.. Как первобытный человек». Вот Толя Радкевич — этот наверняка проведал бы и не стал трезвонить по всем углам... Прибежал бы также мой новый знакомый из городского училища — Вася Уголев. Может быть, и еще кто-нибудь... Ведь не все гимназисты — помещичьи и купеческие сынки.
Но есть в Витебске человек, который, узнав о моей болезни, будет укорять и бранить за то, что не дал знать о себе. Это дядя Давно. И именно от пего я решил скрывать как можно дольше. А вдруг у меня не простуда? .. Может быть, какая-нибудь заразная болезнь. Еще заражу его детей. Я решил про себя: буду терпеть до последнего, но не дам знать ни Васе, ни Толе, ни дяде Давису.
Моя хозяйка все-таки была сердечным человеком: вечером она напоила меня всякими чаями; ночью я ужасно потел и промок до ниточки. Сырыми стали простыни и одеяло, поверх которого лежала еще шинель. Однако я не шевелился, так как знал: в комнате холодно, надо терпеть. И я терпел сколько мог, все больше сжимаясь в комок, чтобы холод не проник под одеяло.
Эта бессонная ночь была огромным испытанием. Так хотелось высунуть из-под одеяла руку, охладить влажные уши и шею, но что будет потом? Воспаление легких! Бесконечно долго тянулось время. Я еле дождался, пока забрезжил в окнах рассвет и хозяйка затопила печь. Еще некоторое время терпеливо молчал, ожидая, пока в комнате потеплеет. И только потом позвал хозяйку:
— Пожалуйста, достаньте из сундучка сухое белье...
Через несколько дней, бледный, похудевший, пришел в гимназию и сообщил Исаю Исаевичу, что был болен. Хорек насторожился: есть ли у меня записка от врача? Нет, записки не имею, но разве по моему лицу не заметно, что я болел? Хорек впился в меня глазами: да, лицо бледное, но, может быть, это следы каких-нибудь проделок? Может быть, только что курил в уборной? Нет, ему необходимо получить записку...
Когда же я снова попытался возразить, Исай Исае-вич вдруг рассердился, его левая нога начала дергаться. Тут он за одну минуту выпалил больше слов, чем другой за десять: э, черт возьми, первый и последний год он работает в частной гимназии! Обратно, в казенную! Здесь во всех углах пахнет вольнодумством. Может быть, у меня была скарлатина или тиф? Возможно, я должен быть изолирован до самой весны...
Глава XX
«Крепко жму руку...» — Будущий Ломоносов.
Пришла весна. Двина унесла в море сво! перекрестках маленькие девочки и мальчики п букетики первых цветов. И тогда разразился неожиданный удар: застрелился ученик коммерческого училища из-за одной девочки, которая училась в частной женской гимназии Черновой.
Это была романтическая дружба, детская любовь с короткими встречами, с длинными инаивными письмами. Какая-то доносчица стащила у девочки письмо, и оно попало в руки классной дамы, прозванной Крысой. Та весь вечер провозилась с розовыми листочками и в самом конце письма нашла еретическую фразу: «Крепко жму руку — Андрюша».
Классная дама воспылала негодованием. Она прочитала суровую нотацию перепуганной девочке: как смеет чужой мальчик «крепко жать ей руку»? Это бесстыдство и безнравственность! Только брат может крепко пожимать девочке руку... Ну, может быть, еще двоюродный брат. Но чужой мальчик —фи! Какой стыд, какой позор! И такая девочка учится в их гимназии!
Рассказывали, что Крыса терзала девочку три дня, чтобы та призналась, кто такой этот Андрюша.Вскоре прогремел трагический выстрел...
Школы были охвачены возбуждением. Некоторые учителя тоже хмурили брови... За утопающим в цветах гробом Андрюши на кладбище следовала огромная толпа школьной молодежи...
Когда шли через Двину, моего плеча коснулась чья-то мягкая рука:
— Роберт, почему вы меня избегаете?
Это была Оля Ранцевич. С того вечера, когда мы познакомились в кино, я встречал ее на улице всего раза два.
— Роберт, захватите с собой книгу — ведь вы любите стихи Некрасова, — и в следующее воскресенье встретимся в сосновом бору на Юрьевой горе, за Благами. Хорошо?
Я невольно посмотрел на ее ноги — Оля была в красивых, дорогих туфельках. Разве могу я дружить с такой девушкой? Я отрицательно покачал головой. Ведь я не принадлежу к ее кругу. Я — щенок «дамского комитета». Чего мне стыдиться? Я начал рассказывать о себе решительно все — но пилке дров, и о поездке товарным поездом, и. о термометре... Пусть эта барышня видит, с кем она захотела подружиться.
Но чем больше рассказывал, тем шире раскрывались Олины глаза и тем чаще соприкасались наши руки. Мы отделились от похоронной процессии и свернули в какую-то улицу. Когда я кончил свою горькую повесть, Оля всплеснула руками.
Будущий Ломоносов—да-да! Я, быть может, сам еще того не сознаю, но я герой. Мало ли она читала о знаменитых людях, поднявшихся из низших слоев! И вот перед ней — один из них!
Чудесно, великолепно! Нет-нет, мы непременно должны в воскресенье встретиться! Оля быстро произнесла несколько французских фраз.
Вдруг она нагнулась, и мою щеку обжег поцелуй — первый в моей жизни. Затем она шаловливо засмеялась— казалось, зазвенел колокольчик — и, помахав рукой, исчезла, воскликнув:
— До свиданья, Ломоносов! Итак—в воскресенье...
Опьянев, словно шмель от аромата цветов, я шел и шел, не глядя по сторонам, не думая. Опомнился только, когда меня окликнули:
— Ты чего лезешь в грязь? Какими судьбами попал на нашу окраину? И на кого ты похож — бредешь, словно лунатик!—засыпал меня вопросами Вася У гол ев.
Мне стало стыдно, я долго подыскивал слова для ответа:
— Был на похоронах. Провожали коммерсанта Андрюшу...
Вася поморщился:
— Нашел кого провожать!.. Зачем ему было стреляться? Тогда уж мне впору семь раз повеситься, застрелиться и утопиться в реке, но я держусь и буду, держаться! А знаешь, какая у нас беда? Наконец-то удалось обзавестись новым утюгом — и что ты думаешь? Вчера вечером треснул. Матери опять придется мучиться со старым, из которого угли выпадают словно ошалелые. И все же ни мне, ни матери и в голову не пришло покинуть этот свет!
Глава XXI
Я ищу тупиц. — Господская игра. — Еще одна беда.
Весной лужи высохли удивительно быстро, и вскоре по улицам стали носиться столбы ныли. Гимназисты старших классов переживали напряженные дни: готовились к экзаменам.
У нас, третьеклассников, экзаменов еще не было: нас переводили по отметкам в табелях. Во втором полугодии «дамский комитет» опять внес плату за мое обучение, и все же я был удручен и мрачен.
Отец писал, что этим летом ожидается плохой урожай— озимая рожь выпрела под снегом, под яровыми размокла земля: кто знает, когда она просохнет, когда можно будет приступить к севу...
Отец больше ничего не сообщал, но я прочел между строк то, что не было написано: «И прошлой зимой тебе туго пришлось, в будущем надейся только на свои силы».
Пораскинув умом, пошел к Сергею Николаевичу Уральскому — единственному учителю, с которым можно было поговорить по душам. Поведав о своих неприятностях, я поглядел ему прямо в глаза:
— Что делать?
Уральский поднялся; мой рассказ взволновал его;
— Вам, голубчик, нужно летом отдохнуть!
— Сергей Николаевич...
— Роберт, вы не железный. У вас слишком слабое здоровье.
— Да-да, Сергей Николаевич, давно знаю, что я хрупкий, тщедушный и так далее, и так далее. Но, Сергей Николаевич, у меня нет другого выхода: мне необходимо получить работу на лето. Помогите мне найти какого-нибудь тупицу, которому нужен репетитор. ..
Уральский грустно улыбнулся:
— Мало ли в окрестностях Витебска тупиц в помещичьих семьях! Но, милый Роберт, вам трудно конкурировать. Есть старшеклассники, которые тоже хотят заработать: гимназисты, реалисты, воспитанники коммерческих училищ, семинаристы и даже многие студенты — они нуждаются так же, как и вы.
— Сергей Николаевич, быть может, у каких-нибудь лавочников, у чиновников, у мелких домовладельцев, для которых слишком дороги репетиторы и домашние учителя постарше и поумнее?
— Роберт... — Уральский все еще не мог смириться.— Много ли вы заработаете?
Я понимал доброго Сергея Николаевича. Он рассуждал так: урожай подсчитывают только осенью. Где это сказано, что у Заланов ничего не вырастет? Уж как-нибудь выкрутятся... А репетиторский хлеб горький: частенько с репетиторами обращаются, как с рассыль-
ными мальчишками. Жалкие рубли, которые они зарабатывают, нужно вымаливать да выманивать...
— Сергей Николаевич, — сказал я решительно, — вы не знаете моих домашних обстоятельств, вы не можете себе их представить. Если этим летом не удастся хоть сколько-нибудь заработать, я не смогу больше учиться в гимназии.
Наконец Уральский обещал кому-нибудь порекомендовать меня. Прощаясь, он все же заметил:
— Роберт, если увижу, что у пашет будущего хлебо-дателя разбойничьи глаза, попробую вас отговорить и удержать от этого шага...
Идя домой мимо Сенной площади, я увидел играющих в футбол гимназистов. Мне крикнули:
— Задан, становись!
Никогда я не играл в футбол: меня никто не приглашал, да и не было времени для таких игр. Я все еще медлил, но игроков было мало, и меня уговаривали: играй как умеешь. Сначала мяч не хотел слушаться, но вскоре мне удалось несколько раз ударить так, что все посмотрели на меня с почтением: оказывается, Задан вовсе не такой уж медвежонок!
Вскоре я разгорячился и опомнился лишь после одного великолепного удара: мяч влетел в ворота противника, но... подошва моего ботинка оторвалась почти до самого каблука.
Нет! Эта игра не для моих ботинок.
— Что с тобой? — воскликнул капитан команды храповицкий.— Подошва отлетела? А ты далеко живешь? Надень другие ботинки и беги обратно!
«Надень другие ботинки»!.. Глотая горькие слезы, я тащился по улице. Конечно, неплохо было бы надеть другие ботинки, по где их взять? Где их взять?
Теперь я жил на квартире у одного пекаря. Этот добрый человек вызвался мне помочь: у него поблизости есть один знакомый сапожник, тот и два счета починит. Хозяин тотчас же помчался к сапожнику.
Однако в этот вечер я не дождался своих ботинок. Пекарь успокаивал меня: его Друг, сапожник, немного выпил, и в такие минуты от него нельзя ожидать чего-
нибудь путного. Когда протрезвеет, он снова станет золотым человеком и починит ботинки. Сердце дрогнуло: опять придется пропускать занятия, а в воскресенье на Юрьевой горе меня будет ждать Оля.
Утром пекарь прибежал в полном отчаянии. Ах он, пьяница! Что он наделал, дубина! Ведь пропил ботинки! Дома у него целый угол всевозможной обуви, но он выбрал именно мои; мол, гимназисты богатые люди, не разорятся из-за каких-то ботинок.
Мой пекарь долго ругал себя и проклинал: зачем, ну зачем ему понадобилось сказать, что его квартирант — гимназист?
Наступило воскресенье. Конечно, при сильном желании я, возможно, достал бы что обуть и отправился на Юрьеву гору. Но я не был героем, каким воображала меня Оля. Вместе с весной пришли усталость и апатия: хватит с меня того, что еоюю за свое право учиться. Махнув рукой на дружбу прокурорской дочки, я спокойно стал ожидать, когда пекарь выжмет из сапожника хоть какие-нибудь ботинки, чтобы можно было пока заться на улице.
Это было последним из наиболее тягостных событий того года.
Глава XXII
Война. — Тяжелое лето.
Прошел еще год. О каждой его педеле писатель мог бы создать по роману. Но читатель задохнулся бы от этих романов, как в угарной бане. Лх, лучше помолчим! Даже нищий выбрасывает кое-какие лохмотья в. мусорную яму — уж слишком они намозолили глаза.
Осенью 1915 года я снова собрался в Витебск в гимназию, продолжать учение в пятом классе.Времена резко изменились. Шла война. На западе лаяли пулеметы, немцы наступали: ужо заняли Польшу, Литву, Курземе и ворвались в Белоруссию. Бои шли на Пинских болотах, у Молодечно и под Барановичами. Вереницы беженцев тянулись на восток. Иногда по вечерам, приложив ухо к земле, можно было расслышать отдаленный пушечный гул.
В солнечные дни над головами гудели самолеты, но люди, убиравшие на полях рожь и сено, в рабочей спешке даже не глядели на них. А давно ли это было, когда за автомобилем по улицам Витебска бежала целая орава мальчишек?..
Я тоже сильно изменился. Разглядывая себя в зеркало, удивлялся, куда девалась белобрысая Букашка. Волосы у меня потемнели, мелкие морщинки прорезали щеки и лоб, над верхней губой показался пушок. Мне пошел шестнадцатый год, но давали мне все восемнадцать —вот каким взрослым я уже тогда выглядел!
И все же я не мог похвастаться физической силой и выносливостью. Грудь оставалась такой же узкой. Мускулы на руках были слабые, скулы заострились, в глазах часто загоралась злоба... Бабушка иногда задумчиво качала головой: «Волчонок, да и только!»
Может, и правда — волчонок.Прошел нерадостный для меня год.Отца уже не было дома: царь забрал его в защитники отечества, и он мок в галицийекой грязи. У дедушки сил становилось все меньше; надрываясь на Заячьем болотце, он поранил колено, и в дождливые дни его правую ногу сводили судороги. Болотце так и не успели осушить; в весеннее половодье все канавы снова занесло илом и
песком, и ни у кого не находилось времени их вычистить. Этим летом удалось насушить несколько возов болотном граны, а клевера совсем не было. И я не надеялся, что и будущем году нам удастся накосить хоть той же осоки; на всем болотце проросли побеги ивовых кустов, точно мы мучились на этом проклятом лоскутке земли ради того, чтобы ива росла привольнее!
Тяжелое это было лето! Если раньше по воскресеньям на полях не работали, то этим летом не отдыхали ни одного дня. И только в редкие часы, когда шел дождь, мне удавалось заглянуть в книгу.
С приближением осени мать начала просить меня больше не уезжать в гимназию: у домашних руки и ноги совсем одеревенели, в семье нет ни одного настоящего работника. И отцу тоже надо посылать посылки; для меня не останется ни крошки. А в городе скоро наберутся страху: налетят немецкие аэропланы и всех разбомбят.
Однажды она прибежала домой радостная: Шуманы тоже больше не пустят своего Альфонсика в Витебск. Пусть остается под родительским крылом: немцы идут вперед, время такое страшное —надо всем держаться вместе.
Я усмехнулся. Война немного помяла и потрепала Шумана. Разумеется, он еще мог послать сына в гимназию. Но тот просидел в одном классе два года и все был в числе неуспевающих. Ну, а по закону, сидеть три года в одном классе не разрешалось. Так что у Альфонса не было выбора.
Шуманы разорялись, но зато в нашей Рогайне быстро шли в гору Тетер и Швендер. Как утверждали злые языки, Швендер обрел новую профессию. Тем, кто не хотел идти в армию, прокалывал уши, впрыскивал в глаза разные едкие лекарства, ковырял длинными иголками в коленях — словом, за хорошую плату-калечил людей.
А Тетер молил бога, чтобы война длилась долгие годы. Он поставлял для армии скот, дрова, сено. Не боясь никаких немецких бомб, он собирался везти в гимназию своего сына Франца. Этот юноша с шустрыми жуликоватыми глазами нисколько не походил на неповоротливого Альфонса. Я смело могу побиться об заклад: если
у Франца в кармане будет полнешенький кошелек, а ему скажут: «Получишь рубль, только в зимнюю вьюгу съезди товарным поездом в Витебск», — Франц, ей-богу, пошел бы на это, лишь бы заработать рубль! Я нисколько не сомневался, что из Франца со временем вырастет ловкий спекулянт и живоглот, который, однако, не преминет каждому мило улыбнуться.
Увидав, что я начал собираться в дорогу, мать заплакала, стала бранить меня, называла безжалостным, сказала, что у меня волчье сердце в груди, не способное сочувствовать страданиям других.
Тяжело было слышать ее сетования.С какой радостью купил бы я длинные теплые шерстяные чулки на ее измученные ревматизмом ноги, подарил бы бабушке мягкую шубку, а дедушке дал возможность целый год отдыхать и только прогуливаться летом по полям и лугам.
Но откуда взять все это? Предположим, я останусь дома. Что изменится? Ну, скажем, я принесу несколько ведер воды для скота или нам удастся послать отцу лишнюю посылку на фронт. И это все.
Конечно, самому мне в стенах гимназии будет куда труднее, чем дома.Чтобы успокоить мать, наговорил ей, что война неизвестно когда окончится, а с каждым днем я становлюсь старше. И все же гимназия до некоторой степени убежище и защита — гимназистов не берут в солдаты. Если налетят немецкие аэропланы, что они мне сделают? Постараюсь снять комнатку в доме с каменным погребом. Как только замечу аэроплан, сейчас же спрячусь в погреб...
Мать немного успокоилась.Бедная мать, она так мало знала жизнь, ее легко было успокоить разными глупыми сказками. Но что поделаешь!
И так ее сердце обливалось кровью: за сына, за мужа, да и за брата — дядю Дависа, который давно уже не писал. У нее болела душа за беженцев, забредших в Ро-гайне; за Зенту, которой зимой предстоял путь в анич-ковскую школу.
Глава ХХIII
Последняя помощь из дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Но есть в Витебске человек, который, узнав о моей болезни, будет укорять и бранить за то, что не дал знать о себе. Это дядя Давно. И именно от пего я решил скрывать как можно дольше. А вдруг у меня не простуда? .. Может быть, какая-нибудь заразная болезнь. Еще заражу его детей. Я решил про себя: буду терпеть до последнего, но не дам знать ни Васе, ни Толе, ни дяде Давису.
Моя хозяйка все-таки была сердечным человеком: вечером она напоила меня всякими чаями; ночью я ужасно потел и промок до ниточки. Сырыми стали простыни и одеяло, поверх которого лежала еще шинель. Однако я не шевелился, так как знал: в комнате холодно, надо терпеть. И я терпел сколько мог, все больше сжимаясь в комок, чтобы холод не проник под одеяло.
Эта бессонная ночь была огромным испытанием. Так хотелось высунуть из-под одеяла руку, охладить влажные уши и шею, но что будет потом? Воспаление легких! Бесконечно долго тянулось время. Я еле дождался, пока забрезжил в окнах рассвет и хозяйка затопила печь. Еще некоторое время терпеливо молчал, ожидая, пока в комнате потеплеет. И только потом позвал хозяйку:
— Пожалуйста, достаньте из сундучка сухое белье...
Через несколько дней, бледный, похудевший, пришел в гимназию и сообщил Исаю Исаевичу, что был болен. Хорек насторожился: есть ли у меня записка от врача? Нет, записки не имею, но разве по моему лицу не заметно, что я болел? Хорек впился в меня глазами: да, лицо бледное, но, может быть, это следы каких-нибудь проделок? Может быть, только что курил в уборной? Нет, ему необходимо получить записку...
Когда же я снова попытался возразить, Исай Исае-вич вдруг рассердился, его левая нога начала дергаться. Тут он за одну минуту выпалил больше слов, чем другой за десять: э, черт возьми, первый и последний год он работает в частной гимназии! Обратно, в казенную! Здесь во всех углах пахнет вольнодумством. Может быть, у меня была скарлатина или тиф? Возможно, я должен быть изолирован до самой весны...
Глава XX
«Крепко жму руку...» — Будущий Ломоносов.
Пришла весна. Двина унесла в море сво! перекрестках маленькие девочки и мальчики п букетики первых цветов. И тогда разразился неожиданный удар: застрелился ученик коммерческого училища из-за одной девочки, которая училась в частной женской гимназии Черновой.
Это была романтическая дружба, детская любовь с короткими встречами, с длинными инаивными письмами. Какая-то доносчица стащила у девочки письмо, и оно попало в руки классной дамы, прозванной Крысой. Та весь вечер провозилась с розовыми листочками и в самом конце письма нашла еретическую фразу: «Крепко жму руку — Андрюша».
Классная дама воспылала негодованием. Она прочитала суровую нотацию перепуганной девочке: как смеет чужой мальчик «крепко жать ей руку»? Это бесстыдство и безнравственность! Только брат может крепко пожимать девочке руку... Ну, может быть, еще двоюродный брат. Но чужой мальчик —фи! Какой стыд, какой позор! И такая девочка учится в их гимназии!
Рассказывали, что Крыса терзала девочку три дня, чтобы та призналась, кто такой этот Андрюша.Вскоре прогремел трагический выстрел...
Школы были охвачены возбуждением. Некоторые учителя тоже хмурили брови... За утопающим в цветах гробом Андрюши на кладбище следовала огромная толпа школьной молодежи...
Когда шли через Двину, моего плеча коснулась чья-то мягкая рука:
— Роберт, почему вы меня избегаете?
Это была Оля Ранцевич. С того вечера, когда мы познакомились в кино, я встречал ее на улице всего раза два.
— Роберт, захватите с собой книгу — ведь вы любите стихи Некрасова, — и в следующее воскресенье встретимся в сосновом бору на Юрьевой горе, за Благами. Хорошо?
Я невольно посмотрел на ее ноги — Оля была в красивых, дорогих туфельках. Разве могу я дружить с такой девушкой? Я отрицательно покачал головой. Ведь я не принадлежу к ее кругу. Я — щенок «дамского комитета». Чего мне стыдиться? Я начал рассказывать о себе решительно все — но пилке дров, и о поездке товарным поездом, и. о термометре... Пусть эта барышня видит, с кем она захотела подружиться.
Но чем больше рассказывал, тем шире раскрывались Олины глаза и тем чаще соприкасались наши руки. Мы отделились от похоронной процессии и свернули в какую-то улицу. Когда я кончил свою горькую повесть, Оля всплеснула руками.
Будущий Ломоносов—да-да! Я, быть может, сам еще того не сознаю, но я герой. Мало ли она читала о знаменитых людях, поднявшихся из низших слоев! И вот перед ней — один из них!
Чудесно, великолепно! Нет-нет, мы непременно должны в воскресенье встретиться! Оля быстро произнесла несколько французских фраз.
Вдруг она нагнулась, и мою щеку обжег поцелуй — первый в моей жизни. Затем она шаловливо засмеялась— казалось, зазвенел колокольчик — и, помахав рукой, исчезла, воскликнув:
— До свиданья, Ломоносов! Итак—в воскресенье...
Опьянев, словно шмель от аромата цветов, я шел и шел, не глядя по сторонам, не думая. Опомнился только, когда меня окликнули:
— Ты чего лезешь в грязь? Какими судьбами попал на нашу окраину? И на кого ты похож — бредешь, словно лунатик!—засыпал меня вопросами Вася У гол ев.
Мне стало стыдно, я долго подыскивал слова для ответа:
— Был на похоронах. Провожали коммерсанта Андрюшу...
Вася поморщился:
— Нашел кого провожать!.. Зачем ему было стреляться? Тогда уж мне впору семь раз повеситься, застрелиться и утопиться в реке, но я держусь и буду, держаться! А знаешь, какая у нас беда? Наконец-то удалось обзавестись новым утюгом — и что ты думаешь? Вчера вечером треснул. Матери опять придется мучиться со старым, из которого угли выпадают словно ошалелые. И все же ни мне, ни матери и в голову не пришло покинуть этот свет!
Глава XXI
Я ищу тупиц. — Господская игра. — Еще одна беда.
Весной лужи высохли удивительно быстро, и вскоре по улицам стали носиться столбы ныли. Гимназисты старших классов переживали напряженные дни: готовились к экзаменам.
У нас, третьеклассников, экзаменов еще не было: нас переводили по отметкам в табелях. Во втором полугодии «дамский комитет» опять внес плату за мое обучение, и все же я был удручен и мрачен.
Отец писал, что этим летом ожидается плохой урожай— озимая рожь выпрела под снегом, под яровыми размокла земля: кто знает, когда она просохнет, когда можно будет приступить к севу...
Отец больше ничего не сообщал, но я прочел между строк то, что не было написано: «И прошлой зимой тебе туго пришлось, в будущем надейся только на свои силы».
Пораскинув умом, пошел к Сергею Николаевичу Уральскому — единственному учителю, с которым можно было поговорить по душам. Поведав о своих неприятностях, я поглядел ему прямо в глаза:
— Что делать?
Уральский поднялся; мой рассказ взволновал его;
— Вам, голубчик, нужно летом отдохнуть!
— Сергей Николаевич...
— Роберт, вы не железный. У вас слишком слабое здоровье.
— Да-да, Сергей Николаевич, давно знаю, что я хрупкий, тщедушный и так далее, и так далее. Но, Сергей Николаевич, у меня нет другого выхода: мне необходимо получить работу на лето. Помогите мне найти какого-нибудь тупицу, которому нужен репетитор. ..
Уральский грустно улыбнулся:
— Мало ли в окрестностях Витебска тупиц в помещичьих семьях! Но, милый Роберт, вам трудно конкурировать. Есть старшеклассники, которые тоже хотят заработать: гимназисты, реалисты, воспитанники коммерческих училищ, семинаристы и даже многие студенты — они нуждаются так же, как и вы.
— Сергей Николаевич, быть может, у каких-нибудь лавочников, у чиновников, у мелких домовладельцев, для которых слишком дороги репетиторы и домашние учителя постарше и поумнее?
— Роберт... — Уральский все еще не мог смириться.— Много ли вы заработаете?
Я понимал доброго Сергея Николаевича. Он рассуждал так: урожай подсчитывают только осенью. Где это сказано, что у Заланов ничего не вырастет? Уж как-нибудь выкрутятся... А репетиторский хлеб горький: частенько с репетиторами обращаются, как с рассыль-
ными мальчишками. Жалкие рубли, которые они зарабатывают, нужно вымаливать да выманивать...
— Сергей Николаевич, — сказал я решительно, — вы не знаете моих домашних обстоятельств, вы не можете себе их представить. Если этим летом не удастся хоть сколько-нибудь заработать, я не смогу больше учиться в гимназии.
Наконец Уральский обещал кому-нибудь порекомендовать меня. Прощаясь, он все же заметил:
— Роберт, если увижу, что у пашет будущего хлебо-дателя разбойничьи глаза, попробую вас отговорить и удержать от этого шага...
Идя домой мимо Сенной площади, я увидел играющих в футбол гимназистов. Мне крикнули:
— Задан, становись!
Никогда я не играл в футбол: меня никто не приглашал, да и не было времени для таких игр. Я все еще медлил, но игроков было мало, и меня уговаривали: играй как умеешь. Сначала мяч не хотел слушаться, но вскоре мне удалось несколько раз ударить так, что все посмотрели на меня с почтением: оказывается, Задан вовсе не такой уж медвежонок!
Вскоре я разгорячился и опомнился лишь после одного великолепного удара: мяч влетел в ворота противника, но... подошва моего ботинка оторвалась почти до самого каблука.
Нет! Эта игра не для моих ботинок.
— Что с тобой? — воскликнул капитан команды храповицкий.— Подошва отлетела? А ты далеко живешь? Надень другие ботинки и беги обратно!
«Надень другие ботинки»!.. Глотая горькие слезы, я тащился по улице. Конечно, неплохо было бы надеть другие ботинки, по где их взять? Где их взять?
Теперь я жил на квартире у одного пекаря. Этот добрый человек вызвался мне помочь: у него поблизости есть один знакомый сапожник, тот и два счета починит. Хозяин тотчас же помчался к сапожнику.
Однако в этот вечер я не дождался своих ботинок. Пекарь успокаивал меня: его Друг, сапожник, немного выпил, и в такие минуты от него нельзя ожидать чего-
нибудь путного. Когда протрезвеет, он снова станет золотым человеком и починит ботинки. Сердце дрогнуло: опять придется пропускать занятия, а в воскресенье на Юрьевой горе меня будет ждать Оля.
Утром пекарь прибежал в полном отчаянии. Ах он, пьяница! Что он наделал, дубина! Ведь пропил ботинки! Дома у него целый угол всевозможной обуви, но он выбрал именно мои; мол, гимназисты богатые люди, не разорятся из-за каких-то ботинок.
Мой пекарь долго ругал себя и проклинал: зачем, ну зачем ему понадобилось сказать, что его квартирант — гимназист?
Наступило воскресенье. Конечно, при сильном желании я, возможно, достал бы что обуть и отправился на Юрьеву гору. Но я не был героем, каким воображала меня Оля. Вместе с весной пришли усталость и апатия: хватит с меня того, что еоюю за свое право учиться. Махнув рукой на дружбу прокурорской дочки, я спокойно стал ожидать, когда пекарь выжмет из сапожника хоть какие-нибудь ботинки, чтобы можно было пока заться на улице.
Это было последним из наиболее тягостных событий того года.
Глава XXII
Война. — Тяжелое лето.
Прошел еще год. О каждой его педеле писатель мог бы создать по роману. Но читатель задохнулся бы от этих романов, как в угарной бане. Лх, лучше помолчим! Даже нищий выбрасывает кое-какие лохмотья в. мусорную яму — уж слишком они намозолили глаза.
Осенью 1915 года я снова собрался в Витебск в гимназию, продолжать учение в пятом классе.Времена резко изменились. Шла война. На западе лаяли пулеметы, немцы наступали: ужо заняли Польшу, Литву, Курземе и ворвались в Белоруссию. Бои шли на Пинских болотах, у Молодечно и под Барановичами. Вереницы беженцев тянулись на восток. Иногда по вечерам, приложив ухо к земле, можно было расслышать отдаленный пушечный гул.
В солнечные дни над головами гудели самолеты, но люди, убиравшие на полях рожь и сено, в рабочей спешке даже не глядели на них. А давно ли это было, когда за автомобилем по улицам Витебска бежала целая орава мальчишек?..
Я тоже сильно изменился. Разглядывая себя в зеркало, удивлялся, куда девалась белобрысая Букашка. Волосы у меня потемнели, мелкие морщинки прорезали щеки и лоб, над верхней губой показался пушок. Мне пошел шестнадцатый год, но давали мне все восемнадцать —вот каким взрослым я уже тогда выглядел!
И все же я не мог похвастаться физической силой и выносливостью. Грудь оставалась такой же узкой. Мускулы на руках были слабые, скулы заострились, в глазах часто загоралась злоба... Бабушка иногда задумчиво качала головой: «Волчонок, да и только!»
Может, и правда — волчонок.Прошел нерадостный для меня год.Отца уже не было дома: царь забрал его в защитники отечества, и он мок в галицийекой грязи. У дедушки сил становилось все меньше; надрываясь на Заячьем болотце, он поранил колено, и в дождливые дни его правую ногу сводили судороги. Болотце так и не успели осушить; в весеннее половодье все канавы снова занесло илом и
песком, и ни у кого не находилось времени их вычистить. Этим летом удалось насушить несколько возов болотном граны, а клевера совсем не было. И я не надеялся, что и будущем году нам удастся накосить хоть той же осоки; на всем болотце проросли побеги ивовых кустов, точно мы мучились на этом проклятом лоскутке земли ради того, чтобы ива росла привольнее!
Тяжелое это было лето! Если раньше по воскресеньям на полях не работали, то этим летом не отдыхали ни одного дня. И только в редкие часы, когда шел дождь, мне удавалось заглянуть в книгу.
С приближением осени мать начала просить меня больше не уезжать в гимназию: у домашних руки и ноги совсем одеревенели, в семье нет ни одного настоящего работника. И отцу тоже надо посылать посылки; для меня не останется ни крошки. А в городе скоро наберутся страху: налетят немецкие аэропланы и всех разбомбят.
Однажды она прибежала домой радостная: Шуманы тоже больше не пустят своего Альфонсика в Витебск. Пусть остается под родительским крылом: немцы идут вперед, время такое страшное —надо всем держаться вместе.
Я усмехнулся. Война немного помяла и потрепала Шумана. Разумеется, он еще мог послать сына в гимназию. Но тот просидел в одном классе два года и все был в числе неуспевающих. Ну, а по закону, сидеть три года в одном классе не разрешалось. Так что у Альфонса не было выбора.
Шуманы разорялись, но зато в нашей Рогайне быстро шли в гору Тетер и Швендер. Как утверждали злые языки, Швендер обрел новую профессию. Тем, кто не хотел идти в армию, прокалывал уши, впрыскивал в глаза разные едкие лекарства, ковырял длинными иголками в коленях — словом, за хорошую плату-калечил людей.
А Тетер молил бога, чтобы война длилась долгие годы. Он поставлял для армии скот, дрова, сено. Не боясь никаких немецких бомб, он собирался везти в гимназию своего сына Франца. Этот юноша с шустрыми жуликоватыми глазами нисколько не походил на неповоротливого Альфонса. Я смело могу побиться об заклад: если
у Франца в кармане будет полнешенький кошелек, а ему скажут: «Получишь рубль, только в зимнюю вьюгу съезди товарным поездом в Витебск», — Франц, ей-богу, пошел бы на это, лишь бы заработать рубль! Я нисколько не сомневался, что из Франца со временем вырастет ловкий спекулянт и живоглот, который, однако, не преминет каждому мило улыбнуться.
Увидав, что я начал собираться в дорогу, мать заплакала, стала бранить меня, называла безжалостным, сказала, что у меня волчье сердце в груди, не способное сочувствовать страданиям других.
Тяжело было слышать ее сетования.С какой радостью купил бы я длинные теплые шерстяные чулки на ее измученные ревматизмом ноги, подарил бы бабушке мягкую шубку, а дедушке дал возможность целый год отдыхать и только прогуливаться летом по полям и лугам.
Но откуда взять все это? Предположим, я останусь дома. Что изменится? Ну, скажем, я принесу несколько ведер воды для скота или нам удастся послать отцу лишнюю посылку на фронт. И это все.
Конечно, самому мне в стенах гимназии будет куда труднее, чем дома.Чтобы успокоить мать, наговорил ей, что война неизвестно когда окончится, а с каждым днем я становлюсь старше. И все же гимназия до некоторой степени убежище и защита — гимназистов не берут в солдаты. Если налетят немецкие аэропланы, что они мне сделают? Постараюсь снять комнатку в доме с каменным погребом. Как только замечу аэроплан, сейчас же спрячусь в погреб...
Мать немного успокоилась.Бедная мать, она так мало знала жизнь, ее легко было успокоить разными глупыми сказками. Но что поделаешь!
И так ее сердце обливалось кровью: за сына, за мужа, да и за брата — дядю Дависа, который давно уже не писал. У нее болела душа за беженцев, забредших в Ро-гайне; за Зенту, которой зимой предстоял путь в анич-ковскую школу.
Глава ХХIII
Последняя помощь из дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47