Трудно было туда ходить: тете Лиспе я колол глаза, как репей Дядя всегда старался накормить меня получше, а ведь им тоже каждая копейка дорога. И вот я откладывал визит со дня на день; думал—раздобуду денег,
куплю булку с изюмом, краковскую колбасу и тогда буду там желанным гостем.
— Милостивый боже!—внезапно воскликнул дядя Давис, заглянув мне в лицо. — Ты бледен как мел. Вот тебе гривенник, поезжай домой на трамвае.
— Что ты, дядя, — гривенник! Трамвай стоит только пять копеек... — Я оттолкнул его руку.
— Утром стоил пять, а вечером неизвестно, повезут ли за десять, — пошутил он.
Мы немного прошли вместе.
— Где ты работаешь? Все еще у Веры. Константиновны Чибур-Золотоухиной?
— У нее. Я говорил тебе — это черт, а не старуха! Кто-то ночью украл воз досок... и она собирается у меня из жалованья вычесть. Сама сидит на тысячах, а с бедного человека готова последнюю шкуру содрать.
— Ой! — испугался я. — Как же со стипендией? Если она такая непостоянная, отдаст другому.
— Не бойся, ведь это не ее деньги. Я недавно напомнил. .. Но знаешь что, сынок: поучись где-нибудь тонким манерам. Она сказала. «Было бы неплохо, если бы этот юноша когда-нибудь показался мне». Конечно, попробую отговорить...
Домой пришел я поздно ночью, усталый и голодный. Дверь открыла хозяйка. Где так долго пропадал? Она очень тревожилась — не попал ли ее гимназист в какую-нибудь бедуН
Я чистосердечно признался: пусть делает что хочет, пусть хоть сейчас выбросит меня из квартиры — все равно не смогу заплатить сразу за весь месяц. И я рассказал ей обо всех своих приключениях.
Хозяйка отвернулась; я заметил, как она быстро утерла рукавом глаза. Потом выташила из остывшей печи глиняный горшок — в нем было немного похлебки.
— Садись-ка за стол... да бери ложку
Когда я опустошил тарелку, хозяйка легонько погладила мою голову:
— А теперь иди спать. Мы небогатые люди... но, может быть, ты со временем что-нибудь заработаешь. Только никогда не бери в руки карты Мы бедны и так, а карты —они снимают последнюю рубашку с плеч. Мало ли этакого бывало?
Глава XII
Вечные враги. — Ночь напролет за работой. — Дочь губернатора. — «Фи, господин гимназист...»
Другие могли ночь напролет просидеть за картами или еще как-нибудь убить время, и все-таки на другой день они являлись в гимназию со свежей головой.
Я же на следующее утро чувствовал себя так, словно меня отхлестали плетьми, и на уроке географии не мог ответить на самые простые вопросы.
Как был поражен учитель географии Сергей Николаевич Уральский, который так доброжелательно отнесся ко мне во время экзаменов! Мы снова остановились с ним в конце коридора.
— Залан, что с вами случилось? Вы нездоровы?
Я стоял пристыженный, опустив голову. Я научился лгать Хорьку, Гуммиарабику, директору... Но Уральскому. .. Ему не мог сказать ни одного неправдивого словечка. Разве нельзя было пожаловаться, что голова разламывается на части? Сергей Николаевич поверил бы мне — мне, который знал все моря и реки, как настоящий моряк.
— Выслушайте меня хорошенько: через неделю кончается первая четверть. Я уже познакомился с вашими отметками.- почти по всем предметам пятерки. Но что случилось с вашей памятью? Вы знаете, после окончания первой четверти будет заседание дамского комитета. Держитесь покрепче, чтобы стипендия от вас не ускользнула. А сегодня, мой милый, идите домой. В журнале отмечу, что вы внезапно заболели. Боюсь, как бы вас не вызвал еще кто-нибудь... Не всякий захочет считаться с вашим состоянием. Еще раз напоминаю: будьте осторожны в конце четверти!
Дома я немного полежал — стало легче. Потом внимательно просмотрел уроки на завтра Бывало, что даже самые прилежные ученики вдруг забудут о каком-нибудь заданном уроке. Итак: немецкий язык, история-, рисование, арифметика. Ага, по арифметике нужно сдать тетради с задачами, решенными раньше.
Я просмотрел все остальные уроки и, посвистывая, наклонился к сундучку, чтобы вынуть из него тетради по арифметике, хранившиеся у меня на самом дне.Однажды случилась беда: хозяйка взяла со стола тетрадь и накрыла ею котелок с супом, чтобы суп не простыл. Тогда мне пришлось переписать все задачи в новую тетрадь — не покажешь же учителю тетрадь с жирным пятном посредине!
После этого случая я аккуратно запирал в сундучок все тетради. Но от несчастья, нет гарантий. Перед моими глазами поплыли желтые и зеленые круги: что стряслось с тетрадями?
Крысы и мыши были моими вечными врагами, особенно в квартире портного Ипполитова. Спасая от них свои съестные припасы, я все мешочки вешал на гвозди. И вот эти чертовы мыши прогрызли дно в сундучке И перепортили все собранные за четверть тетради!
Как странно, что мне не повезло как раз в географии и арифметике. В этих предметах я чувствовал себя особенно сильным. Но если Сергей Николаевич был чутким и добрым, то от Барбовича — учителя арифметики — я не мог ждать ничего хорошего. Его мало интересовало, есть ли у гимназиста глубокие знания. Он обычно задавал каждому вызванному к доске три вопроса или задачу. Если гимназист решал, бойко постукивая мелом подоске, получал пятерку. Если решал не столь бойко — четыре или четыре с плюсом. Если запинался — три. То же при проверке тетрадей: они должны были выглядеть так, точно их только что купили в магазине. Но сам ли гимназист решал задачи, списал ли с чужой тетради или кто-нибудь другой сделал ему за небольшую мзду — это Барбовича не интересовало. Главное — внешний вид.
Но именно в этом надо мной тяготело проклятие. Разве одноклассники имели представление о бедах, которые подстерегали меня со всех сторон? У них были хорошие сумки для книг, не боявшиеся ни дождевых капель, ни снежинок. Мне же приходилось заботливо прятать книги и тетради под пальто; единственное, что я мог сделать, — обернуть их в старые газеты, да и те раздобывал не без труда. У господских детей никто не накрывал тетрадями горшки с супом. На их тетради не покушались крысы и мыши.
Разумеется, гимназисты вроде Толи Радкевича не очень-то заботились о книгах и тетрадях. Они довольствовались тройками и не считались с особенностями характера Барбовича. Но мне нужны были пятерки, чтобы «дамский комитет» раскошелился.И вот я стоял, остолбенев, перед сундучком. Какой толк от того, что я лучше всех решаю задачи? Если сдам такие тетради — получу единицу. По устному — пять, по письменному — единица; в результате — три за четверть. Нет-нет, только не это! Придется вес переписать. Тетради, на которых будет стоять моя фамилия, должны быть такими, словно их только что доставили с фабрики.
Сел за столик и взялся за перо. Счастье еще, что Сергей Николаевич отпустил меня с уроков — все-таки немного отдохнул. Я писал весь вечер п еще далеко за полночь. Хорошо, что в этот вечер к портному не пришел никто из собутыльников. Зато поздно ночью, шатаясь, вернулся домой он сам и, повалившись на кровать, тут же захрапел.
Я проработал почти всю ночь и, совершенно одурев, сделал ошибки в двух местах. Эти страницы пришлось вынуть — не вырвать, а именно вынуть, и па их место вложить новые из другой тетради. Кто мог поручиться, что Барбович не пересчитает страницы? А в каждой те» тради 16 листов — 32 страницы, так как они специально куплены в магазине Дрейцера.
Воспитанники гимназии Неруша должны были покупать тетради только у Дрейцера—так распорядился директор. Для немецкого языка — в розовых обложках, для французского — в серых, для арифметики и алгеб1 ры — в синих и т. д., и все со специальными этикетками, на которых напечатана фамилия Неруша. Гимназисты ехидничали, что торговец книгами и письменными принадлежностями Дрейцер подарил нашему директору пегую охотничью собаку, и тот решил его за это отблагодарить.
Кто знает, в охотничьей ли собаке тут дело, но.гимназисты Неруша приносили Дрейцеру прибыль.
Под утро я заснул и спал очень тревожно. Мне снились мыши, крысы, тигры и крокодилы.
Когда пришел в гимназию, кружилась голова и по» ташнивало. Дождавшись урока арифметики, попросил Барбовича отпустить меня домой. Он, минуту подумав, спросил:
— Вы живете у родителей или снимаете комнату?
Услышав, что снимаю комнату, учитель пожал пле-чами:
— В таком случае, кто поручится, что вы сейчас пойдете именно домой? Если принесете удостоверение от врача — тогда, пожалуйста, идите.
Какой врач выдаст мне даром удостоверение? Я начал корчить всяческие гримасы и несколько раз застонал. Тогда он наконец отпустил меня, сказав:
— Запомните, что это очень подозрительно, когда гимназист уходит с уроков. Если бы вы совсем не пришли с самого утра, то ваша болезнь была бы куда правдоподобней.
На этом неприятности не кончились. Я отправился домой по улице, где редко показывались извозчики. Поэтому спокойно переходил через дорогу, не оглядываясь по сторонам. Вдруг из какого-то переулка вылетела карета, запряженная парой лошадей. Я едва отскочил— колесо кареты успело задеть носок моего левого ботинка. Тьфу ты, нечистая сила! Это дочь самого губернатора, которая учится в женской гимназии императрицы Марии и, должно быть, сейчас едет в гимназию. Я уже слыхал об этой барышне из высшего общества. Она часто нарочно мчится по переулкам, пугая рассеянных прохожих. Однажды оглоблей ее саней задело маленького гимназиста — тот свалился как сноп, но кучер соскочил с козел и закричал городовому: гимназист хотел напугать губернаторских лошадей, чтобы дочь губернатора разбилась! Пострадавший малыш попал в кондуит и получил по поведению четыре. Не раз гимназисты, увидев губернаторских лошадей, цедили сквозь зубы:
«Ведьма едет!»
Я проходил мимо Могилевского рынка. Там каждый предлагал свой товар: кто — поросят, овец, гусей, кто — сено, овес, лен, а кто — дрова, картофель, яблоки... Стоял такой шум, что в ушах звенело. Внезапно услыхал за спиной:
— Букашка!
Быстро обернулся — вот так радость! Алеша Зайцев! Он все еще работал у Шуманов не то пастухом, не то батраком: жалованье как у пастуха, а работы как у батрака.
Когда первая радость прошла, Алеша угостил меня изюмом и хвалился: хозяин в городе подобрел. По Дороге у Алеши два раза распряглась лошадь. Шуман бранился, грозил отстегать такого возницу вожжами. А в Витебске все же дал гривенник на лакомства. Алеша собрался было купить конфеты, но спохватился: много ли купишь — две-три штуки, и всё. И вот взял изюм — да такой мелкий, что надолго хватит.
Бедный Алеша! Мне вдруг стало невыразимо жаль его. Я обнял своего дорогого друга, как родного брата, которого годами не видал.— Господин гимназист, фи! Как не стыдно! Нашли с кем нежничать! — неожиданно пропищал женский
голос.Я увидел какую-то важную даму в меховой шубе. Возможно, это была одна из главных персон «дамского комитета».
От этого писклявого голоса у меня по всему телу, как волны, прокатились и холод и жар. Алеша покраснел, отскочил в сторону — вот-вот он исчезнет в толпе... Я двинулся за ним.
— Что слышно о школе, о ребятах? О Митрофане Елисеевиче?
— Эх, браток, живу я как в арестантских ротах! В праздники и не думай отлучиться. Ну, говорят, Ми-трофан Елисеевич редко таскает за вихры... Наверное, жениться собирается. Теперь и я мог бы учиться...
— Так учись!
— Кишка тонка! — Видя, что я не понял ответа, Алеша рассмеялся. — Только ангелы живут воздухом, мы же без хлебушка ни шагу... А хлебушко растет на чужих полях! — поучал он меня, как старик несмышленого ребенка.
Глава XIII
Наставления Пузыкина. — О тонких манерах и прошениях.
О присуждении стипендии сказал мне делопроизводитель гимназии Пузыкин. Гимназисты относились к нему пренебрежительно, а старшеклассники с ним почти не здоровались. В прежние годы он пытался играть роль воспитателя: на переменах, шаркая ногами, шнырял по
залам и коридорам, высматривал и вынюхивал всякие незаконности. В то время з седьмом классе учились удалые парни, и они решили, что если уж канцелярский писарь начнет совать свой нос в гимназические дела, то им плохо придется. Раза два в темноте спустили его с лестницы, да так, что он еле убрался, волоча ноги, прихрамывая и кряхтя. Потом в квартире, где он жил, выбили рогатками все стекла и так отлупили его двух сынков, что хоть беги из Витебска.
В мое время Пузыкин не слонялся возле классов, поняв, что роль доносчика ему не по плечу. В конце концов Пузыкин убедился, что в стенах гимназии он тоже низшее существо, и целыми днями сидел в своей канцелярии, скрипя пером по бумаге.
И вот этот Пузыкин, вызвав меня в канцелярию, сообщил большую радость... Я поблагодарил, хотел поклониться и уйти. Но, должно быть, у Пузыкина в этот день было мало работы или в нем проснулся непризнанный педагог и воспитатель. Как бы там ни было, он начал меня поучать.
Почему я так спешу? Никогда не вредно поговорить со старшими интеллигентными людьми. Он уже давно обратил внимание —мне не хватает тонких манер: сразу видно, стипендиат «Комитета помощи нуждающимся ученикам». Мою неловкость и неуклюжесть когда-нибудь могут истолковать как неуважение и грубость — такого мнения надо остерегаться. Пузыкин подергал меня за ремень: куда это годится — совсем не затянут! И, как я ни беден, все же должен отложить несколько копеек на помаду для волос. Умею ли я изящно кланяться? Тут Пузыкин отставил ногу немного в сторону и браво щелкнул каблуками. Если какая-нибудь благодетельница позовет меня к себе, я должен сделать точь-в-точь как он сейчас. Целовать руку еще рано — во всяком случае, пока не переведут в пятый класс, а уж потом — обязательно.
Таким образом, до целования рук благородным дамам оставалось почти два года, но тем не менее Пузыкин поторопился показать мне и это, словно опасаясь, что до того времени он умрет или Иван Романович Неруш его уволит. Еще звонче стукнув каблуками, делопроизводитель схватил со стола промокательную бума-
гу — она должна была изображать дамскую руку — и, блаженно зажмурив глаза, нагнулся к бумаге, причем сложил губы сердечком. Видно, он не надеялся, что я с первого раза овладею этой наукой, и посоветовал: лучше всего изредка задерживаться у двери учительской гардеробной и там присматриваться. Па всех учителей не стоит обращать внимания — многие из них сами не большие знатоки хороших манер, и редко кто имеет обыкновение целовать дамам руку. Но он, Пузыкин, а также уважаемый Исай Исаевич Остроухов — настоящие художники в обхождении с дамами.
Пузыкин вдруг переменил тему разговора: он вообще удивлен, что мне присудили стипендию — мое прошение написано неверно. Тут я не утерпел: как так неверно? Мне его писал сам Сергей Николаевич Уральский. Делопроизводитель захихикал: да, правда, ни одной ошибки не было. Но каков дух этого прошения? Нет-нет, впредь я не должен так рисковать. Если я дам ему рубль, он напишет такое прошение, что все дамы заплачут! А короткими и сухо написанными прошениями трудно добиться успеха. Он, Пузыкин, напишет с цитатами из Пушкина и Лермонтова, с воодушевлением и так выразительно, что у всех дам растают сердца и они еще долго будут говорить о прошении Залана.
Пузыкин был прав. Позже я слышал и от дяди Да-виса, что Вера Константиновна Чибур-Золотоухина сказала: прошение его племянника было слишком высокомерно — таким ключом трудно отомкнуть мягкие сердца.
Глава XIV
В гостях у Каулиней. — Гоголь. — Первый раз в кинематографе. — Люди незнакомого мне мира. — Оля.
Наконец мне удалось свободнее вздохнуть: домашние, прислали несколько рублей.Так-так, теперь я богач... Могу не только глазеть в окна магазинов, по даже войти... Впрочем, на кой черт мне магазины с роскошными вывесками и витринами! Но кто помешает потоптаться в лавочках, торгующих мелочью?
Вдруг как обухом хватило по голове: ты же давно, не был у Каулиней! Позор! А в гости с пустыми руками не ходят.
В воскресенье я двинулся к домику на окраине...
Тетя Лиене воскликнула:
— Ты что, ошалел? Притащил с собой целый воз...
— Ну и воз... Две булки с изюмом и краковская колбаса.
Тетя молча опустилась на стул. Мне скова попало от нее. Оказывается, я не смею тратить деньги на такие лакомства. Даже для дяди Дависа. Потом она спросила сдавленным голосом:
— А ты покупал себе в Витебске белый хлеб? — Не ожидая ответа, она вздохнула и примирительно покачала головой: — Что ж, пожалуй, тот день очень счастливый, когда неимущий угощает неимущего.
У меня защемило сердце. Ни с того ни с сего неожиданно брякнул:
— А на вишневку пожалел денег...
- Дурачина! — Тетя обняла меня за плечи. —Что на свете вкуснее кофе? Ничего! Да только и кофе нам приходится пить с оглядкой.
Я хотел было проститься. Тут уж тетя рассердилась:
— Как же ты уйдешь, не повидав сестренок и Дависа? Оставайся — полюбуешься, как они будут за обе щеки уписывать твой гостинец.
Через час мы весело болтали за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
куплю булку с изюмом, краковскую колбасу и тогда буду там желанным гостем.
— Милостивый боже!—внезапно воскликнул дядя Давис, заглянув мне в лицо. — Ты бледен как мел. Вот тебе гривенник, поезжай домой на трамвае.
— Что ты, дядя, — гривенник! Трамвай стоит только пять копеек... — Я оттолкнул его руку.
— Утром стоил пять, а вечером неизвестно, повезут ли за десять, — пошутил он.
Мы немного прошли вместе.
— Где ты работаешь? Все еще у Веры. Константиновны Чибур-Золотоухиной?
— У нее. Я говорил тебе — это черт, а не старуха! Кто-то ночью украл воз досок... и она собирается у меня из жалованья вычесть. Сама сидит на тысячах, а с бедного человека готова последнюю шкуру содрать.
— Ой! — испугался я. — Как же со стипендией? Если она такая непостоянная, отдаст другому.
— Не бойся, ведь это не ее деньги. Я недавно напомнил. .. Но знаешь что, сынок: поучись где-нибудь тонким манерам. Она сказала. «Было бы неплохо, если бы этот юноша когда-нибудь показался мне». Конечно, попробую отговорить...
Домой пришел я поздно ночью, усталый и голодный. Дверь открыла хозяйка. Где так долго пропадал? Она очень тревожилась — не попал ли ее гимназист в какую-нибудь бедуН
Я чистосердечно признался: пусть делает что хочет, пусть хоть сейчас выбросит меня из квартиры — все равно не смогу заплатить сразу за весь месяц. И я рассказал ей обо всех своих приключениях.
Хозяйка отвернулась; я заметил, как она быстро утерла рукавом глаза. Потом выташила из остывшей печи глиняный горшок — в нем было немного похлебки.
— Садись-ка за стол... да бери ложку
Когда я опустошил тарелку, хозяйка легонько погладила мою голову:
— А теперь иди спать. Мы небогатые люди... но, может быть, ты со временем что-нибудь заработаешь. Только никогда не бери в руки карты Мы бедны и так, а карты —они снимают последнюю рубашку с плеч. Мало ли этакого бывало?
Глава XII
Вечные враги. — Ночь напролет за работой. — Дочь губернатора. — «Фи, господин гимназист...»
Другие могли ночь напролет просидеть за картами или еще как-нибудь убить время, и все-таки на другой день они являлись в гимназию со свежей головой.
Я же на следующее утро чувствовал себя так, словно меня отхлестали плетьми, и на уроке географии не мог ответить на самые простые вопросы.
Как был поражен учитель географии Сергей Николаевич Уральский, который так доброжелательно отнесся ко мне во время экзаменов! Мы снова остановились с ним в конце коридора.
— Залан, что с вами случилось? Вы нездоровы?
Я стоял пристыженный, опустив голову. Я научился лгать Хорьку, Гуммиарабику, директору... Но Уральскому. .. Ему не мог сказать ни одного неправдивого словечка. Разве нельзя было пожаловаться, что голова разламывается на части? Сергей Николаевич поверил бы мне — мне, который знал все моря и реки, как настоящий моряк.
— Выслушайте меня хорошенько: через неделю кончается первая четверть. Я уже познакомился с вашими отметками.- почти по всем предметам пятерки. Но что случилось с вашей памятью? Вы знаете, после окончания первой четверти будет заседание дамского комитета. Держитесь покрепче, чтобы стипендия от вас не ускользнула. А сегодня, мой милый, идите домой. В журнале отмечу, что вы внезапно заболели. Боюсь, как бы вас не вызвал еще кто-нибудь... Не всякий захочет считаться с вашим состоянием. Еще раз напоминаю: будьте осторожны в конце четверти!
Дома я немного полежал — стало легче. Потом внимательно просмотрел уроки на завтра Бывало, что даже самые прилежные ученики вдруг забудут о каком-нибудь заданном уроке. Итак: немецкий язык, история-, рисование, арифметика. Ага, по арифметике нужно сдать тетради с задачами, решенными раньше.
Я просмотрел все остальные уроки и, посвистывая, наклонился к сундучку, чтобы вынуть из него тетради по арифметике, хранившиеся у меня на самом дне.Однажды случилась беда: хозяйка взяла со стола тетрадь и накрыла ею котелок с супом, чтобы суп не простыл. Тогда мне пришлось переписать все задачи в новую тетрадь — не покажешь же учителю тетрадь с жирным пятном посредине!
После этого случая я аккуратно запирал в сундучок все тетради. Но от несчастья, нет гарантий. Перед моими глазами поплыли желтые и зеленые круги: что стряслось с тетрадями?
Крысы и мыши были моими вечными врагами, особенно в квартире портного Ипполитова. Спасая от них свои съестные припасы, я все мешочки вешал на гвозди. И вот эти чертовы мыши прогрызли дно в сундучке И перепортили все собранные за четверть тетради!
Как странно, что мне не повезло как раз в географии и арифметике. В этих предметах я чувствовал себя особенно сильным. Но если Сергей Николаевич был чутким и добрым, то от Барбовича — учителя арифметики — я не мог ждать ничего хорошего. Его мало интересовало, есть ли у гимназиста глубокие знания. Он обычно задавал каждому вызванному к доске три вопроса или задачу. Если гимназист решал, бойко постукивая мелом подоске, получал пятерку. Если решал не столь бойко — четыре или четыре с плюсом. Если запинался — три. То же при проверке тетрадей: они должны были выглядеть так, точно их только что купили в магазине. Но сам ли гимназист решал задачи, списал ли с чужой тетради или кто-нибудь другой сделал ему за небольшую мзду — это Барбовича не интересовало. Главное — внешний вид.
Но именно в этом надо мной тяготело проклятие. Разве одноклассники имели представление о бедах, которые подстерегали меня со всех сторон? У них были хорошие сумки для книг, не боявшиеся ни дождевых капель, ни снежинок. Мне же приходилось заботливо прятать книги и тетради под пальто; единственное, что я мог сделать, — обернуть их в старые газеты, да и те раздобывал не без труда. У господских детей никто не накрывал тетрадями горшки с супом. На их тетради не покушались крысы и мыши.
Разумеется, гимназисты вроде Толи Радкевича не очень-то заботились о книгах и тетрадях. Они довольствовались тройками и не считались с особенностями характера Барбовича. Но мне нужны были пятерки, чтобы «дамский комитет» раскошелился.И вот я стоял, остолбенев, перед сундучком. Какой толк от того, что я лучше всех решаю задачи? Если сдам такие тетради — получу единицу. По устному — пять, по письменному — единица; в результате — три за четверть. Нет-нет, только не это! Придется вес переписать. Тетради, на которых будет стоять моя фамилия, должны быть такими, словно их только что доставили с фабрики.
Сел за столик и взялся за перо. Счастье еще, что Сергей Николаевич отпустил меня с уроков — все-таки немного отдохнул. Я писал весь вечер п еще далеко за полночь. Хорошо, что в этот вечер к портному не пришел никто из собутыльников. Зато поздно ночью, шатаясь, вернулся домой он сам и, повалившись на кровать, тут же захрапел.
Я проработал почти всю ночь и, совершенно одурев, сделал ошибки в двух местах. Эти страницы пришлось вынуть — не вырвать, а именно вынуть, и па их место вложить новые из другой тетради. Кто мог поручиться, что Барбович не пересчитает страницы? А в каждой те» тради 16 листов — 32 страницы, так как они специально куплены в магазине Дрейцера.
Воспитанники гимназии Неруша должны были покупать тетради только у Дрейцера—так распорядился директор. Для немецкого языка — в розовых обложках, для французского — в серых, для арифметики и алгеб1 ры — в синих и т. д., и все со специальными этикетками, на которых напечатана фамилия Неруша. Гимназисты ехидничали, что торговец книгами и письменными принадлежностями Дрейцер подарил нашему директору пегую охотничью собаку, и тот решил его за это отблагодарить.
Кто знает, в охотничьей ли собаке тут дело, но.гимназисты Неруша приносили Дрейцеру прибыль.
Под утро я заснул и спал очень тревожно. Мне снились мыши, крысы, тигры и крокодилы.
Когда пришел в гимназию, кружилась голова и по» ташнивало. Дождавшись урока арифметики, попросил Барбовича отпустить меня домой. Он, минуту подумав, спросил:
— Вы живете у родителей или снимаете комнату?
Услышав, что снимаю комнату, учитель пожал пле-чами:
— В таком случае, кто поручится, что вы сейчас пойдете именно домой? Если принесете удостоверение от врача — тогда, пожалуйста, идите.
Какой врач выдаст мне даром удостоверение? Я начал корчить всяческие гримасы и несколько раз застонал. Тогда он наконец отпустил меня, сказав:
— Запомните, что это очень подозрительно, когда гимназист уходит с уроков. Если бы вы совсем не пришли с самого утра, то ваша болезнь была бы куда правдоподобней.
На этом неприятности не кончились. Я отправился домой по улице, где редко показывались извозчики. Поэтому спокойно переходил через дорогу, не оглядываясь по сторонам. Вдруг из какого-то переулка вылетела карета, запряженная парой лошадей. Я едва отскочил— колесо кареты успело задеть носок моего левого ботинка. Тьфу ты, нечистая сила! Это дочь самого губернатора, которая учится в женской гимназии императрицы Марии и, должно быть, сейчас едет в гимназию. Я уже слыхал об этой барышне из высшего общества. Она часто нарочно мчится по переулкам, пугая рассеянных прохожих. Однажды оглоблей ее саней задело маленького гимназиста — тот свалился как сноп, но кучер соскочил с козел и закричал городовому: гимназист хотел напугать губернаторских лошадей, чтобы дочь губернатора разбилась! Пострадавший малыш попал в кондуит и получил по поведению четыре. Не раз гимназисты, увидев губернаторских лошадей, цедили сквозь зубы:
«Ведьма едет!»
Я проходил мимо Могилевского рынка. Там каждый предлагал свой товар: кто — поросят, овец, гусей, кто — сено, овес, лен, а кто — дрова, картофель, яблоки... Стоял такой шум, что в ушах звенело. Внезапно услыхал за спиной:
— Букашка!
Быстро обернулся — вот так радость! Алеша Зайцев! Он все еще работал у Шуманов не то пастухом, не то батраком: жалованье как у пастуха, а работы как у батрака.
Когда первая радость прошла, Алеша угостил меня изюмом и хвалился: хозяин в городе подобрел. По Дороге у Алеши два раза распряглась лошадь. Шуман бранился, грозил отстегать такого возницу вожжами. А в Витебске все же дал гривенник на лакомства. Алеша собрался было купить конфеты, но спохватился: много ли купишь — две-три штуки, и всё. И вот взял изюм — да такой мелкий, что надолго хватит.
Бедный Алеша! Мне вдруг стало невыразимо жаль его. Я обнял своего дорогого друга, как родного брата, которого годами не видал.— Господин гимназист, фи! Как не стыдно! Нашли с кем нежничать! — неожиданно пропищал женский
голос.Я увидел какую-то важную даму в меховой шубе. Возможно, это была одна из главных персон «дамского комитета».
От этого писклявого голоса у меня по всему телу, как волны, прокатились и холод и жар. Алеша покраснел, отскочил в сторону — вот-вот он исчезнет в толпе... Я двинулся за ним.
— Что слышно о школе, о ребятах? О Митрофане Елисеевиче?
— Эх, браток, живу я как в арестантских ротах! В праздники и не думай отлучиться. Ну, говорят, Ми-трофан Елисеевич редко таскает за вихры... Наверное, жениться собирается. Теперь и я мог бы учиться...
— Так учись!
— Кишка тонка! — Видя, что я не понял ответа, Алеша рассмеялся. — Только ангелы живут воздухом, мы же без хлебушка ни шагу... А хлебушко растет на чужих полях! — поучал он меня, как старик несмышленого ребенка.
Глава XIII
Наставления Пузыкина. — О тонких манерах и прошениях.
О присуждении стипендии сказал мне делопроизводитель гимназии Пузыкин. Гимназисты относились к нему пренебрежительно, а старшеклассники с ним почти не здоровались. В прежние годы он пытался играть роль воспитателя: на переменах, шаркая ногами, шнырял по
залам и коридорам, высматривал и вынюхивал всякие незаконности. В то время з седьмом классе учились удалые парни, и они решили, что если уж канцелярский писарь начнет совать свой нос в гимназические дела, то им плохо придется. Раза два в темноте спустили его с лестницы, да так, что он еле убрался, волоча ноги, прихрамывая и кряхтя. Потом в квартире, где он жил, выбили рогатками все стекла и так отлупили его двух сынков, что хоть беги из Витебска.
В мое время Пузыкин не слонялся возле классов, поняв, что роль доносчика ему не по плечу. В конце концов Пузыкин убедился, что в стенах гимназии он тоже низшее существо, и целыми днями сидел в своей канцелярии, скрипя пером по бумаге.
И вот этот Пузыкин, вызвав меня в канцелярию, сообщил большую радость... Я поблагодарил, хотел поклониться и уйти. Но, должно быть, у Пузыкина в этот день было мало работы или в нем проснулся непризнанный педагог и воспитатель. Как бы там ни было, он начал меня поучать.
Почему я так спешу? Никогда не вредно поговорить со старшими интеллигентными людьми. Он уже давно обратил внимание —мне не хватает тонких манер: сразу видно, стипендиат «Комитета помощи нуждающимся ученикам». Мою неловкость и неуклюжесть когда-нибудь могут истолковать как неуважение и грубость — такого мнения надо остерегаться. Пузыкин подергал меня за ремень: куда это годится — совсем не затянут! И, как я ни беден, все же должен отложить несколько копеек на помаду для волос. Умею ли я изящно кланяться? Тут Пузыкин отставил ногу немного в сторону и браво щелкнул каблуками. Если какая-нибудь благодетельница позовет меня к себе, я должен сделать точь-в-точь как он сейчас. Целовать руку еще рано — во всяком случае, пока не переведут в пятый класс, а уж потом — обязательно.
Таким образом, до целования рук благородным дамам оставалось почти два года, но тем не менее Пузыкин поторопился показать мне и это, словно опасаясь, что до того времени он умрет или Иван Романович Неруш его уволит. Еще звонче стукнув каблуками, делопроизводитель схватил со стола промокательную бума-
гу — она должна была изображать дамскую руку — и, блаженно зажмурив глаза, нагнулся к бумаге, причем сложил губы сердечком. Видно, он не надеялся, что я с первого раза овладею этой наукой, и посоветовал: лучше всего изредка задерживаться у двери учительской гардеробной и там присматриваться. Па всех учителей не стоит обращать внимания — многие из них сами не большие знатоки хороших манер, и редко кто имеет обыкновение целовать дамам руку. Но он, Пузыкин, а также уважаемый Исай Исаевич Остроухов — настоящие художники в обхождении с дамами.
Пузыкин вдруг переменил тему разговора: он вообще удивлен, что мне присудили стипендию — мое прошение написано неверно. Тут я не утерпел: как так неверно? Мне его писал сам Сергей Николаевич Уральский. Делопроизводитель захихикал: да, правда, ни одной ошибки не было. Но каков дух этого прошения? Нет-нет, впредь я не должен так рисковать. Если я дам ему рубль, он напишет такое прошение, что все дамы заплачут! А короткими и сухо написанными прошениями трудно добиться успеха. Он, Пузыкин, напишет с цитатами из Пушкина и Лермонтова, с воодушевлением и так выразительно, что у всех дам растают сердца и они еще долго будут говорить о прошении Залана.
Пузыкин был прав. Позже я слышал и от дяди Да-виса, что Вера Константиновна Чибур-Золотоухина сказала: прошение его племянника было слишком высокомерно — таким ключом трудно отомкнуть мягкие сердца.
Глава XIV
В гостях у Каулиней. — Гоголь. — Первый раз в кинематографе. — Люди незнакомого мне мира. — Оля.
Наконец мне удалось свободнее вздохнуть: домашние, прислали несколько рублей.Так-так, теперь я богач... Могу не только глазеть в окна магазинов, по даже войти... Впрочем, на кой черт мне магазины с роскошными вывесками и витринами! Но кто помешает потоптаться в лавочках, торгующих мелочью?
Вдруг как обухом хватило по голове: ты же давно, не был у Каулиней! Позор! А в гости с пустыми руками не ходят.
В воскресенье я двинулся к домику на окраине...
Тетя Лиене воскликнула:
— Ты что, ошалел? Притащил с собой целый воз...
— Ну и воз... Две булки с изюмом и краковская колбаса.
Тетя молча опустилась на стул. Мне скова попало от нее. Оказывается, я не смею тратить деньги на такие лакомства. Даже для дяди Дависа. Потом она спросила сдавленным голосом:
— А ты покупал себе в Витебске белый хлеб? — Не ожидая ответа, она вздохнула и примирительно покачала головой: — Что ж, пожалуй, тот день очень счастливый, когда неимущий угощает неимущего.
У меня защемило сердце. Ни с того ни с сего неожиданно брякнул:
— А на вишневку пожалел денег...
- Дурачина! — Тетя обняла меня за плечи. —Что на свете вкуснее кофе? Ничего! Да только и кофе нам приходится пить с оглядкой.
Я хотел было проститься. Тут уж тетя рассердилась:
— Как же ты уйдешь, не повидав сестренок и Дависа? Оставайся — полюбуешься, как они будут за обе щеки уписывать твой гостинец.
Через час мы весело болтали за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47