Дед поставил ведра с кипятком и указал на ячмень:
— Что это ты нынче так рано явился? Подожди до осени, тогда я куплю твою повозку до последней спицы в колесах и тебя самого вместе со штанами-.
Но Шолум не засмеялся. Сойдя с повозки, он тяжело
вздохнул:
— Осенью тебе даже иголка покажется слишком дорогой. Кому нужен будет этот ячмень?
Дедушка помрачнел:
— Шутить можно, но всему есть граница.
— Кто шутит? Я не шучу, — Шолум пожал плечами. — У тебя одного все так уродилось? У других тоже урожай. Я тебе говорю, как по библии. Кто у тебя станет покупать хлеб? Может быть, крысы и мыши? А платить тоже они будут?
Это прозвучало страшным пророчеством. Залезая в бане на полок, дедушка сердился:
— Шолум испортил весь субботний вечер! Надо будет сказать отцу; не знаю, как он рассудит...
Отец пошел к Шуманам запять немного муки до нового урожая. Напрасно прождав его в бане, мы отправились домой. Но и дома его не было. Мы с беспокойством переглянулись.Вернулся он только через полчаса, недовольный и угрюмый.
— Где же мука, хозяин? — с живостью спросила бабушка.
Отец молчал, будто воды в рот набрал.
— Разбойники отняли, что ли? — не успокаивалась бабушка. — Э, в такое лето воры пропадут! Все разбогатеют, никому не придется грабить и сдирать с другого шкуру.
— Не говори, мать! — вдруг оживился отец; в его голосе звучало негодование. — Ты еще не знаешь: как бы нам самим не пришлось идти воровать!
Никто из нас не понял его слов, и, хотя они были сказаны ясно, мы не могли их так быстро осмыслить.
— Пришел к Шуманам. «Добрый вечер!» — «Добрый вечер!» — «Отсыпьте мне пудик муки». — «Деньги есть? Рубль шестьдесят копеек за пуд». — «Какие там деньги! Дай на отсыпку. Посмотри, что за урожай на полях! Осенью...» — «Дураки вы—и ты, Залан, и все остальные. Осенью пуд муки пойдет за тридцать, сорок копеек». — «Что ты, сосед, пугаешь людей?» — «Ну, по мне —бери, дам хоть на отсыпку.; Осенью принесешь мне за этот пуд три пуда. Да и то неизвестно, не прогадаю
ли я».— «Побойся бога, сосед!» — «Залан, я не знал, что ты такой глупый. Ага, ты ведь не читал свежих газет...»
На дворе поднялся ветер; через окно и открытые двери он принес в комнату аромат полей и лугов. Отец, шатаясь как пьяный, поднялся и захлопнул все окна и двери, будто его душило свежее дыхание вечера.
Я вышел во двор.На колоде белел в сумерках пустой мешочек. Отец не решался есть хлеб, за который осенью придется платить втройне.
Мы стали читать свежие газеты. В них слышался кладбищенский звон, который мог довести людей до сумасшествия. Обильный урожай обрушился па многие земли и государства. Газеты, правда, писали о других странах — там происходили непостижимые вещи: хлеб уродился, но его уничтожали...
О России пока не писали. Но все мы чувствовали: надвигаются страшные времена.Рушились светлые мечты. Однажды на Заячьем болотце я заметил, как дедушка, всегда жизнерадостный и выносливый, смахнул с бороды несколько крупных слезинок. Он так радовался, что в этом году мы вовремя рассчитаемся со всеми налогами и платежами Земельному банку и государству, сбросим с плеч тяжелую лапу Шуманов, и вечером в день Мартина он зажарит двух жирных гусей, купит большую бутылку водки и созовет всех своих старых друзей — Андреев, Микелей и Мартинов. ..
Альфонс Шуман все еще шатался по полям. У них в доме не горевали. Когда Алеше Зайцеву удавалось вечером вырваться из цепких хозяйских рук, он забегал ко, мне. От него я узнал, что Шуманы все ссыплют, свезут, утрамбуют и закроют в своих больших клетях,, сараях, погребах.
А когда на полях у соседей снова будут торчать редкие колосья и луга едва прикроются чахлой травкой — о, тогда!.. Алеша ловко копировал хозяина. Подражая манерам Шумана, он заложил руки за спину, прошелся и заговорил зычным голосом. Но мне в этот раз было не до смеха.
Прощай, желанная школа, прощайте, дорогие книги! Мне .больше никогда не встретиться с вами!
Глава IV
Золотые руки. — Бобик, любимец Чибур-Золотоухиной.
Вскоре, однако, все обернулось по-иному. Над многими уездами Украины пронеслись грозы, все посевы побил град. В Поволжье сухие ветры и небывалая жара опалили урожай. На кубанских нивах местами саранча сгрызла хлеба до самых корней. А на поля Центральной России напали прожорливые полчища хомяков, сусликов, мышей и крыс. Так как у нас все было пока в порядке, то Белоруссия вдруг стала благодатным краем.
Теперь Шуман сам предложил отцу муку на отсыпку осенью: за пуд двадцать фунтов. Ведь ясно: будущей зимой в России настанет голод, и тогда хлеб будет в цене.
Бабушка по-прежнему ходила в своем черном платочке, и я слыхал, как она бормотала о временах мора и голода, про которые писали в церковных книгах. Это бывало в те дни, когда отец читал в газетах о пострадавших губерниях.
Постепенно я стал освобождаться от оцепенения. Да, кругом господствует несправедливость. Но разве я обязательно должен с ней мириться? Нет же! Недаром я воспитанник дяди Дависа. Сумел же он легко и смело скинуть с ног крестьянские постолы, когда невмоготу стало их носить! Подался в город искать счастья, хотя жена, да и моя мать всячески его попрекали.
Да, но куда мне деваться: кому нужен хилый мальчик с ничтожными знаниями? Ничего не поделаешь — придется ждать письма: ведь дядя обещал написать. Что же он медлит?
И снова Давис Каулинь появился нежданно-негаданно— как всегда! Он вошел, поднимая ноги, словно аист. Лицо его раскраснелось, волосы взмокли от пота. От него пахло багульником и брусникой.
Выпив два стакана холодной воды, он хлопнул меня по спине своей широкой ладонью так, что у меня захватило дух:
— Букашка, ты действительно счастливый! Эта Вера Константиновна Чибур-Золотоухина. эта проклятая помещица, эта мерзкая старуха... Я говорю тебе — ты будешь учиться в гимназии!
Я рассердился и, должно быть, впервые в жизни, как щенок, ощетинился на дядю Дависа. У каждой шутки есть свои границы, и у каждого человека есть такие наболевшие места, к которым лучше не прикасаться. Я отвернулся и молча прижался лбом к оконному стеклу...
— Дурачок, он не верит, этакий глупый гусь! Вот тебе рука —ты наверняка будешь в гимназии!
— Эти школы только для господских детей... — Отец тоже принял слова дяди за глупую шутку.
— Э, нет, иногда туда попадают и мужицкие дети... Я же рассказывал о той даче за Благами. Ну, как-то разговорились мы с Чибур-Золотоухиной. Ей очень понравилась моя работа. Слово за слово: есть у меня племянник, по прозвищу Букашка; он как освободится от работы, тотчас за книги. Но далеко ли пойдешь, если в кармане пусто? Моя уважаемая помещица всполошилась, почему раньше об этом не сказал. Ведь она заместитель председательницы дамского комитета! Я бормочу: мол, не понимаю, что за комитет и что за дамы. Она давай объяснять: в Витебске имеются две мужские гимназии. Государственная—Александровская и частная— Ивана Романовича Неруша. Ну так вот. На гимназию Неруша многие годы изливает свое благоволение «Общество помощи нуждающимся ученикам», которое все называют «дамским комитетом». Так-то. И вот старушка высморкалась в шелковый платочек и говорит: «Милый столяр Давис! Если ваш племянник Роб действительно такой, как вы говорите, то я выхлопочу ему стипендию — не сомневайтесь в этом. Мы ежегодно присуждаем стипендии пятерым-шестерым ученикам». Короче говоря, за учение не нужно будет платить ни копейки.
Некоторое время мы сидели не шевелясь, словно боясь кого-нибудь вспугнуть. Тут мать, ликуя, воскликнула:
— У нашего Дависа золотые руки! Его рубанок и кисть делают чудеса. Понравиться такой барыне — ой-ой-ой!.. Роб, чего ты ждешь: целуй своему дяде руки — это святые руки!
— Да ты, никак, спятила! — Дядя в испуге засунул руки в карманы, увидев, что я привстал.
Несомненно, дядя Давис был хорошим мастером, этого нельзя отрицать. Когда мы остались одни, я с невыразимой благодарностью прижался к его золотым рукам. Но он, грустно улыбнувшись, оттолкнул меня:
— Букашка, хоть ты не будь таким дураком! Разве в городе мало прилежных рук! Но они никому не нужны. Сам не знаю, как долго будут они мне служить и всегда ли смогу заработать ломоть хлеба и какое-нибудь тряпье. Да! Если хочешь знать правду, так слушай: ты должен быть благодарен одной дрянной собачонке, по кличке Боб.
— Дядя!
— Этот пес упал в вонючую яму и чуть не утонул. Я едва успел вытащить его за хвост. Так вот этот Бобик— любимец моей помещицы. Она даже всплакнула: «Что за жизнь без Бобика?» — и спросила, чего я хочу за спасение ее сокровища.
От волнения я тяжело дышал, будто долго пробыл в комнате, наполненной угаром. Значит, я попаду в гимназию благодаря собачке!
Дядя Давис похлопал меня по плечу. Разумеется, никто об этом не знает и не должен знать. Я обязан учиться лучше всех и получать только пятерки и четверки. А главное — по поведению никогда не должно быть меньше пятерки, иначе она не ручается за стипендию; Вера Константиновна повторила это много раз.
А я, мальчик, покровительствуемый собакой, сидел съежившись, и мою грудь давила какая-то тяжесть.
Глава V
Переживания в почтовой конторе. — Кошмарная ночь. — Трижды через Двинский пост.
Настоящее почтовое отделение находилось в местечке, верстах в двадцати от Рогайне. Богушевск же был оживленной железнодорожной станцией верстах в восьми от нас, но там до самой мировой войны не было почтового отделения.
Начальник станции Богушевск Осипов был дока Он устроил так, что можно было получать письма в Богу-шевске в его собственной конторе и драл за это по три копейки с письма. Кто не желал платить, тот шагал в далекое местечко.
Я знал, что в гимназии восемь классов, но какой из них мне по гглечу? Какие бумаги нужны дли поступления? Как надо писать прошение?
К счастью, дядя Давис обещал прислать программы, кое-какие книги и хорошие советы.И вот я иду в Богушевск, зажав в кулаке три копейки— две медные монеты. У меня было два кармана, но я не решался положить в них деньги: а вдруг монеты вывалятся? Первый раз прогулялся впустую. Хотя я назвал начальника станции господином Осиповым, он даже не поднял головы от кучи бумаг и только проворчал: для такого-то ничего нет. По дороге домой я размышлял: а может, этот господин подумал, что у меня нет трех копеек заплатить ему?
Через несколько дней я снова пустился в путь. На этот раз меня подвез Алеша Зайцев, ездивший на станцию по поручению хозяина. Мой дружок с таким нетерпением ждал вестей от дяди Дависа, словно не я, а он сам поступал в гимназию. Уж очень ему хотелось, чтобы Букашка, назло Альфонсу, тоже учился в господской школе.
Здороваясь с угрюмым господином, я как бы нечаянно уронил на пол весь свой капитал. Да, кое-что есть, но... случилась другая беда: пришло целых два письма. Должно быть, прислал письмо какой-нибудь курземский родственник—-вот уж не вовремя! Ведь надо платить шесть копеек.
Начальник, взглянув на мое печальное лицо, сжалился: хорошо, он выдаст, оба. Только с одним условием: за дверями в углу лежит мешок, я должен быстро добежать до бора и набрать сосновых шишек для самовара.
Я обрадовался. Оказывается, и господин Осипов временами бывает добрый. Далеко ли до бора — несколько шагов. Но не успел я дойти и до порога, как меня позвали обратно и велели оставить в залог свою шапчонку, а то ведь можно и улизнуть вместе с мешком.
Это противоречило моим понятиям о чести. Но что же делать, пришлось покориться.Зато какое счастье — дядя прислал программы! Домой я вернулся уже в сумерки, выучив по дороге почти наизусть все правила поступления в гимназию.
Третий класс... Хоть лопни, а нужно попасть в третий класс. По арифметике я мог бы попасть хоть в четвертый, по-географии тоже-. Но языки... Ах, этот-немецкий и французский!
Отец немного переменился. Видя, что перед сыном открывается дорога в школу богачей, он сказал:
— Можешь иногда урвать часок на учение. Уж мы без тебя поработаем.
Оставшиеся несколько недель прошли в сплошной спешке: то на уборке сена или ржи, то за книгами и тетрадями. Наконец пришло извещение от дяди Дависа: 12 августа начнутся экзамены.
Милый бородач! Он не только прислал мне книги, но сходил в канцелярию гимназии и сдал туда мои документы. В последнее письмо он вложил листок, который я хранил потом долгие годы; там были советы, проникнутые глубокой заботой обо мне: я должен раздобыть мыла и умыться, чтобы явиться в гимназию чистым, как белый голубь. И, ради всех святых, не забыть об ушах! Есть такие люди, у которых лоб и нос словно молоком вымыты, а на уши посмотреть стыдно. То же с одеждой: пусть мать позаботится, чтобы все было в порядке — ни одного пятна, ни одной оторвавшейся заплатки или распоротого шва. Волосы лучше остричь наголо. Отец не очень умело обращается с ножницами... Хорошо бы набрать лукошко малины и пойти к Петеру Звайгзнит —он подровняет мои вихры. Я, наверное, никогда не держал в руках носового платка. Ну ничего, пусть мать оторвет лоскут от старой рубашки и подрубит со всех сторон.
И вот однажды под вечер отец проводил меня в Богушевск к поезду. Мать, правда, беспокоилась, говорила, что лучше бы отец поехал со мной до Витебска: ведь мальчик впервые отправляется в город — пропадет, как иголка в сене. Но отец пробурчал: пусть учится жить без нянек. У него нет ни денег, ни времени, чтобы кататься на поездах.
Когда мы пришли в Богушевск, уже начало темнеть и становилось прохладно. Я спросил отца: разве в это время бывает пассажирский поезд? Он устало вздохнул: просто грех было бы отдать за билет два фунта масла. Надо постараться как-нибудь доехать подешевле.
Мы долго слонялись вокруг станции, даже устали. В конце концов нам удалось договориться с одним кондуктором товарного поезда, который согласился довезти меня до Витебска за пятнадцать копеек. Отец едва успел пожать мне руку, как кондуктор втолкнул меня в пустой вагон и с шумом захлопнул дверь. Он был, видно, не из добряков: даже не позволил нам по-настоящему проститься, хотя торопиться было некуда — поезд еще долго стоял.
От Богушевска до Витебска 39 верст, и пассажирский поезд проходит их в течение одного часа. А мы на месте простояли, должно быть, не меньше.Наконец вагон дернуло — да так, что я еле удержался на ногах. Еще несколько рывков — затем застучали колеса. Кондуктор предупредил, чтобы я сидел тихо, как мышь, так как еду зайцем и должен всех остерегаться. Пока поезд стоял, я боялся пошевелиться. Но, как только он двинулся, я почувствовал, что страшно устал.
В вагоне было темно; я нащупал спички в кармане. Опасливо чиркнул одной — ведь нужно было остерегаться контролера — и чуть не вскрикнул: кругом все было черно. Зажег еще несколько спичек. Да, не ошибся: пол и сгены покрыты каменноугольной пылью! В хороший же вагон усадил меня кондуктор, нечего сказать! А ведь только робость деревенского мальчика заставляла меня стоять, пока поезд не двинулся. Ясно, в этом вагоне нет местечка, где можно примоститься. Придется все время стоять неподвижно, не прислоняясь к стене своей чистой курточкой, если не хочу приехать в Витебск черным, как трубочист.
Это была тяжелая ночь.Поезд тащился, как черепаха. Временами он останавливался неприятно скрежеща и лязгая. Ногч немели, веки смыкал сон... Будь у меня рубль, половину его я отдал бы, чтобы хоть минутку посидеть и вздремнуть.
Но у меня не было рубля и не было никого, кто бы мне помог. К счастью, я вспомнил о великом русском ученом и поэте Ломоносове. Полтора века назад он с тремя копейками в кармане, зимой, в трескучий мороз и вьюгу, две недели ехал в санях с далекого севера в Москву, в незнакомую чужую Москву, ради того, чтобы учиться. А ведь я еду в поезде, в кармане у меня целых сорок копеек, и, кроме того, в Витебске ждет меня родной человек.
Чего только не перебрал, не передумал я за эту ночь!
Разве мне хуже, чем Алеше, чем Соне и Тихону? Тысячи позавидовали бы мне. Позавидовал бы даже пророк Иона, который трое суток провел в желудке кита...
Наконец я увидел сквозь дверные щели свет, а вскоре в вагон проник маленький луч солнца. С радостью убедился, что одежда моя чиста и в порядке.
Поезд прогромыхал по какому-то большому мосту. Казалось, ему конца не будет — это был мост через Даугаву, которую, по словам дяди, в Витебске звали Двиной. Вскоре поезд остановился, и дверь вагона открыл кондуктор.
— Вылезай, парень, если не замерз.
Он был неплохой человек, этот кондуктор с подстриженными усами. Потом я узнал: бывают и такие, которые посадят тебя в вагон и больше ничего не желают знать. А этот объяснил: здесь товарная станция, поезд дальше не пойдет. До пассажирской еще три версты: придется пройти пешком.
Он поучал меня, совсем как дядя Давис. Я должен вынуть из сумки книги и на ходу размахивать ими: Тогда никто не остановит. Иначе можно и по шее получить: зачем шляешься по рельсам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Что это ты нынче так рано явился? Подожди до осени, тогда я куплю твою повозку до последней спицы в колесах и тебя самого вместе со штанами-.
Но Шолум не засмеялся. Сойдя с повозки, он тяжело
вздохнул:
— Осенью тебе даже иголка покажется слишком дорогой. Кому нужен будет этот ячмень?
Дедушка помрачнел:
— Шутить можно, но всему есть граница.
— Кто шутит? Я не шучу, — Шолум пожал плечами. — У тебя одного все так уродилось? У других тоже урожай. Я тебе говорю, как по библии. Кто у тебя станет покупать хлеб? Может быть, крысы и мыши? А платить тоже они будут?
Это прозвучало страшным пророчеством. Залезая в бане на полок, дедушка сердился:
— Шолум испортил весь субботний вечер! Надо будет сказать отцу; не знаю, как он рассудит...
Отец пошел к Шуманам запять немного муки до нового урожая. Напрасно прождав его в бане, мы отправились домой. Но и дома его не было. Мы с беспокойством переглянулись.Вернулся он только через полчаса, недовольный и угрюмый.
— Где же мука, хозяин? — с живостью спросила бабушка.
Отец молчал, будто воды в рот набрал.
— Разбойники отняли, что ли? — не успокаивалась бабушка. — Э, в такое лето воры пропадут! Все разбогатеют, никому не придется грабить и сдирать с другого шкуру.
— Не говори, мать! — вдруг оживился отец; в его голосе звучало негодование. — Ты еще не знаешь: как бы нам самим не пришлось идти воровать!
Никто из нас не понял его слов, и, хотя они были сказаны ясно, мы не могли их так быстро осмыслить.
— Пришел к Шуманам. «Добрый вечер!» — «Добрый вечер!» — «Отсыпьте мне пудик муки». — «Деньги есть? Рубль шестьдесят копеек за пуд». — «Какие там деньги! Дай на отсыпку. Посмотри, что за урожай на полях! Осенью...» — «Дураки вы—и ты, Залан, и все остальные. Осенью пуд муки пойдет за тридцать, сорок копеек». — «Что ты, сосед, пугаешь людей?» — «Ну, по мне —бери, дам хоть на отсыпку.; Осенью принесешь мне за этот пуд три пуда. Да и то неизвестно, не прогадаю
ли я».— «Побойся бога, сосед!» — «Залан, я не знал, что ты такой глупый. Ага, ты ведь не читал свежих газет...»
На дворе поднялся ветер; через окно и открытые двери он принес в комнату аромат полей и лугов. Отец, шатаясь как пьяный, поднялся и захлопнул все окна и двери, будто его душило свежее дыхание вечера.
Я вышел во двор.На колоде белел в сумерках пустой мешочек. Отец не решался есть хлеб, за который осенью придется платить втройне.
Мы стали читать свежие газеты. В них слышался кладбищенский звон, который мог довести людей до сумасшествия. Обильный урожай обрушился па многие земли и государства. Газеты, правда, писали о других странах — там происходили непостижимые вещи: хлеб уродился, но его уничтожали...
О России пока не писали. Но все мы чувствовали: надвигаются страшные времена.Рушились светлые мечты. Однажды на Заячьем болотце я заметил, как дедушка, всегда жизнерадостный и выносливый, смахнул с бороды несколько крупных слезинок. Он так радовался, что в этом году мы вовремя рассчитаемся со всеми налогами и платежами Земельному банку и государству, сбросим с плеч тяжелую лапу Шуманов, и вечером в день Мартина он зажарит двух жирных гусей, купит большую бутылку водки и созовет всех своих старых друзей — Андреев, Микелей и Мартинов. ..
Альфонс Шуман все еще шатался по полям. У них в доме не горевали. Когда Алеше Зайцеву удавалось вечером вырваться из цепких хозяйских рук, он забегал ко, мне. От него я узнал, что Шуманы все ссыплют, свезут, утрамбуют и закроют в своих больших клетях,, сараях, погребах.
А когда на полях у соседей снова будут торчать редкие колосья и луга едва прикроются чахлой травкой — о, тогда!.. Алеша ловко копировал хозяина. Подражая манерам Шумана, он заложил руки за спину, прошелся и заговорил зычным голосом. Но мне в этот раз было не до смеха.
Прощай, желанная школа, прощайте, дорогие книги! Мне .больше никогда не встретиться с вами!
Глава IV
Золотые руки. — Бобик, любимец Чибур-Золотоухиной.
Вскоре, однако, все обернулось по-иному. Над многими уездами Украины пронеслись грозы, все посевы побил град. В Поволжье сухие ветры и небывалая жара опалили урожай. На кубанских нивах местами саранча сгрызла хлеба до самых корней. А на поля Центральной России напали прожорливые полчища хомяков, сусликов, мышей и крыс. Так как у нас все было пока в порядке, то Белоруссия вдруг стала благодатным краем.
Теперь Шуман сам предложил отцу муку на отсыпку осенью: за пуд двадцать фунтов. Ведь ясно: будущей зимой в России настанет голод, и тогда хлеб будет в цене.
Бабушка по-прежнему ходила в своем черном платочке, и я слыхал, как она бормотала о временах мора и голода, про которые писали в церковных книгах. Это бывало в те дни, когда отец читал в газетах о пострадавших губерниях.
Постепенно я стал освобождаться от оцепенения. Да, кругом господствует несправедливость. Но разве я обязательно должен с ней мириться? Нет же! Недаром я воспитанник дяди Дависа. Сумел же он легко и смело скинуть с ног крестьянские постолы, когда невмоготу стало их носить! Подался в город искать счастья, хотя жена, да и моя мать всячески его попрекали.
Да, но куда мне деваться: кому нужен хилый мальчик с ничтожными знаниями? Ничего не поделаешь — придется ждать письма: ведь дядя обещал написать. Что же он медлит?
И снова Давис Каулинь появился нежданно-негаданно— как всегда! Он вошел, поднимая ноги, словно аист. Лицо его раскраснелось, волосы взмокли от пота. От него пахло багульником и брусникой.
Выпив два стакана холодной воды, он хлопнул меня по спине своей широкой ладонью так, что у меня захватило дух:
— Букашка, ты действительно счастливый! Эта Вера Константиновна Чибур-Золотоухина. эта проклятая помещица, эта мерзкая старуха... Я говорю тебе — ты будешь учиться в гимназии!
Я рассердился и, должно быть, впервые в жизни, как щенок, ощетинился на дядю Дависа. У каждой шутки есть свои границы, и у каждого человека есть такие наболевшие места, к которым лучше не прикасаться. Я отвернулся и молча прижался лбом к оконному стеклу...
— Дурачок, он не верит, этакий глупый гусь! Вот тебе рука —ты наверняка будешь в гимназии!
— Эти школы только для господских детей... — Отец тоже принял слова дяди за глупую шутку.
— Э, нет, иногда туда попадают и мужицкие дети... Я же рассказывал о той даче за Благами. Ну, как-то разговорились мы с Чибур-Золотоухиной. Ей очень понравилась моя работа. Слово за слово: есть у меня племянник, по прозвищу Букашка; он как освободится от работы, тотчас за книги. Но далеко ли пойдешь, если в кармане пусто? Моя уважаемая помещица всполошилась, почему раньше об этом не сказал. Ведь она заместитель председательницы дамского комитета! Я бормочу: мол, не понимаю, что за комитет и что за дамы. Она давай объяснять: в Витебске имеются две мужские гимназии. Государственная—Александровская и частная— Ивана Романовича Неруша. Ну так вот. На гимназию Неруша многие годы изливает свое благоволение «Общество помощи нуждающимся ученикам», которое все называют «дамским комитетом». Так-то. И вот старушка высморкалась в шелковый платочек и говорит: «Милый столяр Давис! Если ваш племянник Роб действительно такой, как вы говорите, то я выхлопочу ему стипендию — не сомневайтесь в этом. Мы ежегодно присуждаем стипендии пятерым-шестерым ученикам». Короче говоря, за учение не нужно будет платить ни копейки.
Некоторое время мы сидели не шевелясь, словно боясь кого-нибудь вспугнуть. Тут мать, ликуя, воскликнула:
— У нашего Дависа золотые руки! Его рубанок и кисть делают чудеса. Понравиться такой барыне — ой-ой-ой!.. Роб, чего ты ждешь: целуй своему дяде руки — это святые руки!
— Да ты, никак, спятила! — Дядя в испуге засунул руки в карманы, увидев, что я привстал.
Несомненно, дядя Давис был хорошим мастером, этого нельзя отрицать. Когда мы остались одни, я с невыразимой благодарностью прижался к его золотым рукам. Но он, грустно улыбнувшись, оттолкнул меня:
— Букашка, хоть ты не будь таким дураком! Разве в городе мало прилежных рук! Но они никому не нужны. Сам не знаю, как долго будут они мне служить и всегда ли смогу заработать ломоть хлеба и какое-нибудь тряпье. Да! Если хочешь знать правду, так слушай: ты должен быть благодарен одной дрянной собачонке, по кличке Боб.
— Дядя!
— Этот пес упал в вонючую яму и чуть не утонул. Я едва успел вытащить его за хвост. Так вот этот Бобик— любимец моей помещицы. Она даже всплакнула: «Что за жизнь без Бобика?» — и спросила, чего я хочу за спасение ее сокровища.
От волнения я тяжело дышал, будто долго пробыл в комнате, наполненной угаром. Значит, я попаду в гимназию благодаря собачке!
Дядя Давис похлопал меня по плечу. Разумеется, никто об этом не знает и не должен знать. Я обязан учиться лучше всех и получать только пятерки и четверки. А главное — по поведению никогда не должно быть меньше пятерки, иначе она не ручается за стипендию; Вера Константиновна повторила это много раз.
А я, мальчик, покровительствуемый собакой, сидел съежившись, и мою грудь давила какая-то тяжесть.
Глава V
Переживания в почтовой конторе. — Кошмарная ночь. — Трижды через Двинский пост.
Настоящее почтовое отделение находилось в местечке, верстах в двадцати от Рогайне. Богушевск же был оживленной железнодорожной станцией верстах в восьми от нас, но там до самой мировой войны не было почтового отделения.
Начальник станции Богушевск Осипов был дока Он устроил так, что можно было получать письма в Богу-шевске в его собственной конторе и драл за это по три копейки с письма. Кто не желал платить, тот шагал в далекое местечко.
Я знал, что в гимназии восемь классов, но какой из них мне по гглечу? Какие бумаги нужны дли поступления? Как надо писать прошение?
К счастью, дядя Давис обещал прислать программы, кое-какие книги и хорошие советы.И вот я иду в Богушевск, зажав в кулаке три копейки— две медные монеты. У меня было два кармана, но я не решался положить в них деньги: а вдруг монеты вывалятся? Первый раз прогулялся впустую. Хотя я назвал начальника станции господином Осиповым, он даже не поднял головы от кучи бумаг и только проворчал: для такого-то ничего нет. По дороге домой я размышлял: а может, этот господин подумал, что у меня нет трех копеек заплатить ему?
Через несколько дней я снова пустился в путь. На этот раз меня подвез Алеша Зайцев, ездивший на станцию по поручению хозяина. Мой дружок с таким нетерпением ждал вестей от дяди Дависа, словно не я, а он сам поступал в гимназию. Уж очень ему хотелось, чтобы Букашка, назло Альфонсу, тоже учился в господской школе.
Здороваясь с угрюмым господином, я как бы нечаянно уронил на пол весь свой капитал. Да, кое-что есть, но... случилась другая беда: пришло целых два письма. Должно быть, прислал письмо какой-нибудь курземский родственник—-вот уж не вовремя! Ведь надо платить шесть копеек.
Начальник, взглянув на мое печальное лицо, сжалился: хорошо, он выдаст, оба. Только с одним условием: за дверями в углу лежит мешок, я должен быстро добежать до бора и набрать сосновых шишек для самовара.
Я обрадовался. Оказывается, и господин Осипов временами бывает добрый. Далеко ли до бора — несколько шагов. Но не успел я дойти и до порога, как меня позвали обратно и велели оставить в залог свою шапчонку, а то ведь можно и улизнуть вместе с мешком.
Это противоречило моим понятиям о чести. Но что же делать, пришлось покориться.Зато какое счастье — дядя прислал программы! Домой я вернулся уже в сумерки, выучив по дороге почти наизусть все правила поступления в гимназию.
Третий класс... Хоть лопни, а нужно попасть в третий класс. По арифметике я мог бы попасть хоть в четвертый, по-географии тоже-. Но языки... Ах, этот-немецкий и французский!
Отец немного переменился. Видя, что перед сыном открывается дорога в школу богачей, он сказал:
— Можешь иногда урвать часок на учение. Уж мы без тебя поработаем.
Оставшиеся несколько недель прошли в сплошной спешке: то на уборке сена или ржи, то за книгами и тетрадями. Наконец пришло извещение от дяди Дависа: 12 августа начнутся экзамены.
Милый бородач! Он не только прислал мне книги, но сходил в канцелярию гимназии и сдал туда мои документы. В последнее письмо он вложил листок, который я хранил потом долгие годы; там были советы, проникнутые глубокой заботой обо мне: я должен раздобыть мыла и умыться, чтобы явиться в гимназию чистым, как белый голубь. И, ради всех святых, не забыть об ушах! Есть такие люди, у которых лоб и нос словно молоком вымыты, а на уши посмотреть стыдно. То же с одеждой: пусть мать позаботится, чтобы все было в порядке — ни одного пятна, ни одной оторвавшейся заплатки или распоротого шва. Волосы лучше остричь наголо. Отец не очень умело обращается с ножницами... Хорошо бы набрать лукошко малины и пойти к Петеру Звайгзнит —он подровняет мои вихры. Я, наверное, никогда не держал в руках носового платка. Ну ничего, пусть мать оторвет лоскут от старой рубашки и подрубит со всех сторон.
И вот однажды под вечер отец проводил меня в Богушевск к поезду. Мать, правда, беспокоилась, говорила, что лучше бы отец поехал со мной до Витебска: ведь мальчик впервые отправляется в город — пропадет, как иголка в сене. Но отец пробурчал: пусть учится жить без нянек. У него нет ни денег, ни времени, чтобы кататься на поездах.
Когда мы пришли в Богушевск, уже начало темнеть и становилось прохладно. Я спросил отца: разве в это время бывает пассажирский поезд? Он устало вздохнул: просто грех было бы отдать за билет два фунта масла. Надо постараться как-нибудь доехать подешевле.
Мы долго слонялись вокруг станции, даже устали. В конце концов нам удалось договориться с одним кондуктором товарного поезда, который согласился довезти меня до Витебска за пятнадцать копеек. Отец едва успел пожать мне руку, как кондуктор втолкнул меня в пустой вагон и с шумом захлопнул дверь. Он был, видно, не из добряков: даже не позволил нам по-настоящему проститься, хотя торопиться было некуда — поезд еще долго стоял.
От Богушевска до Витебска 39 верст, и пассажирский поезд проходит их в течение одного часа. А мы на месте простояли, должно быть, не меньше.Наконец вагон дернуло — да так, что я еле удержался на ногах. Еще несколько рывков — затем застучали колеса. Кондуктор предупредил, чтобы я сидел тихо, как мышь, так как еду зайцем и должен всех остерегаться. Пока поезд стоял, я боялся пошевелиться. Но, как только он двинулся, я почувствовал, что страшно устал.
В вагоне было темно; я нащупал спички в кармане. Опасливо чиркнул одной — ведь нужно было остерегаться контролера — и чуть не вскрикнул: кругом все было черно. Зажег еще несколько спичек. Да, не ошибся: пол и сгены покрыты каменноугольной пылью! В хороший же вагон усадил меня кондуктор, нечего сказать! А ведь только робость деревенского мальчика заставляла меня стоять, пока поезд не двинулся. Ясно, в этом вагоне нет местечка, где можно примоститься. Придется все время стоять неподвижно, не прислоняясь к стене своей чистой курточкой, если не хочу приехать в Витебск черным, как трубочист.
Это была тяжелая ночь.Поезд тащился, как черепаха. Временами он останавливался неприятно скрежеща и лязгая. Ногч немели, веки смыкал сон... Будь у меня рубль, половину его я отдал бы, чтобы хоть минутку посидеть и вздремнуть.
Но у меня не было рубля и не было никого, кто бы мне помог. К счастью, я вспомнил о великом русском ученом и поэте Ломоносове. Полтора века назад он с тремя копейками в кармане, зимой, в трескучий мороз и вьюгу, две недели ехал в санях с далекого севера в Москву, в незнакомую чужую Москву, ради того, чтобы учиться. А ведь я еду в поезде, в кармане у меня целых сорок копеек, и, кроме того, в Витебске ждет меня родной человек.
Чего только не перебрал, не передумал я за эту ночь!
Разве мне хуже, чем Алеше, чем Соне и Тихону? Тысячи позавидовали бы мне. Позавидовал бы даже пророк Иона, который трое суток провел в желудке кита...
Наконец я увидел сквозь дверные щели свет, а вскоре в вагон проник маленький луч солнца. С радостью убедился, что одежда моя чиста и в порядке.
Поезд прогромыхал по какому-то большому мосту. Казалось, ему конца не будет — это был мост через Даугаву, которую, по словам дяди, в Витебске звали Двиной. Вскоре поезд остановился, и дверь вагона открыл кондуктор.
— Вылезай, парень, если не замерз.
Он был неплохой человек, этот кондуктор с подстриженными усами. Потом я узнал: бывают и такие, которые посадят тебя в вагон и больше ничего не желают знать. А этот объяснил: здесь товарная станция, поезд дальше не пойдет. До пассажирской еще три версты: придется пройти пешком.
Он поучал меня, совсем как дядя Давис. Я должен вынуть из сумки книги и на ходу размахивать ими: Тогда никто не остановит. Иначе можно и по шее получить: зачем шляешься по рельсам?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47