— Гутен морген, гутен таг...
Вася Уголев вспыхнул.
— Не безобразничай!—воскликнул он гневно.— Лучше спроси, завтракал ли Роб.
Бобров усмехнулся:
— Мелюзга, как разговариваешь с начальством! А что, если я вас обоих выставлю за дверь?
— Ну и выставляй!.. — У Васи раздувались ноздри. Лицо молодого наборщика медленно тускнело. Он прислонился к стене и дружески заговорил:
— Ребята, Васю я еле устроил, а второго никак не удастся... Впрочем, крутить колесо не так легко — прольешь пота на рубль, а масла купишь на копейку.
Я простился и двинулся к выходу. Вдруг мое плечо сжали цепкие пальцы.
— Не спеши!..
В моем кармане звякнула мелочь.
— Что ты? — заупрямился я. — Банкир какой нашелся... Не возьму! Забирай свою подачку!
— Видали, Букашка брыкается! —Лицо Тихона осветилось широкой улыбкой. — Не важничай там, где не требуется... Ну, проваливай, а то бока намну!,.
Спасибо Васе Уголеву: он помог мне устроиться с жильем. Я все время говорил в гимназии, что живу у гробовщика, и вот в конце концов так оно и вышло. Моя новая квартира представляла собой просторный подвал. В нем при желании можно было устраивать танцевальные вечера, а иногда помещение становилось тесным. Это случалось, когда Яцкин—так звали гробовщика— загружал его своими изделиями. Нужно отметить, что для гробовщика этот год был весьма урожайным, простые гробы долго не застаивались.
Жилье стоило мне дешево, ибо хозяин верно рассчитал: я заменял ему сторожа.
В первый же вечер Яцкин пригласил меня к себе на ужин. Он налил мне рюмку водки, от которой я решительно отказался. Увидев, что и еда не лезет квартиранту в горло, мастер поинтересовался, что со мной.
Гм, что со мной?.. Мне нужна работа! Яцкин в раздумье рассуждал: он достал бы мне работу, но не хочется толкать в беду хорошего парня. Я засмеялся: какая это работа может оказаться бедой?
Хозяин усмехнулся: у его брата, довольно состоятель-лого человека, есть дочка, но такая капризная и ленивая, что страшно подумать. Брат чего пи испробовал, да только зря потратил деньги па учителей и на книги: никак не может определить девчонку и школу. Теперь он решил: платить только такому учителю, который письменно обяжется подготовить эту бездельницу в гимназию.
Да, нелегкая задача... Я знал этаких избалованных маменькиных сынков и дочек. Бьешься, бьешься над ними и наконец только и думаешь, как бы удрать — тут и от денег откажешься. А все-таки что мне оставалось делать? Я сказал:
— Пусть дает задаток — уж обломаю упрямицу!
Так я продал себя в рабство на многие месяцы; эта девочка действительно оказалась необыкновенно заносчивой, капризной и ленивой. Однако я получил задаток и, чтобы деньги не разошлись на мелочи, внес плату за обучение двоюродной сестры Альмы, послал несколько рублей сестренке Зенте, обзавелся кое-какой необходимой мелочью.
Себе купил две буханки хлеба и несколько связок лука. После этого у меня еще осталось девяносто четыре копейки.Затем я хорошенько выспался и начал собираться в гимназию: наступило 10 сентября.
Глава XXVI
Война. — Кобыленко-Соколовский. — Мой отец в Галиции. — Листовка.
Начались занятия. Я снова писал для сытых лентяев сочинения за двадцать — тридцать копеек. Решал для них алгебраические задачи — по три копейки за штуку. Жизнь вздорожала, но они не добавляли ни гроша: найдутся, мол, другие, которые напишут подешевле. Это означало, что увеличилось число голодных гимназистов, реалистов и учеников коммерческих училищ. Война разорила многих, ранее живших в достатке. Спасаясь от ужасов войны, в Витебск нахлынули волны беженцев.
К моему великому удивлению, я увидел Толю Радке-вича в шестом классе. Как это случилось — ведь он должен быть уже в седьмом!
Толя прищурился:
— Надо использовать эту чертову гимназию для самозащиты. Война! У меня осенью была переэкзаменовка по латыни — нарочно провалился: куда спешить? Если война продолжится... скажем, пять лет, что тогда? Буду сидеть в каждом классе по два года. Мне, сыну почтового чиновника, не нужны ни Дарданеллы, ни Галиция...— Помолчав, он пожал плечами и продолжал: — Посмотри, какие киты наплыли в шестой и седьмой классы! Всё господские сынки! Отцы домогаются Дарданелл, а дети прячутся по гимназиям. В наш класс поступил некий Кобыленко-Соколовский. Настоящий великан! У отца больше трех тысяч десятин земли. До сих пор сын занимался
только с домашними учителями. Но вот подошло время идти в армию. Будет он воевать, как же! Директору взятку, учителям взятку — детина попал в гимназию. А из гимназии в армию не берут. Кто-то воюет, а наш директор Неруш набивает карманы. Посмотри, как Хорек принарядился — точно вылез из модного магазина! У француженки на груди бриллиантовая брошь... Где она ее заработала? А те там на фронте — пусть воюют!..
— Толя, может быть, ты преувеличиваешь... Не все же учителя взяточники!
— Да черт их знает, где сейчас кончается учитель и начинается взяточник! Может быть, есть исключения... Об этом спроси латиниста Аврелия Ксенофонтовича. Я знал только одно исключение — Сергея Николаевича Уральского. Но он сейчас, должно быть, разъезжает на собаках в сибирской тундре. Посмотри только, какие типы нашли приют в гимназии!
Я отошел в сторону опустошенный и разбитый. Дьяволы, они заставили моего отца проливать кровь в Галиции... Что он до сих пор знал о Галиции? Какое ему дело до того, что Кобыленко-Соколовскому захотелось получить Галицию?.. Когда же, когда наступит наконец день расплаты?
Но, прежде чем этот день наступит, мне еще предстояло добиваться стипендии «дамского комитета». А мои книги сжег купец Бозыдин, и я не мог купить себе новые. Предметы полегче, вроде географии и истории, выучивал тут же, в классе, по чужим учебникам. Но алгебру и латынь? Иногда я одалживал некоторые книги, но долго так не могло продолжаться.
Как-то вечером на меня навалилась черная тоска... Что за напасть! От мимолетной грусти, пожалуй, никто не застрахован — даже весной, даже будучи не в меру сытым и всем довольным. По не мне тосковать и по-пустому тратить своп силенки!
Я забился в самый дальний угол, прикорнул за гробами, на стружках, авось успокоюсь. И правда. Даже порядком улечься не успел, как уснул... Сон всегда укреплял и освежал меня, да вот беда: кто же будет уроки готовить и панычам сочинения писать?
Проснулся я внезапно. Что такое? Шорох... Неразборчивый шепот... Осторожно приподнялся на локтях.
Гм, Яцкин и с ним еще кто-то. Чужак зажег свечку, хо-зяин запер дверь, оставил ключ в замочной скважине, осмотрел ставни, маленькую щелку завесил пальто... и тогда вытащил листок, запрятанный в сапог. Чужак упрекнул:
— Эх, братец, как погляжу: трус из трусов! Яцкин зашикал:
— Тш!..
Затем оба склонились над листочком... Хотелось мне вскочить на ноги... ах, как хотелось! Удержался с трудом: перепугать-то перепугаю, а сам тоже останусь в дураках. Гробовщик полагает, что меня нет дома. Ну и пусть! Уловил я только несколько несвязных слов. Прочитав листочек, Яцкин сунул его куда-то в доски...
Они ушли, а я бросился к доскам. Любопытство сжигало меня. Что за таинственность, почему такой страх? Я считал любопытство большим пороком. Но тут сама нечистая сила попутала меня. Куда же, куда запрятал гробовщик злосчастный листок?
Наконец-таки вот он! Измятый, зачитанный. Но, помилуйте, в нем же ничего особенного ... ей-ей, ничего таинственного, опасного. Говорится, что нужно бороться за восьмичасовой рабочий день, против самоуправства предпринимателей, за увеличение заработной платы, против штрафов. Что же здесь страшного? Разве рабочие не имеют права высказаться о своих нуждах, обсудить свои дела?
В ту пору еще многого не понимал я; по крайней мере, не понимал, почему так тщательно прячут этот махонький листочек.
Пока я размышлял, кто-то завозился с ключом у двери. В растерянности я бросился к доскам и, не дочитав, сунул листок на старое место. Как жаль! Дальше говорилось в нем о войне...
Глава XXVII
Просьба Оли. — Ценитель поэзии. — «Остерегайся богатых свиней, причастных к. культуре».
А в гимназии тем временем все шло своим чередом.
— Ты умеешь танцевать? —однажды спросил меня мимоходом Коля Фертиков.
Нет, где мне было учиться танцам! На следующей перемене я услыхал: Фертиков устраивает у себя вечеринку. Его отец очень выгодно продал военным учреждениям четыреста десятин леса и на радостях дал сыну кучу денег — пусть повеселится. Коля теперь часто устраивал вечеринки, и я слыхал разговор двух гимназистов: что было бы, если бы гимназическое начальство поймало всех на месте преступления!
— Будь это до войны — некоторых исключили бы из гимназии... Из казенной гимназии и сейчас бы исключили.
— Вряд ли... В кондуит — это еще может быть. Ну, а наш директор только нахмурился бы И отвернулся, Это золотой человек.
— Да, насквозь либерал.
Когда я выходил из гимназии, кто-то меня окликнул:
— Роберт!
Я вздрогнул. Оля Ранцевич, ухвати и меня за руку, защебетала:
— Какой ты интересный, Роберт! Лицо, как у мученика, а глаза сверкают, словно угли... Послушай, мой Ломоносов, ты еще ничего не написал мне в альбом. Но ты напишешь, не правда ли? Может быть, посвятишь мне одно из твоих стихотворений? Послушан, ты обязательно сфотографируйся и подари мне твое фото, только непременно с какой-нибудь милой и остроумной надписью. Когда тебя все признают вторым Ломоносовым, я напишу воспоминания. Это будет оригинально! Восхитительно! Послушай, о чем ты сейчас думаешь?
— Оля, ты мне друг?
— И ты еще сомневаешься? — Быстро оглянувшись, девушка вдруг чмокнула меня в щеку. — Теперь веришь?
— Оля, у тебя широкий круг знакомых... Достань мне какую-нибудь работу...
— Эх, Ломоносов... — разочарованно протянула девушка. — Неужели у тебя не нашлось более интересной темы для разговора? — Но она все-таки пообещала: — У моего отца много друзей, я поговорю с кем-нибудь...
Оля упорхнула, а я долго проторчал под липами у Сенной площади, где когда-то футбол лишил меня ботинок. Зачем я здесь застыл, как нескладный чурбан, как пень? Травы поблекли, деревья и кусты осыпались... 06-
жег ли меня поцелуй красивой девушки? Да разве это поцелуй? Эх, Букашка, кто тебя по-настоящему поцелует! То был просто чмок... Нет-нет, забудем о нем, и чем скорее, тем лучше. Ласкают и собачек...
А все-таки Оля — славная, ей-богу, славная! Что обещала, то и сделает. Она настойчивая... впрочем, тут и настойчивость не нужна. Не деньги же я прошу, а работу. У нее друзей много. Погрозит кому-нибудь розовым пальчиком: «Послушайте-ка, обращаю ваше внимание на удивительно честного, трудолюбивого гимназиста. Пристройте его куда-нибудь. Не пожалеете. Это будущий Ломоносов».
Оля уже не раз просила написать ей в альбом стихи. Я все отнекивался... Поэт — это, как-никак, существо особенное, род человеческий гордится поэтами. А я, быть может, только жалкий мечтатель, бумагомаратель, достойный презрения... В гимназии я то молчал, то шутил, то огрызался, но никому и никогда не заикнулся, что у меня пухнет... ну, не пухнет, а помаленьку растет тетрадь со стихами. Впрочем, чуточку лукавлю. Один-единственный человек просмотрел ее. Но как было не открыть другу, что я породнился с поэзией!
Ну да, Толе Радкевичу. Так уж получилось, что я ему доверился. Толя похвалил мои стихи, вероятно, по доброте душевной. А много ли он в стихах понимает? Сомневаюсь, ах, как сомневаюсь! Сам он мечтает стать строителем дорог и мостов.
Пора, пора отблагодарить Олю за ее душевность, за непонятную симпатию к пареньку из низшей породы. В ее альбом я должен выбрать наилучшее, самое яркое, чистое, искреннее, что скрыто в моих заветных листочках.
Дома я долго листал тетрадь со своими стихами и никак не мог решить, что же написать Оле в альбом. С кем посоветоваться? Может, с Анашкиным, общепризнанным гимназическим поэтом? Чем черт не шутит, — вдруг и ему понравятся мои стихи! Во всяком случае, на его совет можно положиться.
В те военные годы в гимназии Неруша поэзия не была В чести: юных аристократов больше привлекали секреты карточной игры, любовные похождения, переодевания ради того, чтобы не замеченным пробраться на пикант-
ный опереточный спектакль... Пожалуй, никто из нашего класса не собирался стать литератором, но о семикласснике Анашкине было известно, что тот отдает дань музам. Даже капризная дочь губернатора гордилась написанными в ее альбом стихотворениями Анашкина. На одном из гимназических вечеров он так продекламировал свои стихи, что заносчивая полуглухая графиня Ло-пухова протянула ему обе руки для поцелуя...
Собравшись с духом, я потихоньку сунул Анашкину толстую тетрадь в серой обложке:
— Маэстро, прошу мнения любимца богов!
Два дня не давало уснуть авторское самолюбие. На третий день после уроков Анашкин поманил меня пальцем:
— Эй, путешественник на Олимп, пошли в кафе!
Даже литературный совет, оказывается, нельзя получить даром! Ведь кафе^—это тебе не магазин, куда можно зайти, чтобы, измучив приказчика, выйти, ничего не купив. Я пробормотал что-то невнятное. Прославленный поэт, поломавшись, как барышня, избалованная поклонниками, разрешил проводить себя по улице.
— Овладеть техникой стиха нетрудно, — начал он.— У нас в имении старая нянька говорит только в рифму: «Милый барич, вы куда? Гости уж идут сюда», — и даже одна из овец блеет ритмично... ей-богу! — ехидно прищурился Анашкин. — Видишь ли, в смысле техники ты вполне достиг уровня старой няньки. А вот дух поэзии в твоих виршах и не ночевал. Ты слепой подражатель Некрасова. А кто не знает, что в прекрасный сад поэзии Некрасов явился в грязных лаптях! Юноша, поэзия — это прекраснейшая мечта немногих избранников. Поэзия — это дворец красоты. А ты пишешь как варвар, забредший в римский храм, пылая желанием все разрушить. Где в твоих виршах лунные ночи, любовь — эти вечные темы высокой поэзии? — с насмешливым видом он снял с меня фуражку. — Ну конечно, полосы стрижены под машинку, голова гладкая, как футбольный мяч. Куда же тебе восхищаться локонами и прядями! Ног посмотри, какая должна быть голова у поэта! — Элегантно приподняв фуражку, он осторожно поправил свои пышные, шелковистые волосы.
Потом Анашкин принялся экзаменовать меня: проводил ли я бессонные ночи в беседке или на балконе, обратив взор к звездам, напивался ли когда-нибудь до того, что чувствовал себя улетающим в бесконечность; сколько раз падал на колени перед красивой девушкой; ходил ли в церковь очиститься от земного праха, вдохнуть божественный аромат ладана...
Конечно, я не мог дать ни одного положительного ответа. Все же Анашкин, должно быть, в надежде, что его вопросы будут использованы в дальнейшем как программа поэтического творчества, прибавил к ним еще несколько поучений.
С презрительной усмешкой возвратив серенькую тетрадь, великий поэт посоветовал еще переплетать тетради со стихами в кожу.
— Если поэт не приготовится должным образом, его никогда не посетит вдохновение,— внушительно закончил свои наставления Анашкин.
— Но в газете встречаются стихотворения иного характера, — вставил я.
— Настоящий поэт плюет на газету! Только грошовый рифмоплет в погоне за копейкой суется на страницы газеты! А поэт, одаренный талантом, в юности пишет в дамских альбомах, а затем —в толстых журналах и альманахах.
Не такой представлялась мне беседа с ценителем поэзии. Хотелось поговорить подробно о некоторых стихотворениях. Да куда там! Все же я спросил:
— А «Человека с топором» прочли?
Это была поэма о безземельном крестьянине Климе. С топором исходил Клим всю землю, рубил деревья, колол дрова, строил дома... весь век для других. Топор был для Клима всем — собеседником, другом, братом, кормильцем... Вот у Клима уже глаза слезятся, руки и ноги трясутся. Верный топор оказывает ему последнюю услугу — срубает для него нищенскую клюку.
— Чушь... профанация искусства,— сквозь зубы процедил Анашкин.
На этом кончилась наша беседа. Я не посмел и заикнуться, какое стихотворение подходит в Олин альбом.
Анашкин высокомерно откланялся.
Спустя неделю-полторы Радкевич потянул меня в темный угол:
— Зря ты полез со своими стихами к Анашкину...
Я вздрогнул, в горле запершило. С трудом прошептал:
— Он проболтался? Насмехается? А я просил его молчать...
Толя вздохнул:
— Нет, Анашкину не до насмешек. Мне кажется, он даже немного завидует...
— Чего же ты на меня тоску наводишь?
— Был я у них. Разговорились. Оказывается, отец Анашкина читал твою поэму «Человек с топором».
— Ну и что же!.. — Я храбрился. --- Краем уха слыхал, что его отец — культурный старикан.
— Слушай: сей седовласый муж как хватит кулаком о стол и пошел по твоему адресу: «Сонетов ищет! Гони его! Видно, этот тип хотел еще добавить, как мужик Клим идет на помещиков с топором, только побоялся сказать открыто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Вася Уголев вспыхнул.
— Не безобразничай!—воскликнул он гневно.— Лучше спроси, завтракал ли Роб.
Бобров усмехнулся:
— Мелюзга, как разговариваешь с начальством! А что, если я вас обоих выставлю за дверь?
— Ну и выставляй!.. — У Васи раздувались ноздри. Лицо молодого наборщика медленно тускнело. Он прислонился к стене и дружески заговорил:
— Ребята, Васю я еле устроил, а второго никак не удастся... Впрочем, крутить колесо не так легко — прольешь пота на рубль, а масла купишь на копейку.
Я простился и двинулся к выходу. Вдруг мое плечо сжали цепкие пальцы.
— Не спеши!..
В моем кармане звякнула мелочь.
— Что ты? — заупрямился я. — Банкир какой нашелся... Не возьму! Забирай свою подачку!
— Видали, Букашка брыкается! —Лицо Тихона осветилось широкой улыбкой. — Не важничай там, где не требуется... Ну, проваливай, а то бока намну!,.
Спасибо Васе Уголеву: он помог мне устроиться с жильем. Я все время говорил в гимназии, что живу у гробовщика, и вот в конце концов так оно и вышло. Моя новая квартира представляла собой просторный подвал. В нем при желании можно было устраивать танцевальные вечера, а иногда помещение становилось тесным. Это случалось, когда Яцкин—так звали гробовщика— загружал его своими изделиями. Нужно отметить, что для гробовщика этот год был весьма урожайным, простые гробы долго не застаивались.
Жилье стоило мне дешево, ибо хозяин верно рассчитал: я заменял ему сторожа.
В первый же вечер Яцкин пригласил меня к себе на ужин. Он налил мне рюмку водки, от которой я решительно отказался. Увидев, что и еда не лезет квартиранту в горло, мастер поинтересовался, что со мной.
Гм, что со мной?.. Мне нужна работа! Яцкин в раздумье рассуждал: он достал бы мне работу, но не хочется толкать в беду хорошего парня. Я засмеялся: какая это работа может оказаться бедой?
Хозяин усмехнулся: у его брата, довольно состоятель-лого человека, есть дочка, но такая капризная и ленивая, что страшно подумать. Брат чего пи испробовал, да только зря потратил деньги па учителей и на книги: никак не может определить девчонку и школу. Теперь он решил: платить только такому учителю, который письменно обяжется подготовить эту бездельницу в гимназию.
Да, нелегкая задача... Я знал этаких избалованных маменькиных сынков и дочек. Бьешься, бьешься над ними и наконец только и думаешь, как бы удрать — тут и от денег откажешься. А все-таки что мне оставалось делать? Я сказал:
— Пусть дает задаток — уж обломаю упрямицу!
Так я продал себя в рабство на многие месяцы; эта девочка действительно оказалась необыкновенно заносчивой, капризной и ленивой. Однако я получил задаток и, чтобы деньги не разошлись на мелочи, внес плату за обучение двоюродной сестры Альмы, послал несколько рублей сестренке Зенте, обзавелся кое-какой необходимой мелочью.
Себе купил две буханки хлеба и несколько связок лука. После этого у меня еще осталось девяносто четыре копейки.Затем я хорошенько выспался и начал собираться в гимназию: наступило 10 сентября.
Глава XXVI
Война. — Кобыленко-Соколовский. — Мой отец в Галиции. — Листовка.
Начались занятия. Я снова писал для сытых лентяев сочинения за двадцать — тридцать копеек. Решал для них алгебраические задачи — по три копейки за штуку. Жизнь вздорожала, но они не добавляли ни гроша: найдутся, мол, другие, которые напишут подешевле. Это означало, что увеличилось число голодных гимназистов, реалистов и учеников коммерческих училищ. Война разорила многих, ранее живших в достатке. Спасаясь от ужасов войны, в Витебск нахлынули волны беженцев.
К моему великому удивлению, я увидел Толю Радке-вича в шестом классе. Как это случилось — ведь он должен быть уже в седьмом!
Толя прищурился:
— Надо использовать эту чертову гимназию для самозащиты. Война! У меня осенью была переэкзаменовка по латыни — нарочно провалился: куда спешить? Если война продолжится... скажем, пять лет, что тогда? Буду сидеть в каждом классе по два года. Мне, сыну почтового чиновника, не нужны ни Дарданеллы, ни Галиция...— Помолчав, он пожал плечами и продолжал: — Посмотри, какие киты наплыли в шестой и седьмой классы! Всё господские сынки! Отцы домогаются Дарданелл, а дети прячутся по гимназиям. В наш класс поступил некий Кобыленко-Соколовский. Настоящий великан! У отца больше трех тысяч десятин земли. До сих пор сын занимался
только с домашними учителями. Но вот подошло время идти в армию. Будет он воевать, как же! Директору взятку, учителям взятку — детина попал в гимназию. А из гимназии в армию не берут. Кто-то воюет, а наш директор Неруш набивает карманы. Посмотри, как Хорек принарядился — точно вылез из модного магазина! У француженки на груди бриллиантовая брошь... Где она ее заработала? А те там на фронте — пусть воюют!..
— Толя, может быть, ты преувеличиваешь... Не все же учителя взяточники!
— Да черт их знает, где сейчас кончается учитель и начинается взяточник! Может быть, есть исключения... Об этом спроси латиниста Аврелия Ксенофонтовича. Я знал только одно исключение — Сергея Николаевича Уральского. Но он сейчас, должно быть, разъезжает на собаках в сибирской тундре. Посмотри только, какие типы нашли приют в гимназии!
Я отошел в сторону опустошенный и разбитый. Дьяволы, они заставили моего отца проливать кровь в Галиции... Что он до сих пор знал о Галиции? Какое ему дело до того, что Кобыленко-Соколовскому захотелось получить Галицию?.. Когда же, когда наступит наконец день расплаты?
Но, прежде чем этот день наступит, мне еще предстояло добиваться стипендии «дамского комитета». А мои книги сжег купец Бозыдин, и я не мог купить себе новые. Предметы полегче, вроде географии и истории, выучивал тут же, в классе, по чужим учебникам. Но алгебру и латынь? Иногда я одалживал некоторые книги, но долго так не могло продолжаться.
Как-то вечером на меня навалилась черная тоска... Что за напасть! От мимолетной грусти, пожалуй, никто не застрахован — даже весной, даже будучи не в меру сытым и всем довольным. По не мне тосковать и по-пустому тратить своп силенки!
Я забился в самый дальний угол, прикорнул за гробами, на стружках, авось успокоюсь. И правда. Даже порядком улечься не успел, как уснул... Сон всегда укреплял и освежал меня, да вот беда: кто же будет уроки готовить и панычам сочинения писать?
Проснулся я внезапно. Что такое? Шорох... Неразборчивый шепот... Осторожно приподнялся на локтях.
Гм, Яцкин и с ним еще кто-то. Чужак зажег свечку, хо-зяин запер дверь, оставил ключ в замочной скважине, осмотрел ставни, маленькую щелку завесил пальто... и тогда вытащил листок, запрятанный в сапог. Чужак упрекнул:
— Эх, братец, как погляжу: трус из трусов! Яцкин зашикал:
— Тш!..
Затем оба склонились над листочком... Хотелось мне вскочить на ноги... ах, как хотелось! Удержался с трудом: перепугать-то перепугаю, а сам тоже останусь в дураках. Гробовщик полагает, что меня нет дома. Ну и пусть! Уловил я только несколько несвязных слов. Прочитав листочек, Яцкин сунул его куда-то в доски...
Они ушли, а я бросился к доскам. Любопытство сжигало меня. Что за таинственность, почему такой страх? Я считал любопытство большим пороком. Но тут сама нечистая сила попутала меня. Куда же, куда запрятал гробовщик злосчастный листок?
Наконец-таки вот он! Измятый, зачитанный. Но, помилуйте, в нем же ничего особенного ... ей-ей, ничего таинственного, опасного. Говорится, что нужно бороться за восьмичасовой рабочий день, против самоуправства предпринимателей, за увеличение заработной платы, против штрафов. Что же здесь страшного? Разве рабочие не имеют права высказаться о своих нуждах, обсудить свои дела?
В ту пору еще многого не понимал я; по крайней мере, не понимал, почему так тщательно прячут этот махонький листочек.
Пока я размышлял, кто-то завозился с ключом у двери. В растерянности я бросился к доскам и, не дочитав, сунул листок на старое место. Как жаль! Дальше говорилось в нем о войне...
Глава XXVII
Просьба Оли. — Ценитель поэзии. — «Остерегайся богатых свиней, причастных к. культуре».
А в гимназии тем временем все шло своим чередом.
— Ты умеешь танцевать? —однажды спросил меня мимоходом Коля Фертиков.
Нет, где мне было учиться танцам! На следующей перемене я услыхал: Фертиков устраивает у себя вечеринку. Его отец очень выгодно продал военным учреждениям четыреста десятин леса и на радостях дал сыну кучу денег — пусть повеселится. Коля теперь часто устраивал вечеринки, и я слыхал разговор двух гимназистов: что было бы, если бы гимназическое начальство поймало всех на месте преступления!
— Будь это до войны — некоторых исключили бы из гимназии... Из казенной гимназии и сейчас бы исключили.
— Вряд ли... В кондуит — это еще может быть. Ну, а наш директор только нахмурился бы И отвернулся, Это золотой человек.
— Да, насквозь либерал.
Когда я выходил из гимназии, кто-то меня окликнул:
— Роберт!
Я вздрогнул. Оля Ранцевич, ухвати и меня за руку, защебетала:
— Какой ты интересный, Роберт! Лицо, как у мученика, а глаза сверкают, словно угли... Послушай, мой Ломоносов, ты еще ничего не написал мне в альбом. Но ты напишешь, не правда ли? Может быть, посвятишь мне одно из твоих стихотворений? Послушан, ты обязательно сфотографируйся и подари мне твое фото, только непременно с какой-нибудь милой и остроумной надписью. Когда тебя все признают вторым Ломоносовым, я напишу воспоминания. Это будет оригинально! Восхитительно! Послушай, о чем ты сейчас думаешь?
— Оля, ты мне друг?
— И ты еще сомневаешься? — Быстро оглянувшись, девушка вдруг чмокнула меня в щеку. — Теперь веришь?
— Оля, у тебя широкий круг знакомых... Достань мне какую-нибудь работу...
— Эх, Ломоносов... — разочарованно протянула девушка. — Неужели у тебя не нашлось более интересной темы для разговора? — Но она все-таки пообещала: — У моего отца много друзей, я поговорю с кем-нибудь...
Оля упорхнула, а я долго проторчал под липами у Сенной площади, где когда-то футбол лишил меня ботинок. Зачем я здесь застыл, как нескладный чурбан, как пень? Травы поблекли, деревья и кусты осыпались... 06-
жег ли меня поцелуй красивой девушки? Да разве это поцелуй? Эх, Букашка, кто тебя по-настоящему поцелует! То был просто чмок... Нет-нет, забудем о нем, и чем скорее, тем лучше. Ласкают и собачек...
А все-таки Оля — славная, ей-богу, славная! Что обещала, то и сделает. Она настойчивая... впрочем, тут и настойчивость не нужна. Не деньги же я прошу, а работу. У нее друзей много. Погрозит кому-нибудь розовым пальчиком: «Послушайте-ка, обращаю ваше внимание на удивительно честного, трудолюбивого гимназиста. Пристройте его куда-нибудь. Не пожалеете. Это будущий Ломоносов».
Оля уже не раз просила написать ей в альбом стихи. Я все отнекивался... Поэт — это, как-никак, существо особенное, род человеческий гордится поэтами. А я, быть может, только жалкий мечтатель, бумагомаратель, достойный презрения... В гимназии я то молчал, то шутил, то огрызался, но никому и никогда не заикнулся, что у меня пухнет... ну, не пухнет, а помаленьку растет тетрадь со стихами. Впрочем, чуточку лукавлю. Один-единственный человек просмотрел ее. Но как было не открыть другу, что я породнился с поэзией!
Ну да, Толе Радкевичу. Так уж получилось, что я ему доверился. Толя похвалил мои стихи, вероятно, по доброте душевной. А много ли он в стихах понимает? Сомневаюсь, ах, как сомневаюсь! Сам он мечтает стать строителем дорог и мостов.
Пора, пора отблагодарить Олю за ее душевность, за непонятную симпатию к пареньку из низшей породы. В ее альбом я должен выбрать наилучшее, самое яркое, чистое, искреннее, что скрыто в моих заветных листочках.
Дома я долго листал тетрадь со своими стихами и никак не мог решить, что же написать Оле в альбом. С кем посоветоваться? Может, с Анашкиным, общепризнанным гимназическим поэтом? Чем черт не шутит, — вдруг и ему понравятся мои стихи! Во всяком случае, на его совет можно положиться.
В те военные годы в гимназии Неруша поэзия не была В чести: юных аристократов больше привлекали секреты карточной игры, любовные похождения, переодевания ради того, чтобы не замеченным пробраться на пикант-
ный опереточный спектакль... Пожалуй, никто из нашего класса не собирался стать литератором, но о семикласснике Анашкине было известно, что тот отдает дань музам. Даже капризная дочь губернатора гордилась написанными в ее альбом стихотворениями Анашкина. На одном из гимназических вечеров он так продекламировал свои стихи, что заносчивая полуглухая графиня Ло-пухова протянула ему обе руки для поцелуя...
Собравшись с духом, я потихоньку сунул Анашкину толстую тетрадь в серой обложке:
— Маэстро, прошу мнения любимца богов!
Два дня не давало уснуть авторское самолюбие. На третий день после уроков Анашкин поманил меня пальцем:
— Эй, путешественник на Олимп, пошли в кафе!
Даже литературный совет, оказывается, нельзя получить даром! Ведь кафе^—это тебе не магазин, куда можно зайти, чтобы, измучив приказчика, выйти, ничего не купив. Я пробормотал что-то невнятное. Прославленный поэт, поломавшись, как барышня, избалованная поклонниками, разрешил проводить себя по улице.
— Овладеть техникой стиха нетрудно, — начал он.— У нас в имении старая нянька говорит только в рифму: «Милый барич, вы куда? Гости уж идут сюда», — и даже одна из овец блеет ритмично... ей-богу! — ехидно прищурился Анашкин. — Видишь ли, в смысле техники ты вполне достиг уровня старой няньки. А вот дух поэзии в твоих виршах и не ночевал. Ты слепой подражатель Некрасова. А кто не знает, что в прекрасный сад поэзии Некрасов явился в грязных лаптях! Юноша, поэзия — это прекраснейшая мечта немногих избранников. Поэзия — это дворец красоты. А ты пишешь как варвар, забредший в римский храм, пылая желанием все разрушить. Где в твоих виршах лунные ночи, любовь — эти вечные темы высокой поэзии? — с насмешливым видом он снял с меня фуражку. — Ну конечно, полосы стрижены под машинку, голова гладкая, как футбольный мяч. Куда же тебе восхищаться локонами и прядями! Ног посмотри, какая должна быть голова у поэта! — Элегантно приподняв фуражку, он осторожно поправил свои пышные, шелковистые волосы.
Потом Анашкин принялся экзаменовать меня: проводил ли я бессонные ночи в беседке или на балконе, обратив взор к звездам, напивался ли когда-нибудь до того, что чувствовал себя улетающим в бесконечность; сколько раз падал на колени перед красивой девушкой; ходил ли в церковь очиститься от земного праха, вдохнуть божественный аромат ладана...
Конечно, я не мог дать ни одного положительного ответа. Все же Анашкин, должно быть, в надежде, что его вопросы будут использованы в дальнейшем как программа поэтического творчества, прибавил к ним еще несколько поучений.
С презрительной усмешкой возвратив серенькую тетрадь, великий поэт посоветовал еще переплетать тетради со стихами в кожу.
— Если поэт не приготовится должным образом, его никогда не посетит вдохновение,— внушительно закончил свои наставления Анашкин.
— Но в газете встречаются стихотворения иного характера, — вставил я.
— Настоящий поэт плюет на газету! Только грошовый рифмоплет в погоне за копейкой суется на страницы газеты! А поэт, одаренный талантом, в юности пишет в дамских альбомах, а затем —в толстых журналах и альманахах.
Не такой представлялась мне беседа с ценителем поэзии. Хотелось поговорить подробно о некоторых стихотворениях. Да куда там! Все же я спросил:
— А «Человека с топором» прочли?
Это была поэма о безземельном крестьянине Климе. С топором исходил Клим всю землю, рубил деревья, колол дрова, строил дома... весь век для других. Топор был для Клима всем — собеседником, другом, братом, кормильцем... Вот у Клима уже глаза слезятся, руки и ноги трясутся. Верный топор оказывает ему последнюю услугу — срубает для него нищенскую клюку.
— Чушь... профанация искусства,— сквозь зубы процедил Анашкин.
На этом кончилась наша беседа. Я не посмел и заикнуться, какое стихотворение подходит в Олин альбом.
Анашкин высокомерно откланялся.
Спустя неделю-полторы Радкевич потянул меня в темный угол:
— Зря ты полез со своими стихами к Анашкину...
Я вздрогнул, в горле запершило. С трудом прошептал:
— Он проболтался? Насмехается? А я просил его молчать...
Толя вздохнул:
— Нет, Анашкину не до насмешек. Мне кажется, он даже немного завидует...
— Чего же ты на меня тоску наводишь?
— Был я у них. Разговорились. Оказывается, отец Анашкина читал твою поэму «Человек с топором».
— Ну и что же!.. — Я храбрился. --- Краем уха слыхал, что его отец — культурный старикан.
— Слушай: сей седовласый муж как хватит кулаком о стол и пошел по твоему адресу: «Сонетов ищет! Гони его! Видно, этот тип хотел еще добавить, как мужик Клим идет на помещиков с топором, только побоялся сказать открыто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47