.. Летом — платочки, книжки с картинками, ботинки... Но мечты оставались мечтами: помаячат и растают, оставив в душе лишь неутолимую тоску.
На этот раз я снова пришел с пустыми руками, и все-таки встретили меня радостно, как всегда. Утирая глаза, бабушка сказала:
— То-то у меня давеча нож из рук выпал. Сразу подумала: гость будет.
Развязав узелок, я вручил Ирме карандашик. Она поблагодарила и убежала, повторяя:
— Пошлю папе письмо... длинное-предлинное, большое-пребольшое!
— Отец пишет? — с беспокойством спросил я. Этот вопрос в то время задавали в миллионах семей.
— Получили, получили! — радостно отозвалась бабушка.—Благодарение богу, ранен.
— За что же благодарить бога? — удивился я.
— Как — за что? Рана не тяжелая. Ногу не оторвало, голова цела. Пусть передохнёт. Может, ненадолго домой отпустят... А еще раз так же счастливо ранят —глядишь, и мира дождется...
Ирма уже выводила каракули па синей оберточной бумаге.Мать, любовно посмотрев на псе, сказала:
— Не лучше ли поберечь карандашик для нашей школьницы? Мы дома можем и угольком писать.
Ирма задумалась.
— Пиши, пиши, для Зенты другой найдется,— успокоил я сестренку.
Девочка еще некоторое время старалась над своими каракулями, потом засунула карандаш в стену, в щель между бревнами, и важно пояснила:
— Пусть Зента! Я угольком.
У меня на сердце потеплело. Откуда у маленькой сестренки такая рассудительность, сметка и ласковость? Бабушка нежно посмотрела на внучку:
— Вот и правильно. Зенте в школе приходится больше писать, чем тебе... Что же готовить? — обратилась она ко мне. — Есть у нас еще мясо... бараньи ребрышки, только уж очень круто просолены. Тебе, наверное, хотелось бы молочной путры?
— Молочной путры, молочной путры!—Услышав последние слова бабушки, Ирма весело захлопала в ладоши.
— Разве наша Толэ не дает больше молока, что вы давно не ели молочной путры?
— Дает еще, дает, да, видишь ли, мы копим масло и творог—может быть, удастся солдату посылочку отправить. Сами мы больше мясо...
Мясо?.. Я-то уж знал, что иной ловкий кот поедает в день больше мяса, чем взрослый человек в семействе Заланов.
— Что ж, свари, бабушка, и сегодня с мясом. Молоко лучше побережем для солдата... Правильно, Ирма?
- Да-да, молоко солдату... — Сестренка снова уселась па полу с углем в руке.
Вскоре к нам явилась какая-то женщина. Я догадал-ся - беженка из Курземе. Разговаривая с матерью, гостья мялась, вертела край кофточки. Из кухни вернулась бабушка и откровенно спросила:
— Матушка Гейдан, просто так ты бы не пришла. Женщина опустила голову:
— Ах, о чем ты спрашиваешь? Не было бы двух малышей, лучше упала бы в лесу, как подстреленная волчица, да заснула навек...
— Что за глупые речи! — ворчала бабушка, завертывая в передник гостьи порядочный ломоть хлеба и морковь.— Скажи-ка, милая, заходила ты к Шуманам или Тетерам?
— Как же... У Шуманов все полы вымыла, белье выстирала... кое-что дали. Для Тетеров целый тюк простыней наткала... тоже дали кое-что...
Было ясно, что означало это «кое-что». Курземка, расцеловавшись на прощание с бабушкой, с горечью в голосе проговорила:
— Господи, господи, зачем ты так устроил этот мир, что только бедные — душевные люди? Почему у тех, чьи закрома полны, вместо сердца камень?..
Перелистав учебники и тетради, я разложил их на верстаке, взял из стопки верхнюю книжку и раскрыл ее. Задачник по алгебре. Алгебра — мой любимый предмет.Затем взгляд задержался на тетрадях. В самом низу, в толстой тетради с серой обложкой, — стихи!
Неуклюжие эти стихи были причиной того, что мне так неожиданно пришлось оставить гимназию.Отложив тетрадку в простой серой обложке, я разыскал грифельную доску и грифель. Когда бабушка вошла, я уже был погружен в расчеты.
Она покрутила кончик платка и, потрогав пуговицы на кофте, присела на край верстака:
— С дороги-то мог бы и отдохнуть... Лучше пошел бы в хлев, посмотрел корову, свинку...
— Мог бы, конечно. Да что же я пойду с пустыми руками!
— Вывернуться-то ты ловок... да не понимаю я что-то, .. Знаешь ли сам, за чем гонишься?
Подняв голову, я ответил:
— Бабушка, без труда человек даже человеком не был бы.
— Нет-нет, я не хочу мешать, только спрашиваю: что тебя заставляет учиться? По душе учение или просто без куска хлеба остаться боишься? Головой, мол, будет легче хлебушко заработать, чем руками...
— Да, бабушка, когда-то и это подгоняло, — чистосердечно признался я. — Кроме того...
— Говори, говори.
— Кроме того, кто много учился и читал, тот легче поймет, почему Шуманам живется так вольготно, а Заданы бьются как рыба об лед. — Поймав натруженную бабушкину руку, я прижал ее ко лбу. — Бабушка, как-то в Витебске знакомая девушка сказала мне: «Тысячам легче попасть в тюрьму, чем в школу. Уж если ты узнал цену книги, не будь глупцом, дорожи ею, как невестой». А отец?.. Он же хранил годами старые газеты, календари. .. На праздники перечитывал их... помнишь? Мне посчастливилось... за школу большое спасибо всем... и тебе, бабушка. Нет, теперь уже не отступлю! Хочу стать учителем... Ты сама сколько раз вздыхала: «Ох, темнота, наша, темнота!» А на селе учитель, если у него в порядке мозги и сердце, может открыть глаза тем, кто еще не прозрел!..
Бабушка тихо зашаркала постолами, направляясь к двери.Начинало смеркаться, когда в комнату вошел дед, в шапке, облепленной кострой и клочками пакли. Был он жилист и юношески подвижен, только лицо задубело и сморщилось. В Рогайне и близ лежащих белорусских селах все знали, что никто, пожалуй, не работал столько на дожде, на солнцепеке и в пыли, как старый Залан.
Дед был невысок ростом, по не особенно огорчался этим. Посмеиваясь, он часто говорил: «Что толку от стоеросовой дубины: ни накормить ее, пи одеть». В этом и бабушка, сама женщина некрупная, полностью соглашалась с мужем. И то правда: с едой, конечно, дело темное; зато с одеждой наверняка — не так уж много полотна у батрака; чем меньше отрежешь, тем лучше.
— А, горожанин явился? Ну, здоров, здоров! — сказал дед, увидев меня.
- Юрис, ты что так рано? — боязливо заглянула бабушка в лицо трепальщика. — С хозяином повздорил? Или давит под ложечкой?
Старушка недаром встревожилась: Юрис Залан никогда не кончал работу так рано.
— Не бойся, мать.,. — Дед крякнул. — Все в полном порядке. Отмахал свои восемь часов. Чего надрываться из-за чужого добра!
После ужина дед взобрался на скамью и протянул руку. Высоко на небольшой полочке, как во всех домах Рогайне, лежала, согласно традиции, запыленная библия. Из-под нее выглядывала шашечная доска, а на ней — совсем уж неподобающая вещь: засаленные игральные карты.
— Во что сыграем: в шашки или в «шестьдесят шесть»?
— Лучше в шашки, дед.
Старик вытащил доску и снял с гвоздика мешочек с черными и цветными бобами.Я не поверил глазам своим. Слыхано ли, чтобы старый Залан, вообще заядлый игрок, решился играть в будни? Ведь вечером буднего дня зимой дел было невпроворот: вить веревки, плести лапти, чинить хомуты...
Игра началась. Я рассеянно передвигал шашки и вскоре проиграл. Старик, ликуя, отложил на своей стороне две бобинки. Так мы отмечали победы. Обычно, кончая игру, сосчитывали выигрыши и поражения; проигравший, если это был я, декламировал стихи обязательно на французском языке; если дед — скрипучим голосом на верхнеземгальском диалекте пел шуточные песни.
Начали третью партию. После пяти первых ходов дед остановился:
— Не люблю облапошивать младенцев... Что с тобой, парень?
— Ничего.
— Э, брось обманывать! — Дед с силой отодвинул шашечную доску; несколько бобов упало на пол.
— Думал просто — о том о сем.
— Вот так игрок! О чем же ты думал? О тех временах, когда на деревьях лепешки росли?
— На тебя, дед, глядел и удивлялся.
— Ага!.. — протянул он и, в свою очередь, пытливо взглянул на меня. — Ага, ты удивлялся... Понимаю, понимаю. .. — торопливо прибавил он. — Старик, мол, с ума спятил... в будни игру затеял. — Скрестив ноги в пестрядинных портках, он выпрямился. — Это не новость. Нынче весь свет дивится на старого честного работягу Залана. Одно время я было пораспустил вожжи. Что там запираться — ты Заланов знаешь: перед барином врали, перед приказчиком врали, по между собой в серьезном деле — никогда. Да, так вот, начал я осенью запивать. Окон не бил, по зубам тоже никому не съездил, только пил и пил... Швендеру за его самогонку сколько добра перетаскал... не сосчитать. А сосчитаешь, так выйдет, что в пользу Швендера пропил лошадь со всей упряжкой. Ну, было это на удивление всей округе. Пошли сплетни... Юрис, мол, ума лишился. Соседки дело нашли: бегают к Заланам и советы дают. Связать его, дескать, да выпороть или из дому выбросить... Или пусть сбегает старуха к хромой Бабулихе — та заговоренной водички даст...—Дед локтем смахнул несколько бобинок. Дробно простучав по полу, они спугнули кота, устроившегося у его ног. — Скажи ты мне на милость, почему никто не удивлялся, когда я вставал с петухами, а ложился, когда на небо уж месяц взойдет? Почему не удивлялись, когда я в летний полдень канавы копал? А что заработал? Славу «хозяина»? Очень мне эта слава
нужна!.. Всего один домишко есть у меня, да весь век только поспевай крышу чинить... — Старик выщипнул волосок из тощей седой бороденки. — Удивляться можно, да только чего же вы не удивлялись, что старый Залан семьдесят лет всё лапти да постолы носит? Чего не удивлялись: гляди-ка, у старого Залана такой тяжелый воз, а он еще дорогу уступает Шуманам, Тетерам и другим живоглотам? — Он машинально расставлял бобы для следующей партии, не сводя с меня глаз.
— А я тоже удивляюсь. Удивляюсь, долго ли так протянется. То ли бесштанных мало, то ли умников и героев не хватает?
Я насторожился еще давеча, заметив, что старик упомянул восьмичасовом рабочий день. От кого он наслушался? Откуда взял? Словно разгадав мои мысли, бабушка в постели проворчала;
— У Тетера поселился беженец... кузнец- из Сеце или Сунаксте. Вот старик и бегает к нему... Слушай, Юрис. — Приподнявшись на локте, она заговорила громче. — Ты Лапиня больно не тревожь, не отрывай от работы. Ему тоже ведь кормиться надо.
Дед прокашлялся.
- Разве я Лапиню помеха? Пусть отдохнет немного. Может, если бы все мы поменьше суматошились, дело-то спорее шло... Куда ж мне еще ходить? Кто мне ума даст? Возьми Роба — сколько раз он из города приезжал? .. По-французски, по-немецки умеет... а вот в настоящей мудрости, в жизненных делах ни в зуб ногой. Да, парень, кузнец Лапинь совсем простой человек — откуда у него только берется? Не ругал он меня, ни зелья колдовского не давал, а вот посмотри — не пью, не озорничаю. Тебе бы с ним познакомиться, Роб...
Мы продолжали игру. Но я, в иное время смекалистый и ловкий игрок, в этот вечер не выиграл ни одной партии.
И как я мог выиграть, если дед стучал бобами по шашечнице так, что порой казалось — он не бобинку ставит, а на кого-то топором замахивается.
— Дедок, сдаюсь, хватит!
Глава XIV
Прогорклая мука. — «Не стоит дразнить Шумана». — В комнате у Альфонса. — «Да, так было».
Бабушку я никогда не видел такой рассерженной.Оказалось, дед принес заработанную у Шуманов пшеничную муку, а она прогорклая и тухлая. У бабушки слова сыпались, как горох:
— Где твой ум, Юрис, где твоя голова! Таким негодяям позволил себя одурачить! Не мог наклониться да понюхать?
— Ильза, я думал, у них совесть все-таки есть... На весах проверял. Знаю, урвать пару горстей — на это Шуманы мастера, но такого...
Бабушка продолжала:
— Подлецы! Знали ведь, что хотим солдату сухариков послать! Пиебалжцы чертовы! Так служивого человека обокрасть! Пусть бы обманывали, пусть бы обворовывали, только кого? Пусть обманывают старого Задана, пусть с Заланихи снимут последнее платье, а то служивого, солдата! Того, кто кровь за них проливает!
— Тихо, Ильзинь, оставь в покое Пиебалгу! Швендер из Дундаги, а Тетер из Цесвайне. Чем они лучше?
— Солдат утром жив, а вечером, глядишь, пуля в груди. Так обмануть солдата... — Бабушка залилась слезами.
Я обулся и натянул полушубок.
— Завяжи мешок, бабушка. Прогуляюсь к Шуманам. Мать совала в печь хворост и поленья. Не успел я взвалить мешок с мукой на плечо, как она загородила дорогу:
— Никуда ты не пойдешь. Не пущу. Побьют.
— Может, скажешь: «Не стоит дразнить Шумана»? «Не стоит дразнить Шумана» —это изречение как-то раз вылетело из уст матери. Частенько, полушутя, полусерьезно, припоминали ей это. Мать через силу улыбнулась:
— Не потому. Был бы ты покрепче... а когда такой здоровый мужик навалится на тебя...
— Что же делать, мать?
— К таким с пушкой идти надо...
Шуман был в самом деле здоровый мужик. Рыжебородый, плечистый, он сидел у стола и каракулями выводил цифры на шероховатой желтой бумаге. «Наверное, считает, — подумал я, — сколько еще в запасе муки, масла и мяса». Шуманиха, не такая дородная, как муж, но с толстыми, мясистыми губами, толстой шеей и двойным подбородком, пекла блины. В другой комнате, в так называемой «господской половине», кто-то бренчал на гитаре — Альфонс, конечно, кто же еще!
Нахмурившись, я процедил сквозь зубы приветствие. Небрежно бросил мешок на лежавший в углу топор, подошел к окну и стал наблюдать, как две работницы— одна латышка, беженка из Курземе, другая белоруска — резали сечку для скота.
Меня душил гнев, во рту пересохло, возмущение мешало заговорить. Прийти я пришел, по заговорить было труднее, чем думал вначале. Слова будто застряли в горле.Молчал я, молчали и хозяева. Во дворе работницы, поправляя сбившиеся платочки, пошли -по направлению к дому. Разговаривая, они, казалось, нюхали воздух... «Конечно, — подумал я, — вам есть хочется... Обеденное время уже давно позади, но этих блинчиков, запах которых разнесся по всему двору, вы все равно не увидите».
Шуманы были кулаки старой закалки и скупы невероятно. Угостить пришедшего во время еды соседа, как это делалось во всех домах, не было принято у Шуманов. В Рогайне долго потешались над выходкой Адама Лайвиниека, прозванного за балагурство и страсть к бродяжничеству Ветреным Адамом. Однажды он заявился к Шуманам прямо к завтраку. Тогда они еще не были так богаты и частенько ели овсяный кисель. Заметив Адама, хозяйка спешно засунула четыре миски с киселем под кровать. Но разве от него спрячешь что-нибудь. Уселся, бесстыжий, на кровать и давай рассказывать, как он на Неретской ярмарке с литовками танцевал. Рассказывает, руками размахивает, ногами лягается... Ну и, конечно, перебил все четыре миски. Уходя, Адам только головой помотал: «Шут его знает, откуда у меня тесто на постолах?»
Молчание затянулось... Глаза хозяйки перебегали с блинчиков на меня, с меня — опять на блинчики. И такие были эти глаза насмешливые и ехидные, точно я уже опустошил несколько сковородок и еще хочу — ненасытная утроба!
Шуман в своем доме заговаривал первым только с урядником, Тетером, Швендером, аиичковским лавочником Мухобоем, мельником Фроловым и богатым евреем Зосельманом, лошадиным барышником. Остальные не в счет — пусть сами кланяются. Впрочем, таким посетителям другого и не оставалось. Один приходил попросить в долг ржи, другой— рублевку, третий —какую ни есть работенку.
Наконец нервы Шумана все же не выдержали:
— Что угодно гостю?
Я был настроен еще более агрессивно, чем когда-то в лопатовской конторе и на витебском базаре. Нечего церемониться. Правильно сказала бабушка: пусть ворует где может, но солдата не трогает.
Шуман в конце концов побагровел, как индюк:
— Ну, что молчишь, мямля? Выкладывай!
Слово «мямля» не вывело меня из равновесия. Я знал, что многие в Рогайне, и сам Шуман, удивлялись: шутка ли — мальчик из такой бедной семьи учится в гимназии! Вот это молодец! Зато при упоминании об Альфонсе люди часто презрительно кривились: «Куда этому мямле...»
Отвернувшись от окна, я заговорил солидно, как взрослый:
— Выкладывает пусть тот, кто занимается жульничеством. У Заланов пуд муки пропадет, но и вы, Шуманы, не разжиреете. Одна поездка к адвокату обойдется вам пудов в десять. У судей жулики не В чести, особенно в военное время. Только мы, Заданы, решили так: прежде чем засадить человека в каталажку, выслушаем его.
Для Шумана это было слишком.
— Мальчишка, что ты болтаешь? — яростно проревел он.
Надев шапку, я прошел мимо блинчиков Шуманихи, стопками высившихся в тарелках на небольшом, покрытом белой скатертью столике, сплюнул в угол и взялся за дверную скобу. Я проделал это внешне спокойно, хотя внутри все кипело и бурлило...
Таких ехидных речей и самоуверенности Шуман не ожидал. Он был явно обескуражен. Кто знает, с кем водит дружбу гимназист в городе... Может, он учил детей какого-нибудь адвоката... Еще по судам затаскают.
Поднявшись на ноги, Шуман пробормотал:
— Подожди... по-соседски...
— Нет, тут уже нельзя по-соседски, — сказал я, ступив на порог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
На этот раз я снова пришел с пустыми руками, и все-таки встретили меня радостно, как всегда. Утирая глаза, бабушка сказала:
— То-то у меня давеча нож из рук выпал. Сразу подумала: гость будет.
Развязав узелок, я вручил Ирме карандашик. Она поблагодарила и убежала, повторяя:
— Пошлю папе письмо... длинное-предлинное, большое-пребольшое!
— Отец пишет? — с беспокойством спросил я. Этот вопрос в то время задавали в миллионах семей.
— Получили, получили! — радостно отозвалась бабушка.—Благодарение богу, ранен.
— За что же благодарить бога? — удивился я.
— Как — за что? Рана не тяжелая. Ногу не оторвало, голова цела. Пусть передохнёт. Может, ненадолго домой отпустят... А еще раз так же счастливо ранят —глядишь, и мира дождется...
Ирма уже выводила каракули па синей оберточной бумаге.Мать, любовно посмотрев на псе, сказала:
— Не лучше ли поберечь карандашик для нашей школьницы? Мы дома можем и угольком писать.
Ирма задумалась.
— Пиши, пиши, для Зенты другой найдется,— успокоил я сестренку.
Девочка еще некоторое время старалась над своими каракулями, потом засунула карандаш в стену, в щель между бревнами, и важно пояснила:
— Пусть Зента! Я угольком.
У меня на сердце потеплело. Откуда у маленькой сестренки такая рассудительность, сметка и ласковость? Бабушка нежно посмотрела на внучку:
— Вот и правильно. Зенте в школе приходится больше писать, чем тебе... Что же готовить? — обратилась она ко мне. — Есть у нас еще мясо... бараньи ребрышки, только уж очень круто просолены. Тебе, наверное, хотелось бы молочной путры?
— Молочной путры, молочной путры!—Услышав последние слова бабушки, Ирма весело захлопала в ладоши.
— Разве наша Толэ не дает больше молока, что вы давно не ели молочной путры?
— Дает еще, дает, да, видишь ли, мы копим масло и творог—может быть, удастся солдату посылочку отправить. Сами мы больше мясо...
Мясо?.. Я-то уж знал, что иной ловкий кот поедает в день больше мяса, чем взрослый человек в семействе Заланов.
— Что ж, свари, бабушка, и сегодня с мясом. Молоко лучше побережем для солдата... Правильно, Ирма?
- Да-да, молоко солдату... — Сестренка снова уселась па полу с углем в руке.
Вскоре к нам явилась какая-то женщина. Я догадал-ся - беженка из Курземе. Разговаривая с матерью, гостья мялась, вертела край кофточки. Из кухни вернулась бабушка и откровенно спросила:
— Матушка Гейдан, просто так ты бы не пришла. Женщина опустила голову:
— Ах, о чем ты спрашиваешь? Не было бы двух малышей, лучше упала бы в лесу, как подстреленная волчица, да заснула навек...
— Что за глупые речи! — ворчала бабушка, завертывая в передник гостьи порядочный ломоть хлеба и морковь.— Скажи-ка, милая, заходила ты к Шуманам или Тетерам?
— Как же... У Шуманов все полы вымыла, белье выстирала... кое-что дали. Для Тетеров целый тюк простыней наткала... тоже дали кое-что...
Было ясно, что означало это «кое-что». Курземка, расцеловавшись на прощание с бабушкой, с горечью в голосе проговорила:
— Господи, господи, зачем ты так устроил этот мир, что только бедные — душевные люди? Почему у тех, чьи закрома полны, вместо сердца камень?..
Перелистав учебники и тетради, я разложил их на верстаке, взял из стопки верхнюю книжку и раскрыл ее. Задачник по алгебре. Алгебра — мой любимый предмет.Затем взгляд задержался на тетрадях. В самом низу, в толстой тетради с серой обложкой, — стихи!
Неуклюжие эти стихи были причиной того, что мне так неожиданно пришлось оставить гимназию.Отложив тетрадку в простой серой обложке, я разыскал грифельную доску и грифель. Когда бабушка вошла, я уже был погружен в расчеты.
Она покрутила кончик платка и, потрогав пуговицы на кофте, присела на край верстака:
— С дороги-то мог бы и отдохнуть... Лучше пошел бы в хлев, посмотрел корову, свинку...
— Мог бы, конечно. Да что же я пойду с пустыми руками!
— Вывернуться-то ты ловок... да не понимаю я что-то, .. Знаешь ли сам, за чем гонишься?
Подняв голову, я ответил:
— Бабушка, без труда человек даже человеком не был бы.
— Нет-нет, я не хочу мешать, только спрашиваю: что тебя заставляет учиться? По душе учение или просто без куска хлеба остаться боишься? Головой, мол, будет легче хлебушко заработать, чем руками...
— Да, бабушка, когда-то и это подгоняло, — чистосердечно признался я. — Кроме того...
— Говори, говори.
— Кроме того, кто много учился и читал, тот легче поймет, почему Шуманам живется так вольготно, а Заданы бьются как рыба об лед. — Поймав натруженную бабушкину руку, я прижал ее ко лбу. — Бабушка, как-то в Витебске знакомая девушка сказала мне: «Тысячам легче попасть в тюрьму, чем в школу. Уж если ты узнал цену книги, не будь глупцом, дорожи ею, как невестой». А отец?.. Он же хранил годами старые газеты, календари. .. На праздники перечитывал их... помнишь? Мне посчастливилось... за школу большое спасибо всем... и тебе, бабушка. Нет, теперь уже не отступлю! Хочу стать учителем... Ты сама сколько раз вздыхала: «Ох, темнота, наша, темнота!» А на селе учитель, если у него в порядке мозги и сердце, может открыть глаза тем, кто еще не прозрел!..
Бабушка тихо зашаркала постолами, направляясь к двери.Начинало смеркаться, когда в комнату вошел дед, в шапке, облепленной кострой и клочками пакли. Был он жилист и юношески подвижен, только лицо задубело и сморщилось. В Рогайне и близ лежащих белорусских селах все знали, что никто, пожалуй, не работал столько на дожде, на солнцепеке и в пыли, как старый Залан.
Дед был невысок ростом, по не особенно огорчался этим. Посмеиваясь, он часто говорил: «Что толку от стоеросовой дубины: ни накормить ее, пи одеть». В этом и бабушка, сама женщина некрупная, полностью соглашалась с мужем. И то правда: с едой, конечно, дело темное; зато с одеждой наверняка — не так уж много полотна у батрака; чем меньше отрежешь, тем лучше.
— А, горожанин явился? Ну, здоров, здоров! — сказал дед, увидев меня.
- Юрис, ты что так рано? — боязливо заглянула бабушка в лицо трепальщика. — С хозяином повздорил? Или давит под ложечкой?
Старушка недаром встревожилась: Юрис Залан никогда не кончал работу так рано.
— Не бойся, мать.,. — Дед крякнул. — Все в полном порядке. Отмахал свои восемь часов. Чего надрываться из-за чужого добра!
После ужина дед взобрался на скамью и протянул руку. Высоко на небольшой полочке, как во всех домах Рогайне, лежала, согласно традиции, запыленная библия. Из-под нее выглядывала шашечная доска, а на ней — совсем уж неподобающая вещь: засаленные игральные карты.
— Во что сыграем: в шашки или в «шестьдесят шесть»?
— Лучше в шашки, дед.
Старик вытащил доску и снял с гвоздика мешочек с черными и цветными бобами.Я не поверил глазам своим. Слыхано ли, чтобы старый Залан, вообще заядлый игрок, решился играть в будни? Ведь вечером буднего дня зимой дел было невпроворот: вить веревки, плести лапти, чинить хомуты...
Игра началась. Я рассеянно передвигал шашки и вскоре проиграл. Старик, ликуя, отложил на своей стороне две бобинки. Так мы отмечали победы. Обычно, кончая игру, сосчитывали выигрыши и поражения; проигравший, если это был я, декламировал стихи обязательно на французском языке; если дед — скрипучим голосом на верхнеземгальском диалекте пел шуточные песни.
Начали третью партию. После пяти первых ходов дед остановился:
— Не люблю облапошивать младенцев... Что с тобой, парень?
— Ничего.
— Э, брось обманывать! — Дед с силой отодвинул шашечную доску; несколько бобов упало на пол.
— Думал просто — о том о сем.
— Вот так игрок! О чем же ты думал? О тех временах, когда на деревьях лепешки росли?
— На тебя, дед, глядел и удивлялся.
— Ага!.. — протянул он и, в свою очередь, пытливо взглянул на меня. — Ага, ты удивлялся... Понимаю, понимаю. .. — торопливо прибавил он. — Старик, мол, с ума спятил... в будни игру затеял. — Скрестив ноги в пестрядинных портках, он выпрямился. — Это не новость. Нынче весь свет дивится на старого честного работягу Залана. Одно время я было пораспустил вожжи. Что там запираться — ты Заланов знаешь: перед барином врали, перед приказчиком врали, по между собой в серьезном деле — никогда. Да, так вот, начал я осенью запивать. Окон не бил, по зубам тоже никому не съездил, только пил и пил... Швендеру за его самогонку сколько добра перетаскал... не сосчитать. А сосчитаешь, так выйдет, что в пользу Швендера пропил лошадь со всей упряжкой. Ну, было это на удивление всей округе. Пошли сплетни... Юрис, мол, ума лишился. Соседки дело нашли: бегают к Заланам и советы дают. Связать его, дескать, да выпороть или из дому выбросить... Или пусть сбегает старуха к хромой Бабулихе — та заговоренной водички даст...—Дед локтем смахнул несколько бобинок. Дробно простучав по полу, они спугнули кота, устроившегося у его ног. — Скажи ты мне на милость, почему никто не удивлялся, когда я вставал с петухами, а ложился, когда на небо уж месяц взойдет? Почему не удивлялись, когда я в летний полдень канавы копал? А что заработал? Славу «хозяина»? Очень мне эта слава
нужна!.. Всего один домишко есть у меня, да весь век только поспевай крышу чинить... — Старик выщипнул волосок из тощей седой бороденки. — Удивляться можно, да только чего же вы не удивлялись, что старый Залан семьдесят лет всё лапти да постолы носит? Чего не удивлялись: гляди-ка, у старого Залана такой тяжелый воз, а он еще дорогу уступает Шуманам, Тетерам и другим живоглотам? — Он машинально расставлял бобы для следующей партии, не сводя с меня глаз.
— А я тоже удивляюсь. Удивляюсь, долго ли так протянется. То ли бесштанных мало, то ли умников и героев не хватает?
Я насторожился еще давеча, заметив, что старик упомянул восьмичасовом рабочий день. От кого он наслушался? Откуда взял? Словно разгадав мои мысли, бабушка в постели проворчала;
— У Тетера поселился беженец... кузнец- из Сеце или Сунаксте. Вот старик и бегает к нему... Слушай, Юрис. — Приподнявшись на локте, она заговорила громче. — Ты Лапиня больно не тревожь, не отрывай от работы. Ему тоже ведь кормиться надо.
Дед прокашлялся.
- Разве я Лапиню помеха? Пусть отдохнет немного. Может, если бы все мы поменьше суматошились, дело-то спорее шло... Куда ж мне еще ходить? Кто мне ума даст? Возьми Роба — сколько раз он из города приезжал? .. По-французски, по-немецки умеет... а вот в настоящей мудрости, в жизненных делах ни в зуб ногой. Да, парень, кузнец Лапинь совсем простой человек — откуда у него только берется? Не ругал он меня, ни зелья колдовского не давал, а вот посмотри — не пью, не озорничаю. Тебе бы с ним познакомиться, Роб...
Мы продолжали игру. Но я, в иное время смекалистый и ловкий игрок, в этот вечер не выиграл ни одной партии.
И как я мог выиграть, если дед стучал бобами по шашечнице так, что порой казалось — он не бобинку ставит, а на кого-то топором замахивается.
— Дедок, сдаюсь, хватит!
Глава XIV
Прогорклая мука. — «Не стоит дразнить Шумана». — В комнате у Альфонса. — «Да, так было».
Бабушку я никогда не видел такой рассерженной.Оказалось, дед принес заработанную у Шуманов пшеничную муку, а она прогорклая и тухлая. У бабушки слова сыпались, как горох:
— Где твой ум, Юрис, где твоя голова! Таким негодяям позволил себя одурачить! Не мог наклониться да понюхать?
— Ильза, я думал, у них совесть все-таки есть... На весах проверял. Знаю, урвать пару горстей — на это Шуманы мастера, но такого...
Бабушка продолжала:
— Подлецы! Знали ведь, что хотим солдату сухариков послать! Пиебалжцы чертовы! Так служивого человека обокрасть! Пусть бы обманывали, пусть бы обворовывали, только кого? Пусть обманывают старого Задана, пусть с Заланихи снимут последнее платье, а то служивого, солдата! Того, кто кровь за них проливает!
— Тихо, Ильзинь, оставь в покое Пиебалгу! Швендер из Дундаги, а Тетер из Цесвайне. Чем они лучше?
— Солдат утром жив, а вечером, глядишь, пуля в груди. Так обмануть солдата... — Бабушка залилась слезами.
Я обулся и натянул полушубок.
— Завяжи мешок, бабушка. Прогуляюсь к Шуманам. Мать совала в печь хворост и поленья. Не успел я взвалить мешок с мукой на плечо, как она загородила дорогу:
— Никуда ты не пойдешь. Не пущу. Побьют.
— Может, скажешь: «Не стоит дразнить Шумана»? «Не стоит дразнить Шумана» —это изречение как-то раз вылетело из уст матери. Частенько, полушутя, полусерьезно, припоминали ей это. Мать через силу улыбнулась:
— Не потому. Был бы ты покрепче... а когда такой здоровый мужик навалится на тебя...
— Что же делать, мать?
— К таким с пушкой идти надо...
Шуман был в самом деле здоровый мужик. Рыжебородый, плечистый, он сидел у стола и каракулями выводил цифры на шероховатой желтой бумаге. «Наверное, считает, — подумал я, — сколько еще в запасе муки, масла и мяса». Шуманиха, не такая дородная, как муж, но с толстыми, мясистыми губами, толстой шеей и двойным подбородком, пекла блины. В другой комнате, в так называемой «господской половине», кто-то бренчал на гитаре — Альфонс, конечно, кто же еще!
Нахмурившись, я процедил сквозь зубы приветствие. Небрежно бросил мешок на лежавший в углу топор, подошел к окну и стал наблюдать, как две работницы— одна латышка, беженка из Курземе, другая белоруска — резали сечку для скота.
Меня душил гнев, во рту пересохло, возмущение мешало заговорить. Прийти я пришел, по заговорить было труднее, чем думал вначале. Слова будто застряли в горле.Молчал я, молчали и хозяева. Во дворе работницы, поправляя сбившиеся платочки, пошли -по направлению к дому. Разговаривая, они, казалось, нюхали воздух... «Конечно, — подумал я, — вам есть хочется... Обеденное время уже давно позади, но этих блинчиков, запах которых разнесся по всему двору, вы все равно не увидите».
Шуманы были кулаки старой закалки и скупы невероятно. Угостить пришедшего во время еды соседа, как это делалось во всех домах, не было принято у Шуманов. В Рогайне долго потешались над выходкой Адама Лайвиниека, прозванного за балагурство и страсть к бродяжничеству Ветреным Адамом. Однажды он заявился к Шуманам прямо к завтраку. Тогда они еще не были так богаты и частенько ели овсяный кисель. Заметив Адама, хозяйка спешно засунула четыре миски с киселем под кровать. Но разве от него спрячешь что-нибудь. Уселся, бесстыжий, на кровать и давай рассказывать, как он на Неретской ярмарке с литовками танцевал. Рассказывает, руками размахивает, ногами лягается... Ну и, конечно, перебил все четыре миски. Уходя, Адам только головой помотал: «Шут его знает, откуда у меня тесто на постолах?»
Молчание затянулось... Глаза хозяйки перебегали с блинчиков на меня, с меня — опять на блинчики. И такие были эти глаза насмешливые и ехидные, точно я уже опустошил несколько сковородок и еще хочу — ненасытная утроба!
Шуман в своем доме заговаривал первым только с урядником, Тетером, Швендером, аиичковским лавочником Мухобоем, мельником Фроловым и богатым евреем Зосельманом, лошадиным барышником. Остальные не в счет — пусть сами кланяются. Впрочем, таким посетителям другого и не оставалось. Один приходил попросить в долг ржи, другой— рублевку, третий —какую ни есть работенку.
Наконец нервы Шумана все же не выдержали:
— Что угодно гостю?
Я был настроен еще более агрессивно, чем когда-то в лопатовской конторе и на витебском базаре. Нечего церемониться. Правильно сказала бабушка: пусть ворует где может, но солдата не трогает.
Шуман в конце концов побагровел, как индюк:
— Ну, что молчишь, мямля? Выкладывай!
Слово «мямля» не вывело меня из равновесия. Я знал, что многие в Рогайне, и сам Шуман, удивлялись: шутка ли — мальчик из такой бедной семьи учится в гимназии! Вот это молодец! Зато при упоминании об Альфонсе люди часто презрительно кривились: «Куда этому мямле...»
Отвернувшись от окна, я заговорил солидно, как взрослый:
— Выкладывает пусть тот, кто занимается жульничеством. У Заланов пуд муки пропадет, но и вы, Шуманы, не разжиреете. Одна поездка к адвокату обойдется вам пудов в десять. У судей жулики не В чести, особенно в военное время. Только мы, Заданы, решили так: прежде чем засадить человека в каталажку, выслушаем его.
Для Шумана это было слишком.
— Мальчишка, что ты болтаешь? — яростно проревел он.
Надев шапку, я прошел мимо блинчиков Шуманихи, стопками высившихся в тарелках на небольшом, покрытом белой скатертью столике, сплюнул в угол и взялся за дверную скобу. Я проделал это внешне спокойно, хотя внутри все кипело и бурлило...
Таких ехидных речей и самоуверенности Шуман не ожидал. Он был явно обескуражен. Кто знает, с кем водит дружбу гимназист в городе... Может, он учил детей какого-нибудь адвоката... Еще по судам затаскают.
Поднявшись на ноги, Шуман пробормотал:
— Подожди... по-соседски...
— Нет, тут уже нельзя по-соседски, — сказал я, ступив на порог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47