сиди уж там, где застал тебя резкий северный ветер.
— Пан Роберт, дайте, пожалуйста, спичек! Машинально нащупав в кармане коробок, я отдал
его соседке и опять склонился над книгой. Вдруг до сознания дошли слова Ядвиги:
— Владек, ты уже согрел пальчики, пусти к лампе сестренку... Франя, осторожней, не урони стекло.
Я медленно закрыл книгу. В соседней комнате дети по очереди грели у лампы тонкие, окоченевшие ручонки. Наставив малышей, как вести себя с огнем, мать стремительно бросилась на колени. С ее губ сорвался поток необычных молитв.
Мне невольно вспомнилась бабушка. Вот так же и в ее молитвах было больше упреков и угроз, чем смирения и покорности. Ядвига поминала то бога-отца, то бога-сына. Но чаще всего — Ченстоховскую богоматерь. Резко упрекала она матерь божью за то, что та никогда по-настоящему не выслушала Ядвигу Лужинскуго... Сжолько слез было пролито ею в ранней юности, до войны... Еще ребенком она нашла в кустах акации фарфоровую куклу и начала горячо благодарить матерь божью за такой чудесный подарок. Но не успела девочка отблагодарить силы небесные, как вдруг выскочила, словно сумасшедшая, пани помещица, вырвала из рук Ядвиги куклу, обругала девочку воровкой и дала затрещину. Й так всю жизнь: если богоматерь и посылала что-нибудь, то сейчас же отнимала. Когда Ядвига выходила замуж, у мужа была неплохая лошадь. Еле сыграли свадьбу — в ту же неделю лошаденка околела.
Не двигаясь, вслушивался я в молитву. С фанатическим увлечением рассказывала беженка о самых сложных событиях своей жизни, о которых в другой раз не поведала бы никому. Я застыл в изумлении, услышав, что только Владек — сын Ядвиги Лужинской, а Франю, чужую девочку, она нашла на краю пыльной дороги. Она даже не знала, польский это ребенок или еврейский. Снаряды немецкой тяжелой артиллерии проносились над головами беженцев, и Ядвига, ни минуты не раздумывая, спасла плачущую девочку.
Кончая молитву, женщина в исступлении закричала:^ — Пресвятая богоматерь Ченстоховская, где ты ходишь? По квартирам богатых? Им в хоромах и без тебя хорошо. Зайди к бедной вдове, зайди... Муж мой Стани-
слав погиб в Августовских лесах. Зайди и взгляни сама на моих маленьких ягняток! Видишь, как съежились они... как грошовые крендельки, как сосновые шишечки. Они замерзают! Где это видано, чтобы мать согревала детей у лампы? ..
Швею остановил кашель, долгий и сухой. Это было напоминание о гнездившейся в груди опасной болезни. Кашель только задержал молитву, остановить ее не мог бы никто.
— Милая матерь божья, дева Мария, мне от тебя много не нужно. Станислав убит — ты его не оживишь. Но куда сегодня Пропала моя крестная Марина? Ты не должна насылать на нее болезнь. Кто тогда принесет мне работу? О чудотворная, пресвятая матерь божья Ченстоховская, почему ты не замечаешь мук людских? Зачем ты нас послала в этот мир, если не можешь дать нам хоть раз в день горячего супа? Ну хорошо... я обойдусь без супа, мне хватит куска сухого хлеба, а малыши... Посмотри хоть на их личики — они желтые, как воск!
— Мам, лампоцка...
— Отстань, Владек... Что с лампочкой?
— Лампоцка пустая...
Ядвига поднялась, потрясла лампу, протяжно прошептала:
— Пуста... Керосина ни капли. Аминь.
Мои колени, обернутые одеялом, начали согреваться.
— Пани Ядвига, — сказал я вставая, — укутайте детей на часок.
— Пан Роберт... — Глаза швеи засияли. Я вышел из квартиры.
Глава II
Четыре украденных полена. — «Шуба — это дело моды и вкуса». — Благодетель с большой буквы. — «В хозяйстве и ржавый гвоздик пригодится».
Во дворе сгрудились под одной крышей небольшие чуланчики. Жильцы старого дома держали в них дрова и разный хлам.Таракановы, как и многие другие, не закрывали свой чуланчик. Дров там, пожалуй, с возок, а может быть, и того нет. Возвратясь вечером домой, хозяева хоть чуточку протопят старую, облупившуюся печь. Но что бы сделать сейчас же, немедля?
На кривом гвозде, вбитом в стену, висел мешок. За короткую свою жизнь мешок этот испытал немало превратностей судьбы. Сначала в нем хранили удобрения, „затем он перезнакомился с картофелем, кочанами капусты, опилками... Я сунул мешок за пазуху и вышел на улицу, еще сам не зная, куда направиться. ".'. В. сумрачных комнатках Таракановых порой казалось, что вся жизнь кругом оледенела, а люди от страха залезли в свои лачуги, будто ожидая наступления нового ледникового периода. Вопреки этим недобрым предчувствиям, улица по-прежнему была полна народу. Правда, в такой мороз не встретишь дам в шляпах и дорогих шубках, не видно ни комнатных собачек, ни нянюшек с детьми в красивых саночках. Большинство прохожих в заплатанной одежде, их небритые щеки заросли густой щетиной.
Мороз так и искал дыр в одежде. В рукава моей шинели проникал резкий холод. Согнув руки, я с силой потер локти о бока.Вот беда! И мороз донимает, и думы —мрачнейшие думы вдруг больно сжали голову. Что же дальше? Из кармана уже последние медяки выкатываются... Да, не повезло и рабочему кружку и мне. Занимались с месяц... И вдруг ни с того ни с сего налетает хозяин, слюной брызжет: «Что-о? Знаем мы ваши кружки: с азбуки начинаются, листовками кончаются! Раз не по закону, значит, против закона! Прекратить — и все! Чтобы спокойней было и вам, и мне, и царю-батюшке!»
Тихон отменил занятия, а мне на ухо: «Выяснить надо, кто язык распустил. А потом опять начнем, только на другой квартире».Времена суровые. Все кругом шатается-колышется, Кто теперь надеется на «потом»?
Ноги сами понесли меня к высокому дощатому забору, на котором чернели большие, угловатые буквы: «Склад дров и прочих лесных материалов Андрея Егоровича Бозыдина».
Большие въездные ворота на замке, а вход в маленькую калитку был чем-то вроде лотереи для «посторонних лиц». Дворник — еще куда ни шло. Тот только ворчал: «Пошли вон, чертенята! Придет управляющий — задаст и мне и вам». Зато дворничиха, долговязая, как городовой у собора, хватала, не говоря ни слова, метлу и норовила попасть по икрам. Хотя дровяной склад Бозыдина и был местом, полным опасностей, мальчишки и девчонки с корзинками и мешками в руках всегда мечтали прорваться туда. Здесь постоянно пилили, кололи и складывали в красивые поленницы осиновые, еловые и березовые дрова, распиливали бревна на доски, обтесывали столбы, строгали рубанками дверные косяки и оконные рамы. Много находилось охотников набрать хотя бы корзину стружек и кусков коры. Часто за это попадали в переплет, зарабатывали тумаки и оплеухи, лишались своих мешков и корзинок. Некоторые рабочие и то покрикивали на добытчиков опилок и стружек. Ведь и у них дома дети, больные матери ютились в промозглых и холодных каморках.
Я протиснулся в калитку. Словно броня, покрывала меня сизая гимназическая шинель. В ушах не смолкали всхлипывания бледного Владека и писк худенькой Фра-ни: «Лампоцка пустая... лупкам холодно...»
Двор был тих и пуст, как будто все вымерло. Когда выдавался день потеплее, рабочие торопливо поедали свой обед здесь же, на досках или чурбаках, а на скамейке у бочки с водой жадно затягивались папироской. Но в такой холод все попрятались в чайную или в трактир за углом.
Быстро обежал я весь двор. Ну конечно, дровяной склад точно выметен. Ни кусочка дерева, ни одной стружки.Что делать? Медленно побрел обратно к калитке. Вот на снегу бурые пятна; согнул ногу, ударил каблуком, точно мотыгой. Из-под снега брызнул мусор, опилки, маленькие кусочки коры... Ничего такого, что могло бы пригодиться на топливо, только потертая деревянная ложка с обгрызенными краями. Усмехнувшись, я бросил ее в мешок.
Куда же теперь? До следующего дровяного склада не меньше версты. И разве там ждет меня что-нибудь другое? А кругом штабеля дров, Чего долго раздумы-
вать? Бозыдин — тот самый богач, что сжег прошлым летом несколько своих деревянных домишек в погоне за громадной страховой суммой. Там, на квартире у старого каменщика Зайцева, сгорел и весь мой скарб.
«Лампоцка пустая...» — пронеслось в голове. Не думая, не размышляя больше, я схватил с поленницы четыре полена и сунул в мешок. Как раз в эту минуту из складской конторы вышел солидный господин в фетровых валенках, длинной шубе с таким большим воротником, что шапка казалась совершенно лишней. За ним почтительно семенил сам Бозыдин.
С лета купец-поджигатель почти нисколько не изменился: та же острая козлиная бородка и большие волосатые уши. Другими стали только глаза они бегали, как у агента тайной полиции, быстро ощупывая все вокруг. Бозыдин сразу заметил мешок с поленьями.
— Господин гимназист. .... — Он втиснулся в калитку и повернулся ко мне лицом. Это выглядело недвусмысленно— вору не сбежать!
У меня сильнее забилось сердце. Я чувствовал себя как доведенный до крайности нестерпимой нищетой крестьянин, который, уже не думая о наказании, отправляется в господский лес или рощу.
— Что же вы остановились, Андрей Егорович Поджигателей?
Торговец понял намек. Он окинул презрительным взглядом мою тщедушную фигуру в потертой, дурно сшитой гимназической шинели. Но вызывающая дерзость, с какой я бросил эти слова, все же смутила его. Он был не один, и это явно сковывало, принуждало держаться в рамках приличия.
— Я позабочусь, чтобы гимназическое начальство оценило по достоинству ваши... забавные проделки! — сказал, запинаясь, владелец лесного склада.
Только сейчас я вспомнил, что на форменной фуражке все еще остались инициалы гимназии Неруша. Сорвав их, я с досадой переломил белые металлические веточки.
— Это вам не поможет! — Торговец терял самообладание.
— Вполне с вами согласен, — ответил я с каким-то мне самому непонятным спокойствием. — Позовите горо-дового, составьте протокол и запрячьте меня в кутузку.
— Друзья... — Незнакомый важный господин чихнул. — Порешите дело добром. Так будет лучше. Н-да...
— Разумеется, так было бы лучше, — усмехнулся я.— Но, к сожалению, у меня в кармане всего тридцать пять копеек.
Незнакомец с любопытством посмотрел на бывшего гимназиста.
— У вас, наверное, двойка по поведению? Или, быть может, волчий паспорт?
— Нет, просто у меня не хватило денег, чтобы удовлетворить прожорливую гимназию.
— Что же вы думаете делать?
— Сейчас? Унести эти четыре полена, чтобы согреть несчастных детей.
— Чем же вы живете? В Витебске жареные гуси не ходят по улицам. Н-да... Где вы работаете?
— Пока только ищу работу. Но я почему-то никому не нравлюсь, видимо..,
— Ага! — улыбнулся незнакомец. — Разрешите представиться: Илья Степанович Крыссв. Лесопромышленник.
Я, в свою очередь, назвал имя и фамилию и слегка поклонился. У меня и в мыслях не было принимать всерьез это знакомство. Денежному тузу, вероятно, захотелось позабавиться.
Крысов поднял выброшенную мною кокарду, осмотрел ее и недоверчиво спросил:
— Вы действительно учились в гимназии Неруша?
В городе было известно, что в казенную Александровскую гимназию изредка попадали всякие... так называемые кухаркины дети. Но в аристократической гимназии Неруша плата за обучение была непомерно высока. Эту гимназию посещали благородные, главным образом дети польских панов.
Я коротко рассказал о себе.
— Кажется, ты толковый и бойкий парень. Это мне нравится. Н-да... — проронил Крысов тихо, будто про себя. Затем, переходя снова на «вы», громко произнес: — Скажите, почтеннейший, не поедете ли вы ко мне в лес табельщиком?
Это было уже серьезное предложение. — Табельщиком?.. А работа сложная?
— Как для кого, — прищурился Крысов.— Вы чему-нибудь научились в гимназии?
— По основным предметам.у меня были пятерки, а... Подошел Бозыдин; он все это время неприязненно прислушивался к нашей беседе. Наморщив узкий лоб, он с досадой произнес:
— Э, чему там в гимназии учат? Пустые теории. Все одно потом житейскую мудрость им приходится вбивать заново. Даже моя Лидочка... Зазову иной раз в магазин, в контору. Вертится, как коза... Знай, грызет конфеты. Гимна-азия... — протянул он презрительно.— Только и учат, что танцевать и кокетничать, А этот паршивец.. .— Внезапно он захлебнулся яростью. — Ремеслу тебе надо учиться, а не лезть в гимназию! Портные нужны, кузнецы, сапожники... Пойдем, Илья Степанович!
— Андрей Егорович, — засмеялся Крысов, — обществу необходимы и конторщики, и письмоводители, и телеграфисты, и телефонисты...
В затянувшейся беседе, может быть, решалась моя судьба, и я не чувствовал холода. Рабочие как раз возвращались из чайной. Проходя мимо, один из них крикнул:
— Молодой человек, ухо отморозили... белое!
— Пустяки, — пробормотал я, растирая ухо варежкой.
Крысов еще раз с любопытством оглядел меня:
— Что ж вы так легко одеты... В самом деле больше ничего нет?
— В городе больше и не нужно. Шуба — это дело моды и вкуса.
— А в лесу необходимы валенки, теплый полушубок, теплые варежки, ушанка... Н-да!
В смятении я заметил ему:
— Тогда, Илья Степанович, вам надо искать другого табельщика.
— Ничего, и этот будет хорош. Где вы живете? Я невольно замешкался с ответом. В гимназии Неруша мою квартиру знал один Толя Радкевич. По дороге домой я всегда отделялся от товарищей, а те не напра-
шивались и не разузнавали, где живет бедняк, питающийся крохами от подачек «дамского комитета».
— В Двинском переулке... Но лучше... где вы?..— запинаясь, спросил я.
— Мой адрес знают только банки. Да-с! — Лесопромышленник прищелкнул языком. — Не беспокойтесь. Я нашел вас в необычном положении и почему-то решил стать вашим благодетелем. Благодетелем — с большой буквы. Разумеется, в военное время филантропией не занимаются. Вещи я вам не буду дарить, сами их отработаете. Да-с.
— Если так, то заодно заплатите, пожалуйста, господину Бозыдину за эти четыре полена... нет-нет, за весь мешок! — Растерев старой варежкой ухо, щеки и подбородок, я наполнил мешок и еще несколько поленьев сунул под мышку.
Оба дельца вышли. По улице, тихо бренча бубенчи» ками, медленно ехал извозчик. Бозыдин крикнул:
— Извозчик!
Можно было и не кричать. Старичок на козлах заметил бы и мановение руки. Но голос Бозыдина в чистом холодном воздухе прогремел, как пожарный колокол.Господа не спеша усаживались в сани, а я, чтоб хоть немного согреться, кинулся домой бегом.
У покосившейся деревянной церквушки лошадь поравнялась со мной. Андрей Егорович снял каракулевую шапку, не спеша, торжественно и важно перекрестился.
— Это церковь заступника моего склада — святого Николая-чудотворца. Я ему за год сжигаю целый ящик свечей.
— Н-да...
— Илья Степанович, какого каприза ради вам понадобился этот молокосос-гимназист? Вы солидный предприниматель... так сказать, князь лесов—и вдруг этакая чувствительность!
Сани сильно накренились. Крысов бесцеремонно ткнул Бозыдина в бек.
— В большом хозяйстве и ржавый гвоздик сгодится,— донесся до меня его приглушенный голос.
Глава III
Жениховский наряд. — «Этот в жизни далеко не пойдет».
— Где ваш топорик, пани Ядвига? — задорно спросил я, входя в нашу квартиру.
— Целый вагон дров!.. — Поспешно приведя в порядок волосы, женщина в восторге хлопнула ладонью по дверному косяку: — Паныч, да будет с вами милость божья!
— На этот раз, пожалуй, надо благодарить дьявола,— мрачно ответил я.
Когда в чугунной печурке загудело пламя и дети, примостившись у края сгола, начали весело болтать ногами, швея заговорила;
— О, пан Роберт, без бога жизнь была бы невыносимой Жить и знать, что никто о тебе не заботится, не думает... что ты в мире как лист, подхваченный ветром... От этого с ума сойти можно! Сколько я пережила на своем веку! Неужели все даром, неужели мне не воздастся? Нет-нет, паныч, это было бы несправедливо... Совсем несправедливо! Как так — нет бога!—Она начала возмущаться: —Скажите, разве вы сами не заслужили царства божия?
В ответ я махнул рукой и вернулся в свой угол. Тепло проникало и сюда. Можно было почитать, да ведь скоро явится «благодетель» в великолепной шубе. Надо оглядеться, прибраться...
Окинув внимательным взором пространство от окна до дверей, я особенно остро почувствовал бедность окружавшей обстановки. На кровати — плоский, как лепешка, матрасик. Простыню вчера я сам выстирал. Она еще сушится на чердаке. На лампе стекло с отбитым верхом... Как принарядить комнату, чтобы эти облупившиеся глиняные стены, закоптелый потолок и неровный пол не отпугнули будущего работодателя? Скажет — обитатель такой подозрительной дыры и сам может оказаться опасным, ненадежным...
Пока в голове медленно проплывали мысли, в сердне просыпалось упрямство. Не бежать же в оранжерею за цветами! Что мог сделать веник, сделано с самого утра, А может, «благодетель» уже давно и забыл о всех договорах...
Чтобы отделаться от тягостного раздумья, я раскрыл книжку стихов Генриха Гейне. Но глаза рассеянно скользили по строкам, а мысли назойливо возвращались к годам, прожитым в Витебске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Пан Роберт, дайте, пожалуйста, спичек! Машинально нащупав в кармане коробок, я отдал
его соседке и опять склонился над книгой. Вдруг до сознания дошли слова Ядвиги:
— Владек, ты уже согрел пальчики, пусти к лампе сестренку... Франя, осторожней, не урони стекло.
Я медленно закрыл книгу. В соседней комнате дети по очереди грели у лампы тонкие, окоченевшие ручонки. Наставив малышей, как вести себя с огнем, мать стремительно бросилась на колени. С ее губ сорвался поток необычных молитв.
Мне невольно вспомнилась бабушка. Вот так же и в ее молитвах было больше упреков и угроз, чем смирения и покорности. Ядвига поминала то бога-отца, то бога-сына. Но чаще всего — Ченстоховскую богоматерь. Резко упрекала она матерь божью за то, что та никогда по-настоящему не выслушала Ядвигу Лужинскуго... Сжолько слез было пролито ею в ранней юности, до войны... Еще ребенком она нашла в кустах акации фарфоровую куклу и начала горячо благодарить матерь божью за такой чудесный подарок. Но не успела девочка отблагодарить силы небесные, как вдруг выскочила, словно сумасшедшая, пани помещица, вырвала из рук Ядвиги куклу, обругала девочку воровкой и дала затрещину. Й так всю жизнь: если богоматерь и посылала что-нибудь, то сейчас же отнимала. Когда Ядвига выходила замуж, у мужа была неплохая лошадь. Еле сыграли свадьбу — в ту же неделю лошаденка околела.
Не двигаясь, вслушивался я в молитву. С фанатическим увлечением рассказывала беженка о самых сложных событиях своей жизни, о которых в другой раз не поведала бы никому. Я застыл в изумлении, услышав, что только Владек — сын Ядвиги Лужинской, а Франю, чужую девочку, она нашла на краю пыльной дороги. Она даже не знала, польский это ребенок или еврейский. Снаряды немецкой тяжелой артиллерии проносились над головами беженцев, и Ядвига, ни минуты не раздумывая, спасла плачущую девочку.
Кончая молитву, женщина в исступлении закричала:^ — Пресвятая богоматерь Ченстоховская, где ты ходишь? По квартирам богатых? Им в хоромах и без тебя хорошо. Зайди к бедной вдове, зайди... Муж мой Стани-
слав погиб в Августовских лесах. Зайди и взгляни сама на моих маленьких ягняток! Видишь, как съежились они... как грошовые крендельки, как сосновые шишечки. Они замерзают! Где это видано, чтобы мать согревала детей у лампы? ..
Швею остановил кашель, долгий и сухой. Это было напоминание о гнездившейся в груди опасной болезни. Кашель только задержал молитву, остановить ее не мог бы никто.
— Милая матерь божья, дева Мария, мне от тебя много не нужно. Станислав убит — ты его не оживишь. Но куда сегодня Пропала моя крестная Марина? Ты не должна насылать на нее болезнь. Кто тогда принесет мне работу? О чудотворная, пресвятая матерь божья Ченстоховская, почему ты не замечаешь мук людских? Зачем ты нас послала в этот мир, если не можешь дать нам хоть раз в день горячего супа? Ну хорошо... я обойдусь без супа, мне хватит куска сухого хлеба, а малыши... Посмотри хоть на их личики — они желтые, как воск!
— Мам, лампоцка...
— Отстань, Владек... Что с лампочкой?
— Лампоцка пустая...
Ядвига поднялась, потрясла лампу, протяжно прошептала:
— Пуста... Керосина ни капли. Аминь.
Мои колени, обернутые одеялом, начали согреваться.
— Пани Ядвига, — сказал я вставая, — укутайте детей на часок.
— Пан Роберт... — Глаза швеи засияли. Я вышел из квартиры.
Глава II
Четыре украденных полена. — «Шуба — это дело моды и вкуса». — Благодетель с большой буквы. — «В хозяйстве и ржавый гвоздик пригодится».
Во дворе сгрудились под одной крышей небольшие чуланчики. Жильцы старого дома держали в них дрова и разный хлам.Таракановы, как и многие другие, не закрывали свой чуланчик. Дров там, пожалуй, с возок, а может быть, и того нет. Возвратясь вечером домой, хозяева хоть чуточку протопят старую, облупившуюся печь. Но что бы сделать сейчас же, немедля?
На кривом гвозде, вбитом в стену, висел мешок. За короткую свою жизнь мешок этот испытал немало превратностей судьбы. Сначала в нем хранили удобрения, „затем он перезнакомился с картофелем, кочанами капусты, опилками... Я сунул мешок за пазуху и вышел на улицу, еще сам не зная, куда направиться. ".'. В. сумрачных комнатках Таракановых порой казалось, что вся жизнь кругом оледенела, а люди от страха залезли в свои лачуги, будто ожидая наступления нового ледникового периода. Вопреки этим недобрым предчувствиям, улица по-прежнему была полна народу. Правда, в такой мороз не встретишь дам в шляпах и дорогих шубках, не видно ни комнатных собачек, ни нянюшек с детьми в красивых саночках. Большинство прохожих в заплатанной одежде, их небритые щеки заросли густой щетиной.
Мороз так и искал дыр в одежде. В рукава моей шинели проникал резкий холод. Согнув руки, я с силой потер локти о бока.Вот беда! И мороз донимает, и думы —мрачнейшие думы вдруг больно сжали голову. Что же дальше? Из кармана уже последние медяки выкатываются... Да, не повезло и рабочему кружку и мне. Занимались с месяц... И вдруг ни с того ни с сего налетает хозяин, слюной брызжет: «Что-о? Знаем мы ваши кружки: с азбуки начинаются, листовками кончаются! Раз не по закону, значит, против закона! Прекратить — и все! Чтобы спокойней было и вам, и мне, и царю-батюшке!»
Тихон отменил занятия, а мне на ухо: «Выяснить надо, кто язык распустил. А потом опять начнем, только на другой квартире».Времена суровые. Все кругом шатается-колышется, Кто теперь надеется на «потом»?
Ноги сами понесли меня к высокому дощатому забору, на котором чернели большие, угловатые буквы: «Склад дров и прочих лесных материалов Андрея Егоровича Бозыдина».
Большие въездные ворота на замке, а вход в маленькую калитку был чем-то вроде лотереи для «посторонних лиц». Дворник — еще куда ни шло. Тот только ворчал: «Пошли вон, чертенята! Придет управляющий — задаст и мне и вам». Зато дворничиха, долговязая, как городовой у собора, хватала, не говоря ни слова, метлу и норовила попасть по икрам. Хотя дровяной склад Бозыдина и был местом, полным опасностей, мальчишки и девчонки с корзинками и мешками в руках всегда мечтали прорваться туда. Здесь постоянно пилили, кололи и складывали в красивые поленницы осиновые, еловые и березовые дрова, распиливали бревна на доски, обтесывали столбы, строгали рубанками дверные косяки и оконные рамы. Много находилось охотников набрать хотя бы корзину стружек и кусков коры. Часто за это попадали в переплет, зарабатывали тумаки и оплеухи, лишались своих мешков и корзинок. Некоторые рабочие и то покрикивали на добытчиков опилок и стружек. Ведь и у них дома дети, больные матери ютились в промозглых и холодных каморках.
Я протиснулся в калитку. Словно броня, покрывала меня сизая гимназическая шинель. В ушах не смолкали всхлипывания бледного Владека и писк худенькой Фра-ни: «Лампоцка пустая... лупкам холодно...»
Двор был тих и пуст, как будто все вымерло. Когда выдавался день потеплее, рабочие торопливо поедали свой обед здесь же, на досках или чурбаках, а на скамейке у бочки с водой жадно затягивались папироской. Но в такой холод все попрятались в чайную или в трактир за углом.
Быстро обежал я весь двор. Ну конечно, дровяной склад точно выметен. Ни кусочка дерева, ни одной стружки.Что делать? Медленно побрел обратно к калитке. Вот на снегу бурые пятна; согнул ногу, ударил каблуком, точно мотыгой. Из-под снега брызнул мусор, опилки, маленькие кусочки коры... Ничего такого, что могло бы пригодиться на топливо, только потертая деревянная ложка с обгрызенными краями. Усмехнувшись, я бросил ее в мешок.
Куда же теперь? До следующего дровяного склада не меньше версты. И разве там ждет меня что-нибудь другое? А кругом штабеля дров, Чего долго раздумы-
вать? Бозыдин — тот самый богач, что сжег прошлым летом несколько своих деревянных домишек в погоне за громадной страховой суммой. Там, на квартире у старого каменщика Зайцева, сгорел и весь мой скарб.
«Лампоцка пустая...» — пронеслось в голове. Не думая, не размышляя больше, я схватил с поленницы четыре полена и сунул в мешок. Как раз в эту минуту из складской конторы вышел солидный господин в фетровых валенках, длинной шубе с таким большим воротником, что шапка казалась совершенно лишней. За ним почтительно семенил сам Бозыдин.
С лета купец-поджигатель почти нисколько не изменился: та же острая козлиная бородка и большие волосатые уши. Другими стали только глаза они бегали, как у агента тайной полиции, быстро ощупывая все вокруг. Бозыдин сразу заметил мешок с поленьями.
— Господин гимназист. .... — Он втиснулся в калитку и повернулся ко мне лицом. Это выглядело недвусмысленно— вору не сбежать!
У меня сильнее забилось сердце. Я чувствовал себя как доведенный до крайности нестерпимой нищетой крестьянин, который, уже не думая о наказании, отправляется в господский лес или рощу.
— Что же вы остановились, Андрей Егорович Поджигателей?
Торговец понял намек. Он окинул презрительным взглядом мою тщедушную фигуру в потертой, дурно сшитой гимназической шинели. Но вызывающая дерзость, с какой я бросил эти слова, все же смутила его. Он был не один, и это явно сковывало, принуждало держаться в рамках приличия.
— Я позабочусь, чтобы гимназическое начальство оценило по достоинству ваши... забавные проделки! — сказал, запинаясь, владелец лесного склада.
Только сейчас я вспомнил, что на форменной фуражке все еще остались инициалы гимназии Неруша. Сорвав их, я с досадой переломил белые металлические веточки.
— Это вам не поможет! — Торговец терял самообладание.
— Вполне с вами согласен, — ответил я с каким-то мне самому непонятным спокойствием. — Позовите горо-дового, составьте протокол и запрячьте меня в кутузку.
— Друзья... — Незнакомый важный господин чихнул. — Порешите дело добром. Так будет лучше. Н-да...
— Разумеется, так было бы лучше, — усмехнулся я.— Но, к сожалению, у меня в кармане всего тридцать пять копеек.
Незнакомец с любопытством посмотрел на бывшего гимназиста.
— У вас, наверное, двойка по поведению? Или, быть может, волчий паспорт?
— Нет, просто у меня не хватило денег, чтобы удовлетворить прожорливую гимназию.
— Что же вы думаете делать?
— Сейчас? Унести эти четыре полена, чтобы согреть несчастных детей.
— Чем же вы живете? В Витебске жареные гуси не ходят по улицам. Н-да... Где вы работаете?
— Пока только ищу работу. Но я почему-то никому не нравлюсь, видимо..,
— Ага! — улыбнулся незнакомец. — Разрешите представиться: Илья Степанович Крыссв. Лесопромышленник.
Я, в свою очередь, назвал имя и фамилию и слегка поклонился. У меня и в мыслях не было принимать всерьез это знакомство. Денежному тузу, вероятно, захотелось позабавиться.
Крысов поднял выброшенную мною кокарду, осмотрел ее и недоверчиво спросил:
— Вы действительно учились в гимназии Неруша?
В городе было известно, что в казенную Александровскую гимназию изредка попадали всякие... так называемые кухаркины дети. Но в аристократической гимназии Неруша плата за обучение была непомерно высока. Эту гимназию посещали благородные, главным образом дети польских панов.
Я коротко рассказал о себе.
— Кажется, ты толковый и бойкий парень. Это мне нравится. Н-да... — проронил Крысов тихо, будто про себя. Затем, переходя снова на «вы», громко произнес: — Скажите, почтеннейший, не поедете ли вы ко мне в лес табельщиком?
Это было уже серьезное предложение. — Табельщиком?.. А работа сложная?
— Как для кого, — прищурился Крысов.— Вы чему-нибудь научились в гимназии?
— По основным предметам.у меня были пятерки, а... Подошел Бозыдин; он все это время неприязненно прислушивался к нашей беседе. Наморщив узкий лоб, он с досадой произнес:
— Э, чему там в гимназии учат? Пустые теории. Все одно потом житейскую мудрость им приходится вбивать заново. Даже моя Лидочка... Зазову иной раз в магазин, в контору. Вертится, как коза... Знай, грызет конфеты. Гимна-азия... — протянул он презрительно.— Только и учат, что танцевать и кокетничать, А этот паршивец.. .— Внезапно он захлебнулся яростью. — Ремеслу тебе надо учиться, а не лезть в гимназию! Портные нужны, кузнецы, сапожники... Пойдем, Илья Степанович!
— Андрей Егорович, — засмеялся Крысов, — обществу необходимы и конторщики, и письмоводители, и телеграфисты, и телефонисты...
В затянувшейся беседе, может быть, решалась моя судьба, и я не чувствовал холода. Рабочие как раз возвращались из чайной. Проходя мимо, один из них крикнул:
— Молодой человек, ухо отморозили... белое!
— Пустяки, — пробормотал я, растирая ухо варежкой.
Крысов еще раз с любопытством оглядел меня:
— Что ж вы так легко одеты... В самом деле больше ничего нет?
— В городе больше и не нужно. Шуба — это дело моды и вкуса.
— А в лесу необходимы валенки, теплый полушубок, теплые варежки, ушанка... Н-да!
В смятении я заметил ему:
— Тогда, Илья Степанович, вам надо искать другого табельщика.
— Ничего, и этот будет хорош. Где вы живете? Я невольно замешкался с ответом. В гимназии Неруша мою квартиру знал один Толя Радкевич. По дороге домой я всегда отделялся от товарищей, а те не напра-
шивались и не разузнавали, где живет бедняк, питающийся крохами от подачек «дамского комитета».
— В Двинском переулке... Но лучше... где вы?..— запинаясь, спросил я.
— Мой адрес знают только банки. Да-с! — Лесопромышленник прищелкнул языком. — Не беспокойтесь. Я нашел вас в необычном положении и почему-то решил стать вашим благодетелем. Благодетелем — с большой буквы. Разумеется, в военное время филантропией не занимаются. Вещи я вам не буду дарить, сами их отработаете. Да-с.
— Если так, то заодно заплатите, пожалуйста, господину Бозыдину за эти четыре полена... нет-нет, за весь мешок! — Растерев старой варежкой ухо, щеки и подбородок, я наполнил мешок и еще несколько поленьев сунул под мышку.
Оба дельца вышли. По улице, тихо бренча бубенчи» ками, медленно ехал извозчик. Бозыдин крикнул:
— Извозчик!
Можно было и не кричать. Старичок на козлах заметил бы и мановение руки. Но голос Бозыдина в чистом холодном воздухе прогремел, как пожарный колокол.Господа не спеша усаживались в сани, а я, чтоб хоть немного согреться, кинулся домой бегом.
У покосившейся деревянной церквушки лошадь поравнялась со мной. Андрей Егорович снял каракулевую шапку, не спеша, торжественно и важно перекрестился.
— Это церковь заступника моего склада — святого Николая-чудотворца. Я ему за год сжигаю целый ящик свечей.
— Н-да...
— Илья Степанович, какого каприза ради вам понадобился этот молокосос-гимназист? Вы солидный предприниматель... так сказать, князь лесов—и вдруг этакая чувствительность!
Сани сильно накренились. Крысов бесцеремонно ткнул Бозыдина в бек.
— В большом хозяйстве и ржавый гвоздик сгодится,— донесся до меня его приглушенный голос.
Глава III
Жениховский наряд. — «Этот в жизни далеко не пойдет».
— Где ваш топорик, пани Ядвига? — задорно спросил я, входя в нашу квартиру.
— Целый вагон дров!.. — Поспешно приведя в порядок волосы, женщина в восторге хлопнула ладонью по дверному косяку: — Паныч, да будет с вами милость божья!
— На этот раз, пожалуй, надо благодарить дьявола,— мрачно ответил я.
Когда в чугунной печурке загудело пламя и дети, примостившись у края сгола, начали весело болтать ногами, швея заговорила;
— О, пан Роберт, без бога жизнь была бы невыносимой Жить и знать, что никто о тебе не заботится, не думает... что ты в мире как лист, подхваченный ветром... От этого с ума сойти можно! Сколько я пережила на своем веку! Неужели все даром, неужели мне не воздастся? Нет-нет, паныч, это было бы несправедливо... Совсем несправедливо! Как так — нет бога!—Она начала возмущаться: —Скажите, разве вы сами не заслужили царства божия?
В ответ я махнул рукой и вернулся в свой угол. Тепло проникало и сюда. Можно было почитать, да ведь скоро явится «благодетель» в великолепной шубе. Надо оглядеться, прибраться...
Окинув внимательным взором пространство от окна до дверей, я особенно остро почувствовал бедность окружавшей обстановки. На кровати — плоский, как лепешка, матрасик. Простыню вчера я сам выстирал. Она еще сушится на чердаке. На лампе стекло с отбитым верхом... Как принарядить комнату, чтобы эти облупившиеся глиняные стены, закоптелый потолок и неровный пол не отпугнули будущего работодателя? Скажет — обитатель такой подозрительной дыры и сам может оказаться опасным, ненадежным...
Пока в голове медленно проплывали мысли, в сердне просыпалось упрямство. Не бежать же в оранжерею за цветами! Что мог сделать веник, сделано с самого утра, А может, «благодетель» уже давно и забыл о всех договорах...
Чтобы отделаться от тягостного раздумья, я раскрыл книжку стихов Генриха Гейне. Но глаза рассеянно скользили по строкам, а мысли назойливо возвращались к годам, прожитым в Витебске.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47