школе хорошо. Учитель ни разу, пожалуй, не тронул Андрюшу Добролюбова. Единственного...
Писал я все еще с ошибками, но читал и пересказывал лучше всех учеников второго отделения. Учитель, укоряя других, говорил:
— Посмотрите на Букашку: латыш, а скоро будет говорить по-русски лучше, чем вы — русские! Вас никак не отучишь от мужицкой речи.
Учитель не признавал белорусов. Он считал их русскими, а белорусского языка, говорил он, вообще не существует: это испорченный простонародный, мужицкий язык, на котором не подобает разговаривать более или менее порядочному человеку.
Но, что бы ни говорил учитель, для моих товарищей это был родной язык. Им приходилось еще трудней, чем мне. Я не знал многих, даже самых простых русских слов, но если уж что-нибудь заучивал, то это навсегда оставалось в памяти. А они путали слова обоих языков.
Едва я достиг первых успехов в учении и меня реже стали драть за уши, как коварный враг снова подстерег меня.
Альфонс Шуман уже давно жил в Аничкове у местного лавочника Мухобоя. Признаться, после ужасного «сгибания в колесо» я совсем забыл о нем. Должно быть, у учителя с Альфонсом были свои расчеты: он его никогда не трепал за уши и почти не вызывал к доске. Иногда мне казалось, что я в школе единственный латыш, так как с мальчиками Зильвестров я тоже не дружил. Они учились в третьем отделении и считали себя взрослыми.
И вот однажды после уроков подошел улыбающийся Альфонс Шуман и пригласил к себе. Хозяева, мол, уходят вечером в гости и поздно вернутся. Они разрешили Альфонсу позвать таких ребят, которые ничего не разобьют и не украдут. Им, хозяевам, спокойнее сидеть в гостях, когда они знают, что дом хорошо стерегут.
Я долго ломал голову: идти или не идти? При воспоминании о прошлом поднималось какое-то странное беспокойство. Но как отказаться когда человек тебя приглашает и, видно, хочет мириться!
Меня задержали домашние дела и долгие сомнения,поэтому я подошел к дому Мухобоя с большим опозданием. Когда я отворил двойные двери и переступил порог комнаты, где горела лампа, душа ушла в пятки, и мне тут же захотелось пуститься наутек: за столом рядом с Альфонсом сидели Афонька Шмуратка и Тихон Бобров. Но во мне заговорила гордость: убить меня они вряд ли убьют, а все остальное как-нибудь перенесу.
Афонька, несмотря на свою медвежью силу, не очень-то беспокоил—умом он не блистал. А вот Тихон Бобров— зубастый, отчаянный и горячий — смущал меня. Там, где он появлялся, сейчас же поднимался смех, шум, начиналась драка. Странный это был паренек. Охотнее всего он нападал на сильных, хотя сам и не мог похвастать силенками. Трудно бывало разобрать, кто его друг, кто враг; смотришь — только что он шел рядом и разговаривал с одним, а через минуту он уже с ним на ножах.
В комнате, где жил и делал уроки Альфонс, я увидел такие вещи, что пришлось только удивляться, как это он до сих пор еще не стал учителем.
Большая, светлая лампа на позолоченной подставке; она светила ярче солнца. В середине комнаты стоял стол на крепких ножках, а на столе книги и тетради Альфонса. Только его книги и тетради! На подоконниках— цветочные горшки. Вот бы где учиться да учиться!..
Едва я успел все рассмотреть, как Афонька предложил:
— Ребята, сыграем в «пана и вора»!
У меня екнуло сердце: ну вот, началось. Хотя бы подождал, пока Букашка согреется.Мне не нравилась эта игра — почти всегда дело кончалось дракой. А если сейчас начнется потасовка, в чем я не сомневался, то ясно — на мою долю выпадут все наказания: и законные и незаконные.
Игра была очень простая. Каждый, встряхнув в пригоршне четыре расщепленных палочки, бросал их на стол. Кому как.везло: у кого все четыре падали плоской стороной вверх, тот становился паном. Остальные—кто судьей, кто стражником, а кому совсем не везло — вором.
Когда все получали свой «чин», пан сообщал судье,
что вор украл у него какую-нибудь вещь — например, нож. Судья присуждал, сколько ударов должен получить вор и каких: «с перцем», «горячих», «теплых», «холодных». .. И тогда стражник бил вора ремнем по протянутой ладони.
Сначала мы играли довольно честно и щадили ладони друг друга. Но я заметил, что Тихон уже сверкает глазами и поджимает губы. Мне стало не по себе: разумеется, он подстерегает меня!
Наконец моим врагам, должно быть, показалось, что наступил благоприятный момент. Я был вором, Тихон — стражником, Афонька — судьей, а Альфонс — паном. Пан заявил, что у него украдена «лошадь с седлом». За такое крупное воровство судья присудил пятьдесят ударов «с перцем», «очень горячих», чтобы «неповадно было красть панское добро».
Меня бросило в жар. Всегда бывало: как присудят слишком суровое наказание, вор пускается наутек, а должностные лица хватают его — и начинается драка...
Бежать? Я осмотрелся... Куда побежишь? Афонька нарочно сел у самых дверей; я видел, он даже чуть-чуть приподнялся на цыпочки, чтобы мгновенно схватить беглеца за шиворот. Стиснув зубы, я протянул ладонь стражнику и зажмурился. После нескольких ударов я в изумлении открыл глаза: ремень Тихона хлопал устрашающе... но ударял совсем не больно. Не знаю, догадались ли те двое о лукавстве Тихона, но они очень удивлялись, откуда у меня взялось столько мужества. Когда дело уже подходило к концу, я вскрикнул несколько раз, чтобы ввести их в заблуждение, а Тихон усмехнулся.
Вслед за этим Афонька был паном, я — судьей, Тихон — опять стражником, а Альфонс — вором.
Альфонс спокойно ждал. Случалось, что пан заявлял: украден овод, ольховый лист, пена с речки... За что тут судить? В таких случаях судья присуждал погладить ладонь вора.
Афонька сообщил: у пана украдена иголка. Ну что тут такого?
На размышление мне хватило одной минуты. Затем я произнес целую обвинительную речь: есть такая поговорка— «С иголки начнет, лошадью кончит». Вор, как видно, еще молод и неопытен, и, чтобы спасти этого человека от гибели, чтобы он с самого начала понял, что воровство не шуточное дело, — дать ему пятьдесят горячих!
Альфонс побледнел и злобно сверкнул глазами в мою сторону. Он, видно, хотел что-то сказать, как-нибудь вывернуться, но Тихон сурово прикрикнул:
— Ну не вертись, маменькин сынок! Такой маленький выдержал, — он кивнул в мою сторону, — а ты дурака валяешь! Давай!— И он почти силой повернул руку Альфонса ладонью вверх.
Каждый удар прилипал, как пластырь. Уже на восьмом ударе я украдкой схватил с окна свою шапчонку и зажал ее между коленями, чтобы в случае бегства она была под рукой. А на тринадцатом приподнялся со стула и повернулся к двери.
После восемнадцатого удара Альфонс не выдержал, завопил и вскочил со стула. Но Тихон разъярился и стал хлестать по плечам.
Разумеется, Афоньке уже заранее было дано указание: когда поднимется суматоха, загородить дверь. Но тогда предусматривалось нападение трех на одного, а теперь положение изменилось: Альфонсу самому пришлось плохо, и Афонька, дурачина, несколько раз повторял: «Что делать? Сторожить дверь или помочь тебе?»
Альфонс не был в состоянии отвечать, и наконец Афонька догадался, что не остается ничего другого, как пойти другу на выручку. Но, только он отвернулся от двери, я бросился бежать.
Позднее я узнал, что и Тихон выбрался благополучно: пригрозил выбить окно.
Глава XV
Между жерновами. — «Афонька, вон из школы!» — Кто же вор?
Ночью я спал спокойно и во сне написал диктовку всего с двумя ошибками. А на следующее утро школу облетела весть, что у Альфонса были в гостях трое ребят и вместе с ними исчез из сеней мешок с сахаром.
Мухобой волновался, но еще больше волновался Митрофан Елисеевич. Он вызывал нас к себе поодиночке и разом всех троих —меня, Афоньку и Тихона. Что мы там делали? Ну, играли... ну, шалили — ведь о драке не скажешь.
За воровство грозило страшное наказание — исключение из школы. Учитель пугал нас всякими ужасами, но что мы могли поделать, если действительно ничего не знали? Вначале мы не верили, что нас всерьез считают ворами.
Митрофан Елисеевич из кожи лез вон, чтобы угодить Мухобою, Пожалуйся простой крестьянин — он бы так не беспокоился. Мы вспомнили о сапожнике Власове, который чуть не поймал двух наших ребят в своем саду. В ответ на жалобу учитель равнодушно спросил, есть ли у него свидетели...
Митрофан Елисеевич дал всем троим по записке и велел нашим отцам явиться в школу, а нам — сдать книги, пока не восторжествует правда.Я никогда не плакал, и от этого мне было еще тяжелее. Мелькала мысль: не врет ли лавочник? Может, Альфонс уговорил его поднять шум, чтобы выгнать меня из школы... Чувствовал я себя, как между жерновами: вот они завертятся и смелют меня в муку.
Для Тихона гроза прошла бесследно. Взяв записку, он повертел ее, зажал в кулаке и вдруг закричал:
— В имении я играл с господскими детьми, и никто не называл меня вором! Зачем отцу эта записка! Я отнесу ее самому пану и скажу, что вы танцуете под дудку лавочника!
В другое время за такие речи рука Митрофана Елисеевича непременно вцепились бы в волосы Тихона, но тут учитель покраснел и растерялся. Видно, пан поважней Мухобоя. Желая сохранить свое достоинство, Митрофан Елисеевич дал Тихону выйти из комнаты и только после этого позвал его назад, взял роковую бумажку и разорвал ее в клочки.
Со мной было несколько иначе. Придя к Чвортекам, я бессильно опустился на лавку. К чему теперь слова дяди Дависа: «Нужно выдержать!» К чему упорство, сметливость и рвение —все равно меня выгонят из школы!
Иван Иванович Чвортек заволновался на свой манер:
— Ах, Мухобой, толстосум этакий! Что придумал — у него украли мешок с сахаром! Да стяни у него целую бочку селедок — и тогда его черт не возьмет! Наверное, сам, пьяница, свиньям скормил... — Ворча, Чвортек тот-час же направился к дверям, намереваясь пойти к учителю и поднять целую бурю.
Никакой, конечно, бури мой хороший Иван Иванович не поднял. Перед тем как войти к учителю, он протер свои медали и подкрутил усы. Иван Иванович клялся учителю, что я ни в коем случае не мог украсть сахар — хотя бы потому, что вообще не люблю сладостей, и разве хватило бы сил у такой Букашки снять мешок с гвоздя? Кроме того, Букашка настолько надежный мальчик, что он сам не раз доверял ему деньги —на днях даже целых двенадцать рублей. Тут Иван Иванович немного перехватил. Он и в самом деле послал меня как-то в лавку за покупками и дал сорок копеек. В каждую фразу Иван Иванович вставлял «ваше благородие». Разумеется, и сам учитель не верил, что я вор, так что спустя час записка отцу тоже была разорвана.
Но тогда кто же вор? Не кто иной, как Афонъка. Если учитель так думал, то и другие должны были этому поверить. И вот пришел отец Афоньки Шмуратки—он не умел ни кричать, ни сыпать, как горох, словами «ваше благородие». Он только переминался с ноги на ногу и мял грязными руками запыленную шапку. Учитель прежде всего заявил, что Афонька достаточно взрослый, чтобы отдать его под плеть урядника. Но он, Митрофан Елисеевич, не желает, чтсбы с такого молодого парня содрали шкуру, он из милосердия ограничивается исключением Афоньки из школы. У отца Шмуратки все время на языке вертелся вопрос, действительно ли его сын уличей в воровстве, но, услышав об урядничьей плети, он только вздохнул и сказал:
— И на том спасибо, господин учитель...
Но кто же, в самом деле, вор?
Как-то сидя за чаем, я спросил, почему не заподозрили Альфонса. Почему он только свидетель, почему его не допрашивают? На это мне Иван Иванович сурово отве-тил, чтобы я не смел так ни думать, ни говорить. Аль-фонс - сын богатого хозяина, он не станет марать руки.'
Его же украл сахар?
Ранней весной, когда вода в колодце поднялась, Чвортек вытащил оттуда проклятый украденный мешок. Сахар растаял, но мешок, несомненно, был тот самый.Когда весть об этом облетела школу, многие говорили, что вор был дураком. Зачем он бросил свою добычу в колодец? Если уж не мог сразу спрятать куда-нибудь в безопасное место, так сунул бы в сугроб.
«А все-таки это дело рук Альфонса», — твердил я про себя, считая, что, быть может, только один и догадался об истине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Отец посмотрел мне в глаза, вздохнул и, сутулясь, зашагал...
В моей школьной жизни началась новая полоса.
Глава XIII
Я не хочу быть лягушачьим королем. — В доме Чвортека.
Чвортек жил при школе. За два рубля в месяц он выполнял обязанности сторожа и уборщика.
Изба его была еще довольно крепкая, но зимой во всех углах выступал иней. Почти полкомнаты занимала огромная печь, в которой варили и готовили для всех — И для людей и для домашнего скота. Осенью и зимой семья — сам Чвортек, его жена и маленькая дочка Нина — спали на печи. Мне отвели лавку в углу под иконами, в самом почетном месте.
Уже на следующий день Иван Иванович велел мне наносить в школьный ушат воды. В жизни учеников вода
имела очень большое значение: после своего скудного обеда ребята чуть ли не дрались у прикрепленной к ушату кружки.
Колодец был далеко, да и колодезный сруб внушал опасения: через него легко было свалиться вниз, а обратно как выберешься?
Впрочем, о смерти я не думал. Меня тревожило другое. Ушат наполнялся подозрительно медленно. Мне казалось, что воду берет тайком жена Чвортека — Марина Ефремовна. Если так будет и дальше, то много ли вре-. мени останется на уроки? Поэтому я уже на третий день сказал Ивану Ивановичу, что не стоит посылать меня к колодцу, а то как бы не пришлось дожить до такой минуты, когда свалюсь в него и стану лягушачьим королем. Если я утону, тогда Ивану Ивановичу не отвертеться от урядника и от других начальников. Он нехотя согласился, но добавил, что придется еще что-нибудь выжать из моего отца; он, мол, не знал, что я такой слабосильный. А так как печи топить нельзя доверить такой букашке, то Иван Иванович поручил мне подметать класс. Тут уж я не мог отказаться. Подмести пол — это, конечно, пустяк. А вот тяжелые парты, сделанные будто для медведей, отнимали у меня последние силенки. Часто не без основания казалось: пожалуй, легче отмахать весь путь от школы до дому.
Недели через две я стал умнее и упростил работу. Подметал сени, все углы и небольшое пространство вокруг стола учителя, а парты не двигал. И в самом деле, пол у нас — что твоя пашня, кто там заметит мои проделки! Только раз в неделю передвигал все парты, и тогда грязи и мусору набиралось ведра три.
Иногда, правда, закрадывалось сомнение: не стыдно ли обманывать? Но тут же успокаивался: не нанимался же я убирать школу! Мне нужно учиться и учиться. Кроме того, сам Иван Иванович подметал не лучше, а может быть, и хуже. Учитель иногда ворчал, что скоро в школе можно будет коноплю сеять. Но Чвортек, приложив руку к шапке, рапортовал по-военному:
— Ваше благородие, что поделаешь с такими сорванцами? Поставьте, ваше благородие, в каждый угол по сторожу — все равно не поможет.
Учитель, улыбаясь от удовольствия, что Чвортек назвал его «вашим благородием», соглашался. Да, иногда обезьяну легче выдрессировать, чем таких шалопаев. И, вздохнув, печально добавлял:
— А я вот, Иван Иванович, из этой деревенщины должен сделать людей.
Чем ближе мы знакомились яруг с другом, тем больше Чвортек давал мне работы. Частенько приходилось нянчить двухлетнюю Нину, бегать в лавку, рубить хворост. Сначала я безропотно все выполнял, но потом смекнул, что в этом мало хорошего: в конце концов стану и нянькой и дровосеком, но только не школьником. Пришлось быть более изворотливым: тотчас же после уроков я убегал заниматься к товарищам или притворялся, что плохо понимаю по-русски, и выполнял поручения Чвортека шиворот-навыворот. Так, однажды в плохую погоду, когда мела метель, он послал меня чуть не на другой конец Аничкова к куму за табаком. Но я вместо табака попросил собаку, сказав, что Иван Иванович, должно быть, с самого утра пойдет на охоту, и вернулся домой с большим мохнатым псом... Несмотря на это, мы с Чвортеком ладили. В подобных случаях он, упершись руками в бока и выпятив грудь с медалями, хохотал:
— Такого озорника и в Японии не сыщешь!
Глава XIV
Смешение языков. — В доме Мухобоч. — «Пан и вор».
Хотя в доме Ивана Ивановича у меня не было недостатка в работе, я все же быстро пошел вперед в учении. Особенно успевал по арифметике. Многие товарищи говорили, что из меня может выйти хороший торговец селедками, кренделями и другими бакалейными товарами. По их мнению, стать торговцем — большая удача. Митрофан Елисеевич любил задавать всякие головоломные задачи. Иногда он еле успевал прочесть условие, как я уже поднимал руку... Как-то на уроке арифметики Митрофан Елисеевич даже сравнил меня с Андрюшей Добролюбовым из третьего отделения. Что могло быть похвальнее! Учитель всегда ставил его в пример. И по заслугам. Не было случая, чтобы Андрюша не ответил
урока или сделал ошибку в диктанте. Зато и жилось ему в школе хорошо. Учитель ни разу, пожалуй, не тронул Андрюшу Добролюбова. Единственного...
Писал я все еще с ошибками, но читал и пересказывал лучше всех учеников второго отделения. Учитель, укоряя других, говорил:
— Посмотрите на Букашку: латыш, а скоро будет говорить по-русски лучше, чем вы — русские! Вас никак не отучишь от мужицкой речи.
Учитель не признавал белорусов. Он считал их русскими, а белорусского языка, говорил он, вообще не существует: это испорченный простонародный, мужицкий язык, на котором не подобает разговаривать более или менее порядочному человеку.
Но, что бы ни говорил учитель, для моих товарищей это был родной язык. Им приходилось еще трудней, чем мне. Я не знал многих, даже самых простых русских слов, но если уж что-нибудь заучивал, то это навсегда оставалось в памяти. А они путали слова обоих языков.
Едва я достиг первых успехов в учении и меня реже стали драть за уши, как коварный враг снова подстерег меня.
Альфонс Шуман уже давно жил в Аничкове у местного лавочника Мухобоя. Признаться, после ужасного «сгибания в колесо» я совсем забыл о нем. Должно быть, у учителя с Альфонсом были свои расчеты: он его никогда не трепал за уши и почти не вызывал к доске. Иногда мне казалось, что я в школе единственный латыш, так как с мальчиками Зильвестров я тоже не дружил. Они учились в третьем отделении и считали себя взрослыми.
И вот однажды после уроков подошел улыбающийся Альфонс Шуман и пригласил к себе. Хозяева, мол, уходят вечером в гости и поздно вернутся. Они разрешили Альфонсу позвать таких ребят, которые ничего не разобьют и не украдут. Им, хозяевам, спокойнее сидеть в гостях, когда они знают, что дом хорошо стерегут.
Я долго ломал голову: идти или не идти? При воспоминании о прошлом поднималось какое-то странное беспокойство. Но как отказаться когда человек тебя приглашает и, видно, хочет мириться!
Меня задержали домашние дела и долгие сомнения,поэтому я подошел к дому Мухобоя с большим опозданием. Когда я отворил двойные двери и переступил порог комнаты, где горела лампа, душа ушла в пятки, и мне тут же захотелось пуститься наутек: за столом рядом с Альфонсом сидели Афонька Шмуратка и Тихон Бобров. Но во мне заговорила гордость: убить меня они вряд ли убьют, а все остальное как-нибудь перенесу.
Афонька, несмотря на свою медвежью силу, не очень-то беспокоил—умом он не блистал. А вот Тихон Бобров— зубастый, отчаянный и горячий — смущал меня. Там, где он появлялся, сейчас же поднимался смех, шум, начиналась драка. Странный это был паренек. Охотнее всего он нападал на сильных, хотя сам и не мог похвастать силенками. Трудно бывало разобрать, кто его друг, кто враг; смотришь — только что он шел рядом и разговаривал с одним, а через минуту он уже с ним на ножах.
В комнате, где жил и делал уроки Альфонс, я увидел такие вещи, что пришлось только удивляться, как это он до сих пор еще не стал учителем.
Большая, светлая лампа на позолоченной подставке; она светила ярче солнца. В середине комнаты стоял стол на крепких ножках, а на столе книги и тетради Альфонса. Только его книги и тетради! На подоконниках— цветочные горшки. Вот бы где учиться да учиться!..
Едва я успел все рассмотреть, как Афонька предложил:
— Ребята, сыграем в «пана и вора»!
У меня екнуло сердце: ну вот, началось. Хотя бы подождал, пока Букашка согреется.Мне не нравилась эта игра — почти всегда дело кончалось дракой. А если сейчас начнется потасовка, в чем я не сомневался, то ясно — на мою долю выпадут все наказания: и законные и незаконные.
Игра была очень простая. Каждый, встряхнув в пригоршне четыре расщепленных палочки, бросал их на стол. Кому как.везло: у кого все четыре падали плоской стороной вверх, тот становился паном. Остальные—кто судьей, кто стражником, а кому совсем не везло — вором.
Когда все получали свой «чин», пан сообщал судье,
что вор украл у него какую-нибудь вещь — например, нож. Судья присуждал, сколько ударов должен получить вор и каких: «с перцем», «горячих», «теплых», «холодных». .. И тогда стражник бил вора ремнем по протянутой ладони.
Сначала мы играли довольно честно и щадили ладони друг друга. Но я заметил, что Тихон уже сверкает глазами и поджимает губы. Мне стало не по себе: разумеется, он подстерегает меня!
Наконец моим врагам, должно быть, показалось, что наступил благоприятный момент. Я был вором, Тихон — стражником, Афонька — судьей, а Альфонс — паном. Пан заявил, что у него украдена «лошадь с седлом». За такое крупное воровство судья присудил пятьдесят ударов «с перцем», «очень горячих», чтобы «неповадно было красть панское добро».
Меня бросило в жар. Всегда бывало: как присудят слишком суровое наказание, вор пускается наутек, а должностные лица хватают его — и начинается драка...
Бежать? Я осмотрелся... Куда побежишь? Афонька нарочно сел у самых дверей; я видел, он даже чуть-чуть приподнялся на цыпочки, чтобы мгновенно схватить беглеца за шиворот. Стиснув зубы, я протянул ладонь стражнику и зажмурился. После нескольких ударов я в изумлении открыл глаза: ремень Тихона хлопал устрашающе... но ударял совсем не больно. Не знаю, догадались ли те двое о лукавстве Тихона, но они очень удивлялись, откуда у меня взялось столько мужества. Когда дело уже подходило к концу, я вскрикнул несколько раз, чтобы ввести их в заблуждение, а Тихон усмехнулся.
Вслед за этим Афонька был паном, я — судьей, Тихон — опять стражником, а Альфонс — вором.
Альфонс спокойно ждал. Случалось, что пан заявлял: украден овод, ольховый лист, пена с речки... За что тут судить? В таких случаях судья присуждал погладить ладонь вора.
Афонька сообщил: у пана украдена иголка. Ну что тут такого?
На размышление мне хватило одной минуты. Затем я произнес целую обвинительную речь: есть такая поговорка— «С иголки начнет, лошадью кончит». Вор, как видно, еще молод и неопытен, и, чтобы спасти этого человека от гибели, чтобы он с самого начала понял, что воровство не шуточное дело, — дать ему пятьдесят горячих!
Альфонс побледнел и злобно сверкнул глазами в мою сторону. Он, видно, хотел что-то сказать, как-нибудь вывернуться, но Тихон сурово прикрикнул:
— Ну не вертись, маменькин сынок! Такой маленький выдержал, — он кивнул в мою сторону, — а ты дурака валяешь! Давай!— И он почти силой повернул руку Альфонса ладонью вверх.
Каждый удар прилипал, как пластырь. Уже на восьмом ударе я украдкой схватил с окна свою шапчонку и зажал ее между коленями, чтобы в случае бегства она была под рукой. А на тринадцатом приподнялся со стула и повернулся к двери.
После восемнадцатого удара Альфонс не выдержал, завопил и вскочил со стула. Но Тихон разъярился и стал хлестать по плечам.
Разумеется, Афоньке уже заранее было дано указание: когда поднимется суматоха, загородить дверь. Но тогда предусматривалось нападение трех на одного, а теперь положение изменилось: Альфонсу самому пришлось плохо, и Афонька, дурачина, несколько раз повторял: «Что делать? Сторожить дверь или помочь тебе?»
Альфонс не был в состоянии отвечать, и наконец Афонька догадался, что не остается ничего другого, как пойти другу на выручку. Но, только он отвернулся от двери, я бросился бежать.
Позднее я узнал, что и Тихон выбрался благополучно: пригрозил выбить окно.
Глава XV
Между жерновами. — «Афонька, вон из школы!» — Кто же вор?
Ночью я спал спокойно и во сне написал диктовку всего с двумя ошибками. А на следующее утро школу облетела весть, что у Альфонса были в гостях трое ребят и вместе с ними исчез из сеней мешок с сахаром.
Мухобой волновался, но еще больше волновался Митрофан Елисеевич. Он вызывал нас к себе поодиночке и разом всех троих —меня, Афоньку и Тихона. Что мы там делали? Ну, играли... ну, шалили — ведь о драке не скажешь.
За воровство грозило страшное наказание — исключение из школы. Учитель пугал нас всякими ужасами, но что мы могли поделать, если действительно ничего не знали? Вначале мы не верили, что нас всерьез считают ворами.
Митрофан Елисеевич из кожи лез вон, чтобы угодить Мухобою, Пожалуйся простой крестьянин — он бы так не беспокоился. Мы вспомнили о сапожнике Власове, который чуть не поймал двух наших ребят в своем саду. В ответ на жалобу учитель равнодушно спросил, есть ли у него свидетели...
Митрофан Елисеевич дал всем троим по записке и велел нашим отцам явиться в школу, а нам — сдать книги, пока не восторжествует правда.Я никогда не плакал, и от этого мне было еще тяжелее. Мелькала мысль: не врет ли лавочник? Может, Альфонс уговорил его поднять шум, чтобы выгнать меня из школы... Чувствовал я себя, как между жерновами: вот они завертятся и смелют меня в муку.
Для Тихона гроза прошла бесследно. Взяв записку, он повертел ее, зажал в кулаке и вдруг закричал:
— В имении я играл с господскими детьми, и никто не называл меня вором! Зачем отцу эта записка! Я отнесу ее самому пану и скажу, что вы танцуете под дудку лавочника!
В другое время за такие речи рука Митрофана Елисеевича непременно вцепились бы в волосы Тихона, но тут учитель покраснел и растерялся. Видно, пан поважней Мухобоя. Желая сохранить свое достоинство, Митрофан Елисеевич дал Тихону выйти из комнаты и только после этого позвал его назад, взял роковую бумажку и разорвал ее в клочки.
Со мной было несколько иначе. Придя к Чвортекам, я бессильно опустился на лавку. К чему теперь слова дяди Дависа: «Нужно выдержать!» К чему упорство, сметливость и рвение —все равно меня выгонят из школы!
Иван Иванович Чвортек заволновался на свой манер:
— Ах, Мухобой, толстосум этакий! Что придумал — у него украли мешок с сахаром! Да стяни у него целую бочку селедок — и тогда его черт не возьмет! Наверное, сам, пьяница, свиньям скормил... — Ворча, Чвортек тот-час же направился к дверям, намереваясь пойти к учителю и поднять целую бурю.
Никакой, конечно, бури мой хороший Иван Иванович не поднял. Перед тем как войти к учителю, он протер свои медали и подкрутил усы. Иван Иванович клялся учителю, что я ни в коем случае не мог украсть сахар — хотя бы потому, что вообще не люблю сладостей, и разве хватило бы сил у такой Букашки снять мешок с гвоздя? Кроме того, Букашка настолько надежный мальчик, что он сам не раз доверял ему деньги —на днях даже целых двенадцать рублей. Тут Иван Иванович немного перехватил. Он и в самом деле послал меня как-то в лавку за покупками и дал сорок копеек. В каждую фразу Иван Иванович вставлял «ваше благородие». Разумеется, и сам учитель не верил, что я вор, так что спустя час записка отцу тоже была разорвана.
Но тогда кто же вор? Не кто иной, как Афонъка. Если учитель так думал, то и другие должны были этому поверить. И вот пришел отец Афоньки Шмуратки—он не умел ни кричать, ни сыпать, как горох, словами «ваше благородие». Он только переминался с ноги на ногу и мял грязными руками запыленную шапку. Учитель прежде всего заявил, что Афонька достаточно взрослый, чтобы отдать его под плеть урядника. Но он, Митрофан Елисеевич, не желает, чтсбы с такого молодого парня содрали шкуру, он из милосердия ограничивается исключением Афоньки из школы. У отца Шмуратки все время на языке вертелся вопрос, действительно ли его сын уличей в воровстве, но, услышав об урядничьей плети, он только вздохнул и сказал:
— И на том спасибо, господин учитель...
Но кто же, в самом деле, вор?
Как-то сидя за чаем, я спросил, почему не заподозрили Альфонса. Почему он только свидетель, почему его не допрашивают? На это мне Иван Иванович сурово отве-тил, чтобы я не смел так ни думать, ни говорить. Аль-фонс - сын богатого хозяина, он не станет марать руки.'
Его же украл сахар?
Ранней весной, когда вода в колодце поднялась, Чвортек вытащил оттуда проклятый украденный мешок. Сахар растаял, но мешок, несомненно, был тот самый.Когда весть об этом облетела школу, многие говорили, что вор был дураком. Зачем он бросил свою добычу в колодец? Если уж не мог сразу спрятать куда-нибудь в безопасное место, так сунул бы в сугроб.
«А все-таки это дело рук Альфонса», — твердил я про себя, считая, что, быть может, только один и догадался об истине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47