Меня спутали избы, которые так осели, что даже свинья свободно могла с улицы сунуть в окошечко свое любопытное рыло.
— Отец, — заговорил я после долгот молчания, будучи не в силах больше сдерживаться, — тут в некоторых избах живут хуже, чем мы!
— Конечно, хуже... — Отец с горечью посмотрел на избу, из которой через полуоткрытые двери валил дым. — А почему они должны жить лучше нас?
— Отец, — снова начал я, — здесь из каждой избы кто-нибудь ходит в школу?
— Да в уме ли ты! Тогда школа была бы набита одними аничковцами. А в ней учатся дети из пяти деревень. Думаешь, учиться легко?
Наконец, после того как нас изрядно порастрясло на ухабистой дороге, заваленной сучьями, обрезками досок и старых жердей, мы остановились у перекрестка. За давно некрашенным зеленоватым забором поднимался серый дом. Он был гораздо больше других, широкий и
длинный. Но в стенах этого дома тоже зияли щели, и оконца были, пожалуй, меньше, чем в крестьянских избах, — они напоминали мне стекла бабушкиных очков. Над дверями виднелась желтоватая вывеска: «Аничков-ская земская начальная школа».
Итак, мы у цели. Отец несколько раз поправил шапку, словно собираясь сказать что-то важное. Потом щелкнул кнутом, как большому протянул мне руку и пробормотал:
— Так-то вот... Ну, сынок, не осрами нас... — Лицо у отца было печальное; казалось, он еще что-то хотел сказать, но махнул рукой и хлестнул Ионатана.
Я остался один в чужом месте, и мне показалось, что даже торба, в которой пока, кроме пенала, ничего не было, тесно прижалась ко мне, как бы боясь чего-то. Один...
Где-то пели петухи, хлопали двери, скрипели колодезные журавли.
Один...
В заборе я увидел калитку и открыл ее. Но она так пронзительно завизжала, что я отскочил.
Мимо прошла какая-то женщина и спросила, не холодно ли мне. До тех пор я не ощущал холода, но, как только она произнесла эти полные сочувствия слова, я поежился, сунул руки в рукава. А белый липкий туман все просачивался сквозь мое пальтишко, точно хотел посмотреть, как течет кровь в теле маленького пастушонка, начинающего новую жизнь.
И вот мне пришло в голову, что я, должно быть, несправедливо относился к своему бывшему подопечному— поросенку Эрцогу. Когда день клонился к вечеру и становилось прохладно, он частенько кидался бегом домой, но я безжалостно гнал его обратно.
Что-то стукнуло справа от меня; я вздрогнул. Прихрамывая, ко мне приближался человек средних лет с длинными усами и бледным липом Его глача поблескивали, казалось, он чем-то рассержен. На груди неясно вырисовывались две медали Эго был Иван Иванович Чвортек — ближайший сосед школы, ее сторож и уборщик Медали получил он во время русско-японской войны за простреленную ногу и проколотую грудь. Но все это я узнал позже. Пока же человек с медалями
неожиданно наткнулся на меня, и я не знал, что делать. Еше будучи малышом, я не дичился чужих людей. Но медали здорово меня смутили: должно быть, это важный человек, который может причинить крупные неприятности.
Тут он совершил большой промах, и из моего сердца мгновенно улетучился страх. Иван Иванович улыбнулся и только после этого строго спросил: умею ли я бить стекла, марать чернилами печки и стругать ножиком парты. Вздохнув, я ответил, что не умею. Тогда он впустил меня в класс и предупредил: если я попробую все это делать, то он оторвет уши и мне, и моему дедушке, и бабушке, и всей моей родне.
Так я вступил в аничковскую школу.Чвортек обошел класс, чуть ли не из каждого окошка поглядел на улицу. Потом лениво взял в сенях засохшую метлу на такой длинной палке, что, стоя посредине комнаты, мог достать ею все углы. Как только он коснулся метлой пола, поднялись целые облака пыли. Я недоумевал, почему он не побрызгает пол водой, но побоялся спросить, решив, что в школе так нужно.
По рассказам, школа представлялась мне чем-то вроде благоухающей рощи. Оказывается, я горько ошибся... Воздух был здесь тяжелый, пахло прелыми лаптями и заплесневелой капустой.Придя немного в себя, я начал осматриваться. На стенах, испещренных чернильными пятнами, висели две потрепанные карты. В одном углу было вбито с десяток гвоздей. Я понял: там ученики вешают свои шапки и пальто.
В классе стояло два ряда грубо сколоченных парт, на каждую из них могло усесться человек семь или даже восемь. Вначале я никак не мог понять, в какой цвет они окрашены. Приглядевшись, я растерялся: парты были покрыты слоем грязи — видно, за все время существования школы их никто не мыл.
Несмотря на то что я был воспитанником дяди Дависа, никогда не склонявшегося под ударами судьбы, у меня к горлу подступил клубок. Но вдруг я увидел нечто такое, что укрепило мои силы и вдохнуло в меня мужество.
В углу стоял книжный шкаф. На нем висел огромный замок. Я возликовал: несомненно, за этим тяжелым замком находятся книги и другие учебные принадлежности.Только я размечтался о том, что учитель разрешит мне каждую неделю открывать и закрывать этот шкаф, как послышался замогильный голос Ивана Ивановича: разве такому большому парню не стыдно стоять без дела? Не лучше ли хорошенько поплевать на руки и помочь передвигать парты? Тогда я согреюсь и вообще буду молодцом.
На руки я, правда, не плевал, в этом не было надобности, но через несколько минут дышал как загнанная лошадь, от моих вспотевших волос валил пар. Ну и парты! Мне казалось, что если даже соскрести с них толстый слой грязи — неизвестно, будут ли они легче после этого.
Перед уходом Чвортек наказал мне вести себя в школе, как в церкви.Вскоре в дверь просунулись две мальчишечьи головы. Видно, это были тоже новички. К моему великому удивлению, они поглядели в угол и принялись креститься. Только теперь я увидел в углу покрытую пылью икону и перед ней похожую на чашечку лампадку. Я заметил также, что на одной стене висели портреты двух царей и двух цариц.
Потоптавшись с минуту в дверях, мальчики поглядели на меня с опаской, подошли к шкафу и прислонились к нему. По-видимому, они пришли из отдаленной деревни и устали. Но они были еще боязливее меня и даже не решались присесть. А я уже чувствовал себя старожилом, гордо развалился на скамейке и даже вытянул ноги.
Вскоре начали приходить другие школьники — по одному, по два, по три. Многие были в серых холщовых штанах, служивших и кальсонами и брюками, в таких же холщовых рубашках, синих и клетчатых; лишь на некоторых выделялись ситцевые рубашки, опоясанные цветными поясками с кисточками из красной, желтой и пленой шерсти.
Почти у всех пальтишки зеленовато-серого цвета... Впрочем, едва ли можно было назвать пальтишками грубошерстные куртки без ваты и подкладки. У всех они были поношенные — видно, с плеча старшего брата или отца. Шапки старые, мятые, истрепанные, будто прокопченные в овине. А у кого из счастливчиков Новая —так такая большая, что при желании ее можно было натянуть на уши. Очевидно, куплена «на вырост», на долгие годы.
Но вот в класс с шумом ввалилась ватага ребят, среди которых один выделялся, как дубок в чахлом ольшанике. Он был в сапогах, из-под расстегнутого пальто (это было настоящее пальто) виднелась черная сатиновая рубашка, а вокруг талии — широкий кожаный ремень с медной пряжкой. Будь я постарше, то сразу разглядел бы, что и у него одежда поношенная, сапоги чиненые, а на самой середине шапки расплылось жирное пятно. Но тогда, на общем убогом фоне, костюм этого мальчика казался великолепным.
Как я узнал позже, это был сын кучера из имения Фаньково — Тихон Бобров. Он гордо стоял среди собравшейся детворы, здороваясь то с одним, то с другим. Сразу видно — ученик старшего отделения.
Куда бы ни подошли он и его друзья, там сразу раздавался визг и писк. Вот наступил мой черед.
В своих желтых постолах я выглядел щеголевато, потому что почти все ребята были в лаптях или, в лучшем случае, в чунях'. Этим я привлек внимание Тихона Боброва.
— Эй вы, мелюзга, кто из вас умеет писать? Подымите руки, я доложу учителю.
Я удивился: когда он успел поговорить с учителем? Но раз велят поднять руки, значит, так нужно.Поднялись две руки; вторая принадлежала Яше Хо-дасу, одному из маленьких боязливых мальчиков, которые пришли вслед за мной.
Нас разлучили с Яшей, объяснив, что каждый должен написать на доске фразу и тогда Тихон расскажет учителю, что мы за птицы Но, чтобы мы не списали друг у друга, один из нас должен выйти в сени.
Яша вызвался писать первым. Едва я вышел и начал размышлять над этой странной проверкой знаний, в классе поднялись крик и суматоха.
Через некоторое время меня ввели обратно. Тихон дал маленький кусочек мела, наказал сильно не нажимать, так как если мела не хватит, то будет считаться, что я провалился. Как только я взял мел, Яша закричал:
— Не пиши! Обман!
Я бросил мел и повернулся к Яше, которому несколько ребят пытались зажать ладонями рот. Что же здесь произошло?
Оказывается, Тихон Бобров продиктовал Яше Хода су:
«Что ты мнешься, лей быстрей! Клянусь раз, клянусь два: не в обиде буду я».
Когда Яша дописал эту фразу, ему тут же вылили за ворот кружку холодной воды. Он, видите ли, сам просил и честь честью расписался в этом, а Тихон не из тех, кто не выполняет просьбы!
Меня не спас Яшин предостерегающий возглас. Тихону нужно было опустошить кружку, и он не нашел более удобного места, чем моя голова. А Яша понес наказание за плохое поведение. Тихон где-то раздобыл книгу в твердом переплете, подошел к моему защитнику, сказал ему, что переплет книги очень хорошо пахнет, и предложил понюхать. Яша съежился, не ожидая от этой затеи ничего хорошего. Однако, взглянув в лицо Тихону, не посмел ослушаться и нагнулся. А Тихон провел острым краем книги у него под носом. Нос сразу побагровел Яша вскрикнул от боли, кинулся на обидчика и вцепился ему в волосы. Никто этого не ожидал. Разумеется, Тихон легко мог сам справиться с напавшим на него малышом, но, так как он был в школе вожаком, двое ребят услужливо бросились на помощь. Разведи они драчунов, ни один судья не возразил бы. Но они схватили маленького Яшу за ноги, и он чуть не упал. Я не мог этого допустить. Меня не так легко расшевелить, но если рассержусь — не обуздаешь! Это не раз испытывала на себе озорная, вороватая Толэ, когда Я нас ее.
Забыты были полученные дома наставления вести себя примерно, ибо от этого зависит будущее если не всей нашей колонии Рогайне, то по крайней мере жизнь дяди Дависа и моих домашних. Сорвав с головы
шапчонку и размахивая ею, как мечом, я бросился на нашего обидчика.Такие дела вообще трудно описывать. Знаю только, что шум становился все громче — одни кричали, другие смеялись, и скоро я почувствовал себя втянутым в какой-то водоворот. Еще мгновение — и я больше уже ничего не соображал; помню лишь, что вцепился ногтями в Тихона Боброва и щипал его изо всех сил. Я не заметил, как в классе стало внезапно тихо-тихо...
Вошел учитель — Митрофан Елисеевич Воробьев, которого ученики первого и второго отделений должны были величать господином учителем. Только ученикам третьего отделения и некоторым избранникам из второго разрешалось звать его Митрофаном Елисеевичем. Все замерли, а мы трое — я, Яша и Тихон — продолжали барахтаться на полу.
Учитель был молодой человек, лет тридцати. Одной рукой он взял за ухо Яшу, другой меня и, толкнув нас в угол, пригнул к земле.
Было очень больно, к тому же мы не знали, что от нас требуется.
Спасибо господину учителю: он отпустил в конце концов наши уши и коротко скомандовал:
— На колени! Стать на колени — это мы умели. Но, должно быть, мы стояли не по правилам, так как сейчас же получили приказ выпрямить спины. Митрофан Елисеевич подозвал еще какого-то паренька:
— Алексей Зайцев, стань рядом и поучи этих двух дикарей...
Зайцев попытался возразить, что ему, совершенно неповинному, не доставляет никакого удовольствия стоять на коленях и, что самое главное, он первый раз надел новые брюки. Но учитель ответил: это будет принято во внимание и зачтется в будущем.
«Почему же с нами рядом не поставили Тихона Боброва? — думал я. — Ведь мы были виноваты все трое, к тому же Тихон—такой большой и, очевидно, знает, как нужно стоять на коленях». Но это надо долго доказывать, а я не был очень силен в русском языке. Пришлось махнуть рукой, и Зайцев стал между нами. Я жалел его новые штаны, быть может, даже больше,
чем он сам. Мы с Яшей немного выпрямились, устрои-лись на коленях поудобнее и замерли. Господин учитель не сделал больше ни одного замечания. Так началось мое учение в школе.
Глава VI
Молитва и крестики. — Купленное место. — Теперь я прозываюсь Букашкой. — Радость пропала.
Учитель поручил одному из старших учеников прочесть молитву. Я ничего не понял, и, надо полагать, остальные тоже поняли не больше меня, так как молитву читали на церковнославянском языке. Стоя на коленях, я думал: плохо, что богородица не знает русского языка, и неизвестно, знает ли латышский. Как же ей молиться? Должно быть, богородица внимает только молитвам учи-теля и других умных людей и, видно, им дарит всякие милости.
Понимали ли ребята что-нибудь или нет, но крестились они усердно. Учитель крестил главным образом лоб, притом ловко и быстро, а ученики осеняли себя широкими, большими крестами, от чуба до самого живота.
Наша школьная жизнь началась. Учитель осведомился, все ли носят нательные крестики, и велел одному из старших учеников проверить. Ученики расстегнули рубашки и вытащили привязанные к шнурочкам медные крестики. Оба моих товарища по несчастью тоже вытащили из-за пазухи потные медные крестики. Я страшно испугался: у меня крестика не было.
После проверки Андрюша Добролюбов сообщил, что крестиков не носят четыре человека. Митрофан Елисеевич бросил презрительный взгляд на меня и еще на двух и проворчал: «Ну, эти лютеране и католики...» Его слова звучали примерно так: «Ну, эти обезьяны...»
И все же у меня отлегло от сердца: я боялся, как бы из-за трехкопеечного крестика меня не выгнали из школы. Но четвертому, Тихону Боброву, к моей радости, креппко досталось. Учитель обозвал его грязным поросенком, которого черт подкарауливает на каждом шагу, чтобы совлечь с пути истинного. Затем громким голо-
сом приказал впредь не являться в школу без крестика. Через несколько дней приедет батюшка Онуфрий, и у кого не будет креста, тот узнает, где раки зимуют.С непривычки было очень трудно стоять на коленях, и мы уже почти сидели. К счастью, окончив речь о крестиках, учитель крикнул нам, чтобы мы встали. Я так утомился, что, поднимаясь, шатался как пьяный.
Предстояло занять места в классе. Учитель предупредил:
— С правой стороны — парты для третьего отделения, посредине — для второго, для первого — вся левая сторона.
Снова поднялся шум. Я, разумеется, направился ко второму отделению. Но я был слабее остальных, меня оттеснили. Все скамьи второго отделения оказались занятыми, и я с грустью смотрел на оставшееся местечко, которое было так мало, что даже кошка едва ли поместилась бы.
— Куда лезешь? — оттолкнул меня кто-то. — Не видишь, где первое отделение?
— Мне нужно второе...
Учитель заметил наше препирательство:
— Почему занимаешь не свое месте? Осел, я ведь указал, где первое отделение.
Я не знал, как бы поделикатнее объяснить ему, что дядя Давис купил мне место во втором отделении. Ведь не скажешь же во всеуслышание, перед всеми учениками, о трех фунтах масла, мохнатом зайце и полтиннике. — Мой дядя... Ну, мой дядя...
— При чем тут твой дядя?
— Он недавно был... был у вас... в гостях... — нашел я более или менее подходящие слова.
— А, тот, что принес мне масло?—спросил учитель, нимало не смущаясь, в то время как я покраснел до корней волос.
— И полтинник! — вырвалось у меня, несмотря на краску стыда. Если уж учитель не стесняется таких вещей, так чего мне робеть?
Теперь и для меня нашлось место. Но, как и всем сидевшим с краю, мне больше приходилось думать о том, чтобы не свалиться на пол, чем о происходящем в классе.
Учитель, взял большую книгу (как я позже узнал, это был школьный журнал), раскрыл ее и называл имена, а мы должны были откликаться и вставать. Митрофан Елисеевич поднимал на каждого свои серые глаза и не-известно почему морщился. Начал он с новичков и многим сразу дал прозвища, например: «Куриный вор», «Балалайка», «Шило»...
Ученики третьего отделения сопровождали слова учителя смешками, украдкой тыча пальцами в новеньких, как будто те действительно были куриными ворами и балалайками. С беспокойством ждал я своей очереди. Где-то таилась надежда: а вдруг дядин полтинник поможет и я спасусь от нелепого прозвища! Напрасно! Когда пришла моя очередь, учитель не сверлил меня глазами, он просто, как будто мы были уже давними знакомыми, сказал:
— Букашка!
Букашка... Да, учитель попал в точку. Роберт Задан — так я значился только в журналах и на обложках тетрадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Отец, — заговорил я после долгот молчания, будучи не в силах больше сдерживаться, — тут в некоторых избах живут хуже, чем мы!
— Конечно, хуже... — Отец с горечью посмотрел на избу, из которой через полуоткрытые двери валил дым. — А почему они должны жить лучше нас?
— Отец, — снова начал я, — здесь из каждой избы кто-нибудь ходит в школу?
— Да в уме ли ты! Тогда школа была бы набита одними аничковцами. А в ней учатся дети из пяти деревень. Думаешь, учиться легко?
Наконец, после того как нас изрядно порастрясло на ухабистой дороге, заваленной сучьями, обрезками досок и старых жердей, мы остановились у перекрестка. За давно некрашенным зеленоватым забором поднимался серый дом. Он был гораздо больше других, широкий и
длинный. Но в стенах этого дома тоже зияли щели, и оконца были, пожалуй, меньше, чем в крестьянских избах, — они напоминали мне стекла бабушкиных очков. Над дверями виднелась желтоватая вывеска: «Аничков-ская земская начальная школа».
Итак, мы у цели. Отец несколько раз поправил шапку, словно собираясь сказать что-то важное. Потом щелкнул кнутом, как большому протянул мне руку и пробормотал:
— Так-то вот... Ну, сынок, не осрами нас... — Лицо у отца было печальное; казалось, он еще что-то хотел сказать, но махнул рукой и хлестнул Ионатана.
Я остался один в чужом месте, и мне показалось, что даже торба, в которой пока, кроме пенала, ничего не было, тесно прижалась ко мне, как бы боясь чего-то. Один...
Где-то пели петухи, хлопали двери, скрипели колодезные журавли.
Один...
В заборе я увидел калитку и открыл ее. Но она так пронзительно завизжала, что я отскочил.
Мимо прошла какая-то женщина и спросила, не холодно ли мне. До тех пор я не ощущал холода, но, как только она произнесла эти полные сочувствия слова, я поежился, сунул руки в рукава. А белый липкий туман все просачивался сквозь мое пальтишко, точно хотел посмотреть, как течет кровь в теле маленького пастушонка, начинающего новую жизнь.
И вот мне пришло в голову, что я, должно быть, несправедливо относился к своему бывшему подопечному— поросенку Эрцогу. Когда день клонился к вечеру и становилось прохладно, он частенько кидался бегом домой, но я безжалостно гнал его обратно.
Что-то стукнуло справа от меня; я вздрогнул. Прихрамывая, ко мне приближался человек средних лет с длинными усами и бледным липом Его глача поблескивали, казалось, он чем-то рассержен. На груди неясно вырисовывались две медали Эго был Иван Иванович Чвортек — ближайший сосед школы, ее сторож и уборщик Медали получил он во время русско-японской войны за простреленную ногу и проколотую грудь. Но все это я узнал позже. Пока же человек с медалями
неожиданно наткнулся на меня, и я не знал, что делать. Еше будучи малышом, я не дичился чужих людей. Но медали здорово меня смутили: должно быть, это важный человек, который может причинить крупные неприятности.
Тут он совершил большой промах, и из моего сердца мгновенно улетучился страх. Иван Иванович улыбнулся и только после этого строго спросил: умею ли я бить стекла, марать чернилами печки и стругать ножиком парты. Вздохнув, я ответил, что не умею. Тогда он впустил меня в класс и предупредил: если я попробую все это делать, то он оторвет уши и мне, и моему дедушке, и бабушке, и всей моей родне.
Так я вступил в аничковскую школу.Чвортек обошел класс, чуть ли не из каждого окошка поглядел на улицу. Потом лениво взял в сенях засохшую метлу на такой длинной палке, что, стоя посредине комнаты, мог достать ею все углы. Как только он коснулся метлой пола, поднялись целые облака пыли. Я недоумевал, почему он не побрызгает пол водой, но побоялся спросить, решив, что в школе так нужно.
По рассказам, школа представлялась мне чем-то вроде благоухающей рощи. Оказывается, я горько ошибся... Воздух был здесь тяжелый, пахло прелыми лаптями и заплесневелой капустой.Придя немного в себя, я начал осматриваться. На стенах, испещренных чернильными пятнами, висели две потрепанные карты. В одном углу было вбито с десяток гвоздей. Я понял: там ученики вешают свои шапки и пальто.
В классе стояло два ряда грубо сколоченных парт, на каждую из них могло усесться человек семь или даже восемь. Вначале я никак не мог понять, в какой цвет они окрашены. Приглядевшись, я растерялся: парты были покрыты слоем грязи — видно, за все время существования школы их никто не мыл.
Несмотря на то что я был воспитанником дяди Дависа, никогда не склонявшегося под ударами судьбы, у меня к горлу подступил клубок. Но вдруг я увидел нечто такое, что укрепило мои силы и вдохнуло в меня мужество.
В углу стоял книжный шкаф. На нем висел огромный замок. Я возликовал: несомненно, за этим тяжелым замком находятся книги и другие учебные принадлежности.Только я размечтался о том, что учитель разрешит мне каждую неделю открывать и закрывать этот шкаф, как послышался замогильный голос Ивана Ивановича: разве такому большому парню не стыдно стоять без дела? Не лучше ли хорошенько поплевать на руки и помочь передвигать парты? Тогда я согреюсь и вообще буду молодцом.
На руки я, правда, не плевал, в этом не было надобности, но через несколько минут дышал как загнанная лошадь, от моих вспотевших волос валил пар. Ну и парты! Мне казалось, что если даже соскрести с них толстый слой грязи — неизвестно, будут ли они легче после этого.
Перед уходом Чвортек наказал мне вести себя в школе, как в церкви.Вскоре в дверь просунулись две мальчишечьи головы. Видно, это были тоже новички. К моему великому удивлению, они поглядели в угол и принялись креститься. Только теперь я увидел в углу покрытую пылью икону и перед ней похожую на чашечку лампадку. Я заметил также, что на одной стене висели портреты двух царей и двух цариц.
Потоптавшись с минуту в дверях, мальчики поглядели на меня с опаской, подошли к шкафу и прислонились к нему. По-видимому, они пришли из отдаленной деревни и устали. Но они были еще боязливее меня и даже не решались присесть. А я уже чувствовал себя старожилом, гордо развалился на скамейке и даже вытянул ноги.
Вскоре начали приходить другие школьники — по одному, по два, по три. Многие были в серых холщовых штанах, служивших и кальсонами и брюками, в таких же холщовых рубашках, синих и клетчатых; лишь на некоторых выделялись ситцевые рубашки, опоясанные цветными поясками с кисточками из красной, желтой и пленой шерсти.
Почти у всех пальтишки зеленовато-серого цвета... Впрочем, едва ли можно было назвать пальтишками грубошерстные куртки без ваты и подкладки. У всех они были поношенные — видно, с плеча старшего брата или отца. Шапки старые, мятые, истрепанные, будто прокопченные в овине. А у кого из счастливчиков Новая —так такая большая, что при желании ее можно было натянуть на уши. Очевидно, куплена «на вырост», на долгие годы.
Но вот в класс с шумом ввалилась ватага ребят, среди которых один выделялся, как дубок в чахлом ольшанике. Он был в сапогах, из-под расстегнутого пальто (это было настоящее пальто) виднелась черная сатиновая рубашка, а вокруг талии — широкий кожаный ремень с медной пряжкой. Будь я постарше, то сразу разглядел бы, что и у него одежда поношенная, сапоги чиненые, а на самой середине шапки расплылось жирное пятно. Но тогда, на общем убогом фоне, костюм этого мальчика казался великолепным.
Как я узнал позже, это был сын кучера из имения Фаньково — Тихон Бобров. Он гордо стоял среди собравшейся детворы, здороваясь то с одним, то с другим. Сразу видно — ученик старшего отделения.
Куда бы ни подошли он и его друзья, там сразу раздавался визг и писк. Вот наступил мой черед.
В своих желтых постолах я выглядел щеголевато, потому что почти все ребята были в лаптях или, в лучшем случае, в чунях'. Этим я привлек внимание Тихона Боброва.
— Эй вы, мелюзга, кто из вас умеет писать? Подымите руки, я доложу учителю.
Я удивился: когда он успел поговорить с учителем? Но раз велят поднять руки, значит, так нужно.Поднялись две руки; вторая принадлежала Яше Хо-дасу, одному из маленьких боязливых мальчиков, которые пришли вслед за мной.
Нас разлучили с Яшей, объяснив, что каждый должен написать на доске фразу и тогда Тихон расскажет учителю, что мы за птицы Но, чтобы мы не списали друг у друга, один из нас должен выйти в сени.
Яша вызвался писать первым. Едва я вышел и начал размышлять над этой странной проверкой знаний, в классе поднялись крик и суматоха.
Через некоторое время меня ввели обратно. Тихон дал маленький кусочек мела, наказал сильно не нажимать, так как если мела не хватит, то будет считаться, что я провалился. Как только я взял мел, Яша закричал:
— Не пиши! Обман!
Я бросил мел и повернулся к Яше, которому несколько ребят пытались зажать ладонями рот. Что же здесь произошло?
Оказывается, Тихон Бобров продиктовал Яше Хода су:
«Что ты мнешься, лей быстрей! Клянусь раз, клянусь два: не в обиде буду я».
Когда Яша дописал эту фразу, ему тут же вылили за ворот кружку холодной воды. Он, видите ли, сам просил и честь честью расписался в этом, а Тихон не из тех, кто не выполняет просьбы!
Меня не спас Яшин предостерегающий возглас. Тихону нужно было опустошить кружку, и он не нашел более удобного места, чем моя голова. А Яша понес наказание за плохое поведение. Тихон где-то раздобыл книгу в твердом переплете, подошел к моему защитнику, сказал ему, что переплет книги очень хорошо пахнет, и предложил понюхать. Яша съежился, не ожидая от этой затеи ничего хорошего. Однако, взглянув в лицо Тихону, не посмел ослушаться и нагнулся. А Тихон провел острым краем книги у него под носом. Нос сразу побагровел Яша вскрикнул от боли, кинулся на обидчика и вцепился ему в волосы. Никто этого не ожидал. Разумеется, Тихон легко мог сам справиться с напавшим на него малышом, но, так как он был в школе вожаком, двое ребят услужливо бросились на помощь. Разведи они драчунов, ни один судья не возразил бы. Но они схватили маленького Яшу за ноги, и он чуть не упал. Я не мог этого допустить. Меня не так легко расшевелить, но если рассержусь — не обуздаешь! Это не раз испытывала на себе озорная, вороватая Толэ, когда Я нас ее.
Забыты были полученные дома наставления вести себя примерно, ибо от этого зависит будущее если не всей нашей колонии Рогайне, то по крайней мере жизнь дяди Дависа и моих домашних. Сорвав с головы
шапчонку и размахивая ею, как мечом, я бросился на нашего обидчика.Такие дела вообще трудно описывать. Знаю только, что шум становился все громче — одни кричали, другие смеялись, и скоро я почувствовал себя втянутым в какой-то водоворот. Еще мгновение — и я больше уже ничего не соображал; помню лишь, что вцепился ногтями в Тихона Боброва и щипал его изо всех сил. Я не заметил, как в классе стало внезапно тихо-тихо...
Вошел учитель — Митрофан Елисеевич Воробьев, которого ученики первого и второго отделений должны были величать господином учителем. Только ученикам третьего отделения и некоторым избранникам из второго разрешалось звать его Митрофаном Елисеевичем. Все замерли, а мы трое — я, Яша и Тихон — продолжали барахтаться на полу.
Учитель был молодой человек, лет тридцати. Одной рукой он взял за ухо Яшу, другой меня и, толкнув нас в угол, пригнул к земле.
Было очень больно, к тому же мы не знали, что от нас требуется.
Спасибо господину учителю: он отпустил в конце концов наши уши и коротко скомандовал:
— На колени! Стать на колени — это мы умели. Но, должно быть, мы стояли не по правилам, так как сейчас же получили приказ выпрямить спины. Митрофан Елисеевич подозвал еще какого-то паренька:
— Алексей Зайцев, стань рядом и поучи этих двух дикарей...
Зайцев попытался возразить, что ему, совершенно неповинному, не доставляет никакого удовольствия стоять на коленях и, что самое главное, он первый раз надел новые брюки. Но учитель ответил: это будет принято во внимание и зачтется в будущем.
«Почему же с нами рядом не поставили Тихона Боброва? — думал я. — Ведь мы были виноваты все трое, к тому же Тихон—такой большой и, очевидно, знает, как нужно стоять на коленях». Но это надо долго доказывать, а я не был очень силен в русском языке. Пришлось махнуть рукой, и Зайцев стал между нами. Я жалел его новые штаны, быть может, даже больше,
чем он сам. Мы с Яшей немного выпрямились, устрои-лись на коленях поудобнее и замерли. Господин учитель не сделал больше ни одного замечания. Так началось мое учение в школе.
Глава VI
Молитва и крестики. — Купленное место. — Теперь я прозываюсь Букашкой. — Радость пропала.
Учитель поручил одному из старших учеников прочесть молитву. Я ничего не понял, и, надо полагать, остальные тоже поняли не больше меня, так как молитву читали на церковнославянском языке. Стоя на коленях, я думал: плохо, что богородица не знает русского языка, и неизвестно, знает ли латышский. Как же ей молиться? Должно быть, богородица внимает только молитвам учи-теля и других умных людей и, видно, им дарит всякие милости.
Понимали ли ребята что-нибудь или нет, но крестились они усердно. Учитель крестил главным образом лоб, притом ловко и быстро, а ученики осеняли себя широкими, большими крестами, от чуба до самого живота.
Наша школьная жизнь началась. Учитель осведомился, все ли носят нательные крестики, и велел одному из старших учеников проверить. Ученики расстегнули рубашки и вытащили привязанные к шнурочкам медные крестики. Оба моих товарища по несчастью тоже вытащили из-за пазухи потные медные крестики. Я страшно испугался: у меня крестика не было.
После проверки Андрюша Добролюбов сообщил, что крестиков не носят четыре человека. Митрофан Елисеевич бросил презрительный взгляд на меня и еще на двух и проворчал: «Ну, эти лютеране и католики...» Его слова звучали примерно так: «Ну, эти обезьяны...»
И все же у меня отлегло от сердца: я боялся, как бы из-за трехкопеечного крестика меня не выгнали из школы. Но четвертому, Тихону Боброву, к моей радости, креппко досталось. Учитель обозвал его грязным поросенком, которого черт подкарауливает на каждом шагу, чтобы совлечь с пути истинного. Затем громким голо-
сом приказал впредь не являться в школу без крестика. Через несколько дней приедет батюшка Онуфрий, и у кого не будет креста, тот узнает, где раки зимуют.С непривычки было очень трудно стоять на коленях, и мы уже почти сидели. К счастью, окончив речь о крестиках, учитель крикнул нам, чтобы мы встали. Я так утомился, что, поднимаясь, шатался как пьяный.
Предстояло занять места в классе. Учитель предупредил:
— С правой стороны — парты для третьего отделения, посредине — для второго, для первого — вся левая сторона.
Снова поднялся шум. Я, разумеется, направился ко второму отделению. Но я был слабее остальных, меня оттеснили. Все скамьи второго отделения оказались занятыми, и я с грустью смотрел на оставшееся местечко, которое было так мало, что даже кошка едва ли поместилась бы.
— Куда лезешь? — оттолкнул меня кто-то. — Не видишь, где первое отделение?
— Мне нужно второе...
Учитель заметил наше препирательство:
— Почему занимаешь не свое месте? Осел, я ведь указал, где первое отделение.
Я не знал, как бы поделикатнее объяснить ему, что дядя Давис купил мне место во втором отделении. Ведь не скажешь же во всеуслышание, перед всеми учениками, о трех фунтах масла, мохнатом зайце и полтиннике. — Мой дядя... Ну, мой дядя...
— При чем тут твой дядя?
— Он недавно был... был у вас... в гостях... — нашел я более или менее подходящие слова.
— А, тот, что принес мне масло?—спросил учитель, нимало не смущаясь, в то время как я покраснел до корней волос.
— И полтинник! — вырвалось у меня, несмотря на краску стыда. Если уж учитель не стесняется таких вещей, так чего мне робеть?
Теперь и для меня нашлось место. Но, как и всем сидевшим с краю, мне больше приходилось думать о том, чтобы не свалиться на пол, чем о происходящем в классе.
Учитель, взял большую книгу (как я позже узнал, это был школьный журнал), раскрыл ее и называл имена, а мы должны были откликаться и вставать. Митрофан Елисеевич поднимал на каждого свои серые глаза и не-известно почему морщился. Начал он с новичков и многим сразу дал прозвища, например: «Куриный вор», «Балалайка», «Шило»...
Ученики третьего отделения сопровождали слова учителя смешками, украдкой тыча пальцами в новеньких, как будто те действительно были куриными ворами и балалайками. С беспокойством ждал я своей очереди. Где-то таилась надежда: а вдруг дядин полтинник поможет и я спасусь от нелепого прозвища! Напрасно! Когда пришла моя очередь, учитель не сверлил меня глазами, он просто, как будто мы были уже давними знакомыми, сказал:
— Букашка!
Букашка... Да, учитель попал в точку. Роберт Задан — так я значился только в журналах и на обложках тетрадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47