После тяжелой ночи наступили светлые минуты: я увидел покрытую росой травку. Сорвал пучок, обтер ботинки, а потом у насоса умыл руки, лицо и вдоволь напился. Ко мне вернулась бодрость, и я повеселел.
Дома меня наставляли: приедешь в Витебск, по сторонам не зевай, а то далеко ли до белы — подбежит какой-нибудь жулик и вырвет узелок из рук. Но как не восхищаться гладкой мостовой, красивыми двух- и трехэтажными домами! Вначале я только шагал вперед, жадно вбирая городские впечатления Особенно великолепным показался мне мост через Двину. Но вскоре я заметил, что перешел этот мост трижды и вот он снова передо мной! Значит, я заблудился, и мне не добраться до квартиры дяди, если у кого-нибудь не спросить дороги. Но как это сделать?
Теперь, много лет спустя, кажется странным: ну что тут особенного? Но гогда я был робким деревенским парнишкой, с тонким голоском и боязлигым взглядом.Наконец, набравшись храбрости, спросил у пожилой женщины, несшей корзинку с хлебом. Она принялась объяснять: «Сначала иди прямо, затей направо, потом снова направо, и потом будет трактир — ну, слева, а потом церковь —вот этак прямо, потом полицейский участок, от него за угол, через улицу, затем опять направо ..»
Я шел, шел и наконец снова — уже в пятый раз! — вышел к Двине. Пришлось вторично спросить. На этот раз у полного господина с зонтиком. Он скороговоркой назвал мне пять или шесть улиц и, дернув головой, ушел... Я обозлился. На углу стоял усач в погонах и с шашкой на боку. Это был городовой. От дяди Дависа я слыхал, что от них нужно держаться подальше. Однако другого выхода не было.
Городовой сначала осмотрел меня с головы до ног, как бы желая выяснить, не намереваюсь ли я украсть Витебск. После этого он подкрутил усы, показал рукой на одну улицу, велел идти по ней до перекрестка, потом спросить еще у кого-нибудь.
Так я пересек весь город и подошел к Смоленскому рынку. Когда понял, что цель путешествия близка, меня охватила усталость, словно я весь день возил телегу с кирпичом. Вдруг какая-то старушка спросила, где тут лавка Кузнецова.
Это меня развеселило: неужели я похож на старожила? Ну да: я уже научился ходить по тротуару, не наскакиваю на людей, как это было утром, усвоил, что надо держаться правой стороны.
Добравшись до дяди Дависа, я как мешок свалился на кровать. В голове еще мелькнуло: «Все-таки Ломоносов не был таким слабым...»
Глава VІ
Деревенский паренек в гимназии. — Первый проступок. — Произношение, как у сапожника.
Мужская гимназия Ивана Романовича Неруша находилась на Гоголевской улице, верстах в полутора от квартиры Каулиней. Двенадцатого августа я поднялся вместе с солнышком и стал собираться. Дядя надо мной посмеивался: что я стану там делать так рано? Полы они сами подметут — обойдутся без меня. Я хоть и по-
нимал, что время раннее, но очень беспокоился: мне все казалось, что часы дяди Дависа испортились. Наконец и дядя сказал: пора идти.
Раз пять прошел взад и вперед мимо длинного бурого здания, но не заметил в нем ни малейших признаков жизни. Я заволновался: может быть, в гимназии есть вторые двери, возле которых народ кишмя кишит? Нажал ручку больших дверей, над которыми висело изображение двуглавого орла, и застыл от ужаса: не открываются!
Кто знает, что бы я сделал, к кому побежал бы за советом... Но мимо проходил седой господин, который, увидев мои тщетные усилия, сказал:
— Хочешь войти, да не можешь? Нажми-ка эту белую костяную пуговку!
Нажал. Внутри раздался резкий звонок. Спустя мгновение дверь тяжело раскрылась, и я покрылся потом: передо мной стоял... сам генерал!
Кто же это, если не генерал! Рукава обшиты желтыми полосками, на голове фуражка с желтым донышком, на сюртуке блестящие пуговицы, а грудь — широкая, как стол.
— Чего тебе? — спросил «генерал» строгим голосом, видя, что я словно примерз к ступеньке.
Я открыл рот и пошевелил губами, но не издал ни звука.
— На экзамены?
Я что-то пробормотал и кивнул головой.
— Рановато, рановато! — «Генерал» посмотрел на меня и добавил: — Ну что с тобой делать! Входи, только не озорничай.
Как позже выяснилось, я принял за генерала швейцара гимназии Петровича.
В большом зале пол блестел как зеркало; это был паркет, о котором я только читал в книгах. Хорошо, что пришел пораньше: не успев сделать и двух шагов, я растянулся во весь рост — так скользко было на этом проклятом паркетном полу. Петрович добродушно рассмеялся и пожал плечами: в самом деле, ему не часто приходилось видеть, таких неуклюжих учеников.
Спустя некоторое время начали собираться нарядные мальчики, которых сопровождали матери в широких шляпах. Забившись в угол, я разглядывал их. Вот появилось несколько мальчиков, одетых попроще, но такой изношенной одежды, как на мне, ни на ком не было.
Затем в зал вошли господа с блестящими пуговицами на сюртуках, и вскоре прозвучал звонок: нас всех развели по классам.Первый экзамен был по русскому языку — диктант. Невысокий человек, с небольшими светлыми, как у хорька, усиками, рассадил нас по отдельным партам с таким суровым видом, словно мы были преступниками. Позже мы узнали, что этот хорек — злой дух гимназии, Исай Исаевич Остроухов, преподаватель русского языка и классный наставник третьего класса.
Исай Исаевич дал каждому большой лист бумаги с номером в правом углу и предупредил: экзаменующийся, которого уличат в списывании или в других незаконных поступках, будет немедленно изгнан из этого помещения и потеряет право поступить в гимназию вообще.
Уже после первых нескольких предложений волнение мое улеглось и страх улетучился: ну, друзья, вам вряд ли удастся найти в диктанте Букашки хоть одну ошибку! С некоторым злорадством я наблюдал, как похожий на Альфонса Шумана толстый мальчик в белом воротничке и галстуке со страдальческим выражением лица морщит лоб, не зная, что писать: «е» или «ять». Зачем он пришел на экзамены, раз ничего не знает? Сидел бы дома!
После перерыва мы написали небольшое сочинение, и на этом первый экзамен кончился. Совсем не страшно! Как на крыльях, полетел я домой, к дяде Давису.С грамматикой на другой день тоже хорошо справился. На третий день был назначен экзамен по географии.
Я спокойно сидел в зале в своем углу. У меня даже не было с собой книги: география меня нисколько не пугала. Вдруг я вытаращил глаза: ко мне подошла мать того толстого мальчика — Жоржа Комарова. Она нагнулась и сунула мне в руку блестящий серебряный полтинник.
На географии, как она узнала из достоверных источников, каждому дадут тянуть один билет с тремя вопроСами, Она просит меня сесть рядом с ее Жоржиком... Если Жоржику попадется неудачный билет, он осторожненько возьмет мой, а мне пододвинет свой.
Ну и покраснел я! Полтинник — это почти два фунта масла; билет от Витебска до Богушевска; и, уж конечно, интересная книга... Ее монета жгла мне руку. Покраснев еще сильнее, я отказался от денег, но обещал помочь Жоржику и потупился — при этом чуть не наткнулся на длинные булавки, которыми к шляпе госпожи Комаровой были приколоты яркие зеленые и желтые перья.
Вышло так, как она говорила.Нас подозвали к столу, на котором было разложено около тридцати билетов. Каждый старался угадать, какой из них счастливый. Взяв билет, я вернулся на свое место. Быстро заглянул в него: ну чего там трудного?
А Жоржик? С выражением отчаяния на лице он дрожащими руками вертел билет. Ага, дело плохо! И я, пододвинув ему свой, подмигнул: торопись, живо! Но это был точь-в-точь второй Альфонс Шуман. Схватив мой билет, Жоржик, так же как и раньше, только таращил глаза. Затем вдруг потянулся за своим первым билетом. ..
— Что там такое? — внезапно загремел голос Исая Исаевича.
Два дня прошло без нарушений и вдруг — вот они, грешники! Как тут не ликовать? Остроухов подскочил к нам.
Два других экзаменатора тоже повернулись в нашу сторону. Один — с безразличным видом, а другой — учитель географии Сергей Николаевич Уральский — посмотрел на нас из-под очков пытливо и грустно:
— В чем дело?
— Нарушение!— откликнулся Исай Исаевич.
Это было сказано внушительно: в чем суть, можно расследовать и через неделю. В первую минуту важно только то, что замечено нарушение.Разумеется, у каждого из нас в руках был свой билет. Как молния промелькнуло в голове: во-первых, главное нападение будет на меня — в поношенной одежде я кажусь в стенах гимназии белой вороной. Во-вто-
рых, защищаться тоже придется мне, так как этот тупица ничего не выдумает.
— Господин учитель, видите ли... видите ли, у него голова болит... и он у меня спрашивал... спрашивал, раз он болен, не отложат ли ему экзамен.
— Врешь! — закричал Остроухое, и глаза его засверкали.— Не знаешь своих вопросов? Он тебе объяснял?
Теперь на чашу весов было брошено все: мое учение, мое будущее. И я бойко заговорил:
— Господин учитель... завяжите мне глаза, и я покажу на карте все города Америки... Господин учитель, я могу ответить все, что нужно для четвертого класса!
— Исай Исаевич! - В это время к нам тихо подошел учитель географии. — В самом деле, может быть, мальчики говорят правду... У вас головкз болит? — спросил он Комарова. Но, когда этот тупица продолжал молчать, он снова обратился к Остроухову: — Если даже шептал что-то — много ли он успел объяснить? Ну зададим им несколько дополнительных вопросов...
— Все должны подчиняться закону! — не желал успокоиться Хорек. — Где же наш высший принцип — дисциплина?
— Послушайте... — Сергей Николаевич взял своего негодующего коллегу под руку и отвел его. Затем он стал что-то нашептывать, что, наверное, не понял и не расслышал никто, за исключением меня, так как мой слух необычайно обострился. — Комаров... у отца прекрасное имение у Невеля... А ведь у нас частная гимназия.
— И здесь должен господствовать дух казенной гимназии!— прошипел Исай Исаевич и отошел к карте.
Я облегченно вздохнул: спасен! Третий учитель у столика равнодушно рассматривал свои ногти.
Ох и терзал же меня Исай Исаевич! Задавал вопросы чуть ли не из всех тридцати билетов. Однако я отвечал ясно и толково.
Наконец вмешался Сергей Николаевич:
— Дорогой коллега, довольно. Мы и так преступили экзаменационные правила: спрашивать лишь по билету.
Все должны подчиняться закону! — не желал успокоиться
Это помогло. Я вышел из класса мокрый от пота, и только тут мои колени подогнулись от страха. Зал плыл передо мной, в голове был туман...
Неуклюжему Жоржику мои неприятности пошли на пользу. Что спрашивать с больного? Много позже я сообразил, что случилось бы, если бы беснующийся Исай Исаевич догадался о действительной нашей вине — об обмене билетами. Ну, Жоржика Комарова спасло бы прекрасное имение отца. Но что было бы со мной, с бедным крестьянским пареньком из Рогайне?!
Об остальных экзаменах нечего много рассказывать. Я больше не совал голову в петлю. На экзамене по французскому языку оба учителя долго смеялись над моими ответами: я выучил наизусть все необходимые слова и грамматические правила, но произношение у меня — как у сапожника, сказали эти двое. Счастье мне опять улыбнулось: на этот раз Исай Исаевич отсутствовал. И в конце концов мои знания по французскому языку оценили на «четыре».
Глава VII
Бурная радость. — Хаим Фейгин не принят... — Маленькая фуражка на большой голове.
Как известно, радость проявляется по-разному. Моя радость была шумной: мне неудержимо хотелось прыгать, кричать и кувыркаться. Будь здесь хоть Заячье болотце, я бы зверски расправился с ивовыми кустами. Или схватил бы прут и хлестал по всем лужам, чтобы вода брызгала в сторону хутора Шуманов. А не то завопил бы так, что Дуксик сразу примчался бы ко мне из дому.
К сожалению, я находился на улицах Витебска, где не принято так выражать свою радость. Я долго стоял у дверей гимназии Неруша, глядя на приколотый к ним большой белый лист с фамилиями принятых в гимназию. Отойдя шагов на двадцать, возвращался и снова читал белый лист, на котором среди прочих имен было напечатано:
«Роберт Залан... принят в III класс...»
Тогда я щелкал пальцами, пристукивал каблуками уходил и снова возвращался... Вдруг в дверях показался похожий на генерала швейцар Петрович:
— Ну что, голубчик, приняли?
— Да, Петрович, посмотрите... Напечатано самыми жирными буквами.
— Молодец! — Петрович усмехнулся в усы. Потом он посмотрел на мой пиджачок и штаны. — Но скажи, пожалуйста, разве твой отец действительно так богат, что решился послать тебя в гимназию?
— Моему отцу ни копейки не придется платить за учение! — гордо сообщил я. — У меня будет стипендия.
— Ага, так ты будешь на попечении дамского комитета...— Швейцар погрустнел —Ну, парень, держись, чтобы не вышло, как с Авференковым!
— А что с ним случилось?
— Учился, учился, пока не помер.
— Э, Петрович, разве у всех одна судьба? — Я был настроен оптимистически.
— Послушай, милок, а как у тебя дела с формой? В такой вот одежонке нельзя учиться... ни в гимназию прийти, ни на улице показаться. Все должны быть в черных брюках и в черных рубашках. Таков закон, голубчик. На рубашке пять белых блестящих пуговиц... не четыре и не шесть, а точно пять... и на манжетах по две — всего девять. Черный ремень с белой пряжкой и с буквами «В.М.Г.Н.» — «Витебская мужская гимназия Неруша». И серое форменное пальто... А фуражка у тебя есть?.. Нет. Приходи-ка под вечер, когда никого не будет, — получишь фуражку... Дашь мне за нее несколько копеек. Она, правда, немного поношенная... но все же настоящая гимназическая фуражка со всеми буквами гимназии Неруша.
Я уже намеревался отправиться домой, когда к дверям гимназии подошла пожилая еврейская чета. Жена впилась глазами в белый лист бумаги; как бы не веря глазам, посмотрела еще раз и тогда, задрожав и съежившись, застонала:
— Нашего Хаима нет...
— Откуда ему быть! — Муж недовольно пожал плечами. — Он же сам сказал: у него по истории четыре.
Этого Хаима, Хаи-ма Фейгина, я знал. Мы вместе сдавали экзамены. Он тоже хотел поступить в третий класс. Как, разве Хаим не принят? Я очень удивился. Мне все время казалось — и я даже завидовал ему, — что он отвечает, как сам учитель. Неужели Хаим не принят?
— Ну где же тут справедливость? — заахала женщина.
— Почему Хаим не принят? — спросил я тихо, подойдя ближе.
Они оба вздрогнули. Но я был слишком мал, чтобы меня бояться; кроме того, они, вероятно, заметили меня во время экзаменов.
По лицу женщины катились слезы.
— Мы живем в этих несчастных губерниях... мы здесь затиснуты, как селедки в бочке. И наши дети не могут учиться... Их принимают в гимназию... только семь на сто. Наши дети должны получить по всем предметам пятерки, иначе... Бедный Хаим, он учился целыми днями, целыми вечерами, все ночи напролет!.. Куда идти? Кому пожаловаться?
— Тсс, Сарра, тсс! — Муж толкнул жену в бок. Она тотчас смолкла: мимо шел какой-то чиновник с кокардой на фуражке.
Внезапно радость улетучилась, меня словно придавила упавшая осина с Заячьего болота: несчастные люди, они даже не смеют громко жаловаться! Сердце заныло— давно ли я сам кричал: не было и нет на свете справедливости!
Да, но разве и я смел громко жаловаться?
Под вечер снова подошел к высоким дверям. Петрович не обманул: за тридцать копеек он дал мне вполне приличную гимназическую фуражку.
— Что за голова у тебя! — жаловался он, видя, что фуражка мала и держится на макушке. — Точь-в-точь как у Авференкова — у того тоже была большая голова и узкая грудь. Ну, братец, учись, только не переучивайся: получишь чахотку — и готов!
Подумав немного, он добавил:
— Ну ничего, не горюй! По утрам держи фуражку над паром: скоро она станет просторной, как чепец. Новая стоит самое меньшее рубля полтора. А эта тебе досталась почти даром.
Глава VIII
На новой квартире. —- Утренние молитвы. — Кондуит -Существо низшей породы.
Итак, я настоящий гимназист — на мне черная форма. Хотя она из тонкого дешевенького материала, зато, несомненно, черная, и, главное, все пуговицы на своих местах. Казалось, для Букашки настала счастливая пора, но...
Во время экзаменов я, понятно, ютился у дяди Да-виса. Однажды, возвращаясь из очередного путешествия но городу, я так и застыл на. пороге: меня словно окатила холодная волна. Тетя Лиене сердито стукнула сковородкой о плиту:
— До каких пор будет он сидеть на нашей шее? Вечером ломаешь голову, куда своих детей положить... Каморка с наперсток. Альмочка спит на таком ящике, что скоро спина искривится...
Дядя молча перебирал пальцами бороду. Поборов оцепенение, я бросился на улицу. Дядя догнал меня и виновато забормотал:
— Не сердись на нее... Это она от нужды. И не горюй. Кто шевелит мозгами, тот всегда вылезет из трясины.
Шевелить мозгами я шевелил, но ничего не получалось. С трепетом в сердце отмахивал каждый день версту за верстой, прочитывал десятка два наклеек на окнах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47