— Окно выбил? В карман залез?.. Нет, должно быть, за политику. Ишь ты, от горшка два вершка, а уже в тюрьме побывал! Гм... десятка такому, должно быть, здорово пригодилась бы...
Вскочив на ноги, доктор в самом деле сунул мне В карман сложенную ассигнацию и взревел:
— Вон, бездельники! Не мешайте мне — сейчас придут дамы!..
Мы вышли на улицу.
— Ну, что нового в гимназии? — осведомился я.
— Нет, лучше расскажи о себе. — У Толи заблестели глаза.
Коротко рассказав о своей жизни в Лопатове, я спросил Толю о гимназических делах.
— Там все по-старому — гРереливание из пустого в порожнее, фразы, хвастовство. Новое разве то, что для актового зала купили большие портреты государя и государыни...
Мы подошли к огороженному зеленым забором старинному городскому саду. У ворот на выцветшей от дождей и солнца табличке еще виднелась надпись:
«Собакам и нижним чипам вход воспрещен». Обменявшись крепким рукопожатием, мы разошлись. У каждого была своя дорога.
Глава XII
Осталась одна дорога — в Рогайне.— На Могилевском рынке.— «Довольно, Букашка». — Так вот кто писал прокламацию. — В Витебск приехал царь.
Как бы встретить Соню Платонову? Она единственная, кому можно рассказать о печальных своих похождениях. Другого человека, более близкого, в Витебске нет. Есть, правда, дядя Давис, но нужно действовать с оглядкой, чтобы шпиков обвести вокруг пальца. Может, Соня разыщет дядю и передаст ему поручение арестованного студента... Ничего больше не придумаешь. А что, если пройтись мимо ее дома — неужели она не выглянет на улицу?
Ах, ведь сегодня большой базарный день! Соня обязательно пойдет на Могилевский рынок за провизией. Если хорошенько поискать, ее можно там встретить. По дороге на рынок раздумался о дальнейшей своей судьбе. Да, жизнь не балует меня. Ну что ж, придется отступить до поры до времени. Пока возвращусь домой, в Рогайне.
Работа в поле меня не привлекала. Не то чтоб я был ленив: когда наступала пора пахоты или жатвы, мне и в голову не приходило отлынивать. Но дела по хозяйству не клеились. Бывало, точу-точу косу и в конце концов бегу к деду, чтобы тот еще провел точилом. Запрягу лошадь, плуг идет боком — опять к деду: попробуй сам,
разгадай, где нужно подтянуть постромки, а где ослабить. И все-таки пока одна дорога — в Рогайне...
На рынках я бывал редко. Хлеб, селедку и лук покупал в крохотных еврейских лавчонках, чаще всего В долг. Лавочники с одного взгляда приходили к выводу, что я заплачу аккуратно в срок. Только об одном они горевали: не могли заставить меня купить что-нибудь подороже. Сколько раз старуха Сарра говорила:
«Возьмите же, молодой человек, пирожков с маком. От селедки у вас просолится желудок! Что с вами будет В старости? Вы станете почтенным человеком с длинной бородой, но у вас будет конченый желудок. Я вам скажу не хуже доктора: вам надо есть свежую рыбу, пить лимонад и на закуску съедать маленькую конфетку. Я же с вас не прошу сразу наличными — запишу. Могу ждать хоть целый год...»
А вот рынки... Меня восхищали воспетые Гоголем солнечные, романтические украинские ярмарки. Но, должно быть, и там было столько жуликов, сколько оводов в Петров день. Побродив часок по Могилевскому рынку, я тяжело вздохнул: почему-то везде бросалось в глаза стремление сплутовать или смошенничать... Вот двое бородачей многозначительно перемигнулись: «Сбыл?» — «Сбыл. Продал лен со всей паклей».
Там старушка на санях, утирая слезы, всхлипывала: «Сама не ела... чтобы гуску откормить получше. Кто бы на такую видную даму подумал... всучила фальшивый рубль... Как только рука у нее поднялась обмануть бедную старуху!»
Поодаль два друга осматривали купленные сапоги:
«Снаружи выглядят ничего. Но я тебе еще раз скажу: так дешево никто бы не продал. Или краденые, или же в подметках березовая кора... Тогда скажи спасибо, если неделю проносишь».
Вскоре я заметил двух женщин из латышской колонии Шульцево. Сами шульцевцы все меньше и меньше работали в поле. Они говорили между собой: «Эх, браток, в городе у всех шерстка лоснится. У кошки — шелковая ленточка на шее. Таких ленточек в деревне и на девках не увидишь. Собачки на серебряных цепочках — деревенскому парню бы такую на жилетку! Лошадей наших не сравнишь с городскими рысаками! Если чело-
век побойчее, ему одна дорога — в город». Стать рабочими или ремесленниками они не желали. Большая часть шульцевцев жизнь свою строила так: первый этап — рынок, второй — лавка или трактир. Третий — магазин. Такой, как у братьев Фрейвальдов, неподалеку от вокзала.
Пока я размышлял о колонистах из Шульцева, на рынок за провизией пришли латышские беженки. Одна из них, старушка, бормоча что-то, вертела в руках шаль:
— Какая теплая... последняя память о Серпилсе. А вот пришла пора расставаться.
Шульцевички хорошо знали рыночную публику. То и дело они громко выкрикивали по-латышски:
— Подходи, покупай! У нас, земляки, товар первый сорт. Чистый и вкусный, точь-в-точь как в Прибалтике!
Старушка долго стояла у подводы. Она старалась убедить торговок, что в мире есть бог, а коли он есть — величайший грех за такую мягкую, такую дорогую шаль давать всего только один трехфунтовый кирпичик масла.
Торговка даже подскочила, услышав о боге: конечно, есть — кто же рискнет в этом сомневаться! Но она тут же добавила, что самый большой грех — давать за эту старомодную шаленку больше трех фунтов сливочного масла.
Наконец землячки обменялись: одна трясущимися руками отдала шаль, другая церемонно протянула масло.Старушка не могла успокоиться:
— Моя Эльза только что с постели поднялась. Просила чего-нибудь пожирнее. Хочется ведь выздороветь, окрепнуть, мира дождаться, возвратиться в Серпилс, на родину. Может быть, эта шаль ее спасет. — Рассказывая, старушка вертела в руках масло, завернутое в пергаментную бумагу.
— Да, матушка Скайдынь, масло хорошее... — ответила женщина помоложе.
Третья, самая молодая, вынула из кармана складной ножик:
— Иное дерево красиво выглядит, да сердцевина
у него трухлявая... Проверим!—Она разрезала пополам кирпичик масла.
— Ой! —отчаянно вскрикнула старушка и бросилась к возу. — Что ты мне подсунула? Совести у тебя нет, а еще латышка! Внутри сало да творог. Возьми свою мазь... отдай мою шаль!
— Какую это шаль? — переспросила торговка невинным голоском.—Ты, мамаша, должно быть, обозналась. Я тебя первый раз вижу. Эх!.. — Нагло глядя прямо в глаза старушке, она сочувственно вздохнула. — Много тебе лет, мамаша... неудивительно, что ум за разум зашел...
Старушка завопила еще громче. У воза начали собираться любопытные.
Хозяйка повернулась к соседней подводе:
— Минна, ты все время сидела здесь. Видела эту сумасшедшую?
— Нет, Розалия, она вон там крутилась, вокруг лавок с селедкой, — махнула та рукой, указывая за спину.
К матушке Скайдынь подошли ее знакомые. Самая молодая заговорила:
— Надо позвать полицию!
— Бросьте, сестры! Что вы скандал у моей подводы затеяли! Городовой за оскорбление засадит вас в каталажку к крысам.
Беженка боязливо попятилась:
— Что ты ей, бесстыжей, сделаешь... я не очень-то сильна разговаривать по-русски. Ни я, ни ты не сумеем полиции объяснить.
Розалия была спокойна: она знала, что полицейские найдут общий язык с теми, кто частенько подносит им стаканчик. Просто удивительно, как это городовой- еще не примчался!
Я протиснулся к спорящим женщинам, и, сдерживаясь, чтобы не сказать лишнее, пробасил, как взрослый:
— Все ваши проделки я видел. Если вы честно не сочтетесь с этой бабушкой, тогда, черт побери... придется к мошеннице применить сто семьдесят вторую статью четвертой главы седьмого тома Уголовного кодекса, предусматривающую тюремное заключение на два
года или сдачу виновного на шесть лет в арестантские роты!
Мое вмешательство испугало Розалию. Она вытащила из большой плетеной корзины другой кирпичик масла и пробормотала:
— Мы ведь с Минной пошутили только... скуки ради, чтобы мамаша не ходила на рынок без провожатого. У них в семье все без головы, что ли, — пустили старушку в это вавилонское столпотворение! Подскочит воришка да выхватит узелок из рук... Разве мало здесь всяких проходимцев шляется... —Широким ножом она рассекла надвое восково-желтый кирпичик и воскликнула льстивым голосом: — Глянь-ка, глянь — товар первый сорт!
Розалия осторожно вложила кирпичик в руки матушки Скайдынь, будто это было не масло, а новорожденный ребенок.
Какое лицемерие! Какое бесстыдство! Я задохнулся от гнева, но не успел ничего сказать — кто-то потянул меня за рукав:
— Довольно, Букашка.
Я резко повернулся и покраснел. Передо мной стояла Соня Платонова.
— Возьми бидон, идем.
Мы молча прошли мимо тех мест, где обычно стояли городовые, сверля взглядом прохожих и проезжих.
Я удивлялся: куда на этот раз девались усатые блюстители порядка, увешанные револьверами и саблями? Конечно, не так уж приятно смотреть на их рыхлые физиономии... но что это могло означать?
Завернув в последний переулок, я замедлил шаг.
— Соня, мне хотелось поговорить с тобой...
— Ну что ж, мы ведь сейчас дойдем. — Но твоя хозяйка...
— Оставь, я знаю, что делаю.
— Не мог бы я... может быть, я мог бы войти к тебе, чтобы с улицы никто не заметил? У меня есть основательные причины... Потом скажу... Может, со стороны сада?
Девушка пристально посмотрела на меня и улыбнулась:
— Не выдумывай, входи смело!
Соня оставила меня в своей комнате и заспешила с покупками в кухню. Я присел к столу, осмотрелся вокруг: кровать, платья в углу, несколько простеньких картинок на стене, полка с книгами... Посмотри-ка, собрала не только учебники, но и сочинения классиков в издании «Универсальной библиотечки».
На столе — чернильница, ручка и тетради. Я хотел было подняться, подойти к книжной полке. Но машинально взял промокашку, нечаянно всмотрелся в нее и заметил отпечаток неразгаданной заглавной буквы «Д» из лопатовской прокламации.
Так вот кто писал ее! Осторожно, как драгоценность, положил промокашку и облокотился на край стола. Память, что ли, у меня ослабела? Ведь в Рогайне, между старыми тетрадями, хранится в сундучке листочек с Сониным стихотворением. Я знал его наизусть. Как же не вспомнил?
Соня возвратилась.
— Скучаешь? Потерпи. Принесу чай с бутербродами.
— Интересно, почему, возвращаясь с базара, мы не встретили ни одного городового? — начал я разговор издалека.
— Да ведь сегодня в Витебск прибыл царь.
— Царь?
— Что, хочешь бежать на Дворцовую площадь и кричать «ура»?
— Ты не шути! — Я крепко схватил девушку за плечи. Соня высвободилась из моих рук:
— Не понимаю, что тебя волнует. О приезде царя полгорода знает. А на рынке народу как всегда. Может быть, на Дворцовой на два десятка больше. Сегодня в соборе и вокруг собора вес генералы, чиновники, помещики, коммерсанты, полицейские, архиерей, губернатор...
— А другие тоже могут увидеть царя? — лихорадочно спросил я.
— Только святой дух летает в виде голубя. А царь ездит в автомобиле. Если в самом деле он тебя так интересует, сбегай на Дворцовую... Ой, из-за этого коронованного осла мы и про чай забыли! — спохватилась Соня и выбежала из комнаты.
Лицо мое пылало. Все муки, слезы, все грязное и подлое, черное и кровавое — все для меня было слито в одном слове: царь. В ушах звучали окрики жандармов, перед глазами стоял избитый Цирвис...
Соня внесла чай и, накрывая на стол, весело болтала о прошедших днях. Заметив, что я мрачен и молчалив, она спросила:
— Что с тобой?
Меня удивляла Соня: почему она так спокойна? Я приподнялся и сказал:
— Соня, стрелять я не умею. Достань мне бомбу.
— Что ты с ней сделаешь?
— Освобожу Россию от векового проклятия! — с горячностью ответил я.
— Интересно, каким образом?
— Брошусь с бомбой прямо под царский автомобиль. Пусть Николай Второй погибнет так же, как и Александр Второй!
Девушка разлила чай в кружки и насыпала сахару.
— Садись. Закусим, поговорим.
— А насильник в это время спокойно уберется из собора... Нет!
— Садись, анархист! Иначе с тобой и разговаривать не буду! — прикрикнула на меня Соня.
Пришлось снова сесть. Я взял ложку и начал размешивать чай. Почему ты именно у меня просишь бомбу? Я укоризненно покосился на нее:
- Ведь ты бунтовщица. - Как это так?
— Не нужно играть в прятки!
— Что ты болтаешь?
- Соня, ты мне не доверяешь? Хорошо...— Я отыскал промокательную бумагу и ложечкой показал на предательское «Д».
— Ничего не понимаю...
— Разыщи серенький листок... с заголовком: «Товарищи рабочие и крестьяне...»
— Да! — поднялась Соня. — Надо посмотреть, что делается в духовке. Скоро явится хозяйка. В придачу к плате за квартиру помогаю ей по дому.
Девушка вышла. Щелкнул замок. Я вскипел. Как она смеет держать меня под замком? Этого нельзя простить даже Соне. Я надел полушубок и нахлобучил шапку.
Возвратилась Соня:
— Что с тобой?
— Ты мне не доверяешь. Разве я... я...
Она стащила с моей головы шапку, торопливо расстегнула полушубок:
— Доверяю. Доверяю именно, как ты говоришь,— В бунтовщицких делах. Но не доверяю...
— Все-таки не доверяешь?
— Не доверяю, когда ты делаешь глупости.
— То есть?
— Боюсь, что убежишь к собору. Мы снова уселись у стола.
В двух словах я рассказал о себе, передал сообщение студента о Цирвисе, Трофиме, Рафаиле и о каком-то меньшевике «Последняя четверть».
— Вот за это спасибо, Букашка... от всех нас спасибо!
Соня снова принялась ругать меня. Пусть Николай II пока живет и здравствует. Ни один настоящий революционер в Витебске или в каком-либо другом городе не побежит взрывать его бомбой или стрелять в него из браунинга.
В первый раз, хоть коряво и неумело, Соня разъяснила мне, кто такие большевики и как они борются. Я слушал внимательно, но в конце не утерпел:
— Прокламации... забастовки... политическое восстание рабочих... — повторял я разочарованно. — Вы с прокламациями, а они с нагайками. Вы забастовкой, а они штыками. По-моему, таким манером в России царь продержится еще лет сто.
— Послушай, Букашка... прежде всего нужно поднять народ на борьбу.
— Как ты его поднимешь? — не унимался я. Соня, насколько могла, терпеливо объясняла.
Еще недавно мне так хотелось от души поболтать с девушкой о минувших днях... о незабываемых часах, которые нет-нет, да и вспыхнут в памяти неясными огоньками из невозвратимого детства... Но наш разговор настроил меня совсем на иной лад. Прозвенел звонок.
— Хозяйка явилась. Царь, значит, уже отправился восвояси.
Девушка вышла и возвратилась не скоро.
— Соня, если понадобится человек, готовый жизнью пожертвовать во имя свободы и справедливости, прошу тебя — вспомни обо мне... Хорошо?
— Вспомню! А ты исчезни отсюда, пока не забудется лопатовская история. И не пиши никому, даже дяде. Нужен будешь — позовем. Понял?
У Сони было грустное лицо. Видно, ей тоже хотелось посидеть, пошутить со мной... Но за стеной забарабанили. Хозяйка приказывала...
Глава XIII
Я дома. — «Знаешь ли сам, за чем гонишься?» — Разговор с дедом за игрой в шашки.
Так вот она, моя маленькая, родная и все же так мало знакомая Рогайне! По границам хуторов тянутся длинные, узенькие язычки леса, кустарники ольхи, болотные вербы. Казалось, соседи, избегая друг друга, сознательно берегут рощицы и кусты, чтобы спрятать от чужих глаз свое богатство или нищету.
Но ведь не из-за узеньких полосок леса я плохо знал родную колонию. Где было найти время подружиться с соседскими детьми? Совсем еще ребенком, я довольствовался песком и камешками на собственном дворе. Чуть подрос — пришлось взять пастушью сумку и кнут. Мне кажется, что Египет по книгам я изучил подробнее, чем Рогайне, где мне была хорошо знакома только боль-шая дорога и две тропинки: одна в школу, другая на станцию.
Медленно приближался я к дому. Вот показалась большая ель, у которой буря ободрала ветви и сломала верхушку. Странно, куда запропастился Дуксик? Обычно он первым замечал меня и стрелой бросался навстречу. значит, нет больше Дуксика. Может, волки загрызли? Тогда, по крайней мере, новый пес бы залаял... но нет и нового. Непонятно... Где это видано — хозяйство без собаки? Ведь собака подает сигнал, когда приближается зверь или чужак.
Еще прошлой весной бабушка жаловалась: «Такой пес съедает не меньше, чем поросенок. Лучше уж поросенка держать». Вернее всего, теперь нечем кормить ни пса, ни поросенка.
Возвращаясь домой после долгого отсутствия, я всегда любил пошутить. Если первой показывалась Зента, надвигал шапку на глаза, басом спрашивал: «Как мне пройти к Заланам?» Если мать — «Скажите, нельзя ли у вас переночевать?» Если бабушка — «Не нужно ли вам лишнего едока?» Что поделаешь: приходилось за шуткой скрывать огорчение. Сколько раз я мечтал: «Наступит день, когда явлюсь с подарками». Зимой мечтал привезти полушубок, валенки, шаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Вскочив на ноги, доктор в самом деле сунул мне В карман сложенную ассигнацию и взревел:
— Вон, бездельники! Не мешайте мне — сейчас придут дамы!..
Мы вышли на улицу.
— Ну, что нового в гимназии? — осведомился я.
— Нет, лучше расскажи о себе. — У Толи заблестели глаза.
Коротко рассказав о своей жизни в Лопатове, я спросил Толю о гимназических делах.
— Там все по-старому — гРереливание из пустого в порожнее, фразы, хвастовство. Новое разве то, что для актового зала купили большие портреты государя и государыни...
Мы подошли к огороженному зеленым забором старинному городскому саду. У ворот на выцветшей от дождей и солнца табличке еще виднелась надпись:
«Собакам и нижним чипам вход воспрещен». Обменявшись крепким рукопожатием, мы разошлись. У каждого была своя дорога.
Глава XII
Осталась одна дорога — в Рогайне.— На Могилевском рынке.— «Довольно, Букашка». — Так вот кто писал прокламацию. — В Витебск приехал царь.
Как бы встретить Соню Платонову? Она единственная, кому можно рассказать о печальных своих похождениях. Другого человека, более близкого, в Витебске нет. Есть, правда, дядя Давис, но нужно действовать с оглядкой, чтобы шпиков обвести вокруг пальца. Может, Соня разыщет дядю и передаст ему поручение арестованного студента... Ничего больше не придумаешь. А что, если пройтись мимо ее дома — неужели она не выглянет на улицу?
Ах, ведь сегодня большой базарный день! Соня обязательно пойдет на Могилевский рынок за провизией. Если хорошенько поискать, ее можно там встретить. По дороге на рынок раздумался о дальнейшей своей судьбе. Да, жизнь не балует меня. Ну что ж, придется отступить до поры до времени. Пока возвращусь домой, в Рогайне.
Работа в поле меня не привлекала. Не то чтоб я был ленив: когда наступала пора пахоты или жатвы, мне и в голову не приходило отлынивать. Но дела по хозяйству не клеились. Бывало, точу-точу косу и в конце концов бегу к деду, чтобы тот еще провел точилом. Запрягу лошадь, плуг идет боком — опять к деду: попробуй сам,
разгадай, где нужно подтянуть постромки, а где ослабить. И все-таки пока одна дорога — в Рогайне...
На рынках я бывал редко. Хлеб, селедку и лук покупал в крохотных еврейских лавчонках, чаще всего В долг. Лавочники с одного взгляда приходили к выводу, что я заплачу аккуратно в срок. Только об одном они горевали: не могли заставить меня купить что-нибудь подороже. Сколько раз старуха Сарра говорила:
«Возьмите же, молодой человек, пирожков с маком. От селедки у вас просолится желудок! Что с вами будет В старости? Вы станете почтенным человеком с длинной бородой, но у вас будет конченый желудок. Я вам скажу не хуже доктора: вам надо есть свежую рыбу, пить лимонад и на закуску съедать маленькую конфетку. Я же с вас не прошу сразу наличными — запишу. Могу ждать хоть целый год...»
А вот рынки... Меня восхищали воспетые Гоголем солнечные, романтические украинские ярмарки. Но, должно быть, и там было столько жуликов, сколько оводов в Петров день. Побродив часок по Могилевскому рынку, я тяжело вздохнул: почему-то везде бросалось в глаза стремление сплутовать или смошенничать... Вот двое бородачей многозначительно перемигнулись: «Сбыл?» — «Сбыл. Продал лен со всей паклей».
Там старушка на санях, утирая слезы, всхлипывала: «Сама не ела... чтобы гуску откормить получше. Кто бы на такую видную даму подумал... всучила фальшивый рубль... Как только рука у нее поднялась обмануть бедную старуху!»
Поодаль два друга осматривали купленные сапоги:
«Снаружи выглядят ничего. Но я тебе еще раз скажу: так дешево никто бы не продал. Или краденые, или же в подметках березовая кора... Тогда скажи спасибо, если неделю проносишь».
Вскоре я заметил двух женщин из латышской колонии Шульцево. Сами шульцевцы все меньше и меньше работали в поле. Они говорили между собой: «Эх, браток, в городе у всех шерстка лоснится. У кошки — шелковая ленточка на шее. Таких ленточек в деревне и на девках не увидишь. Собачки на серебряных цепочках — деревенскому парню бы такую на жилетку! Лошадей наших не сравнишь с городскими рысаками! Если чело-
век побойчее, ему одна дорога — в город». Стать рабочими или ремесленниками они не желали. Большая часть шульцевцев жизнь свою строила так: первый этап — рынок, второй — лавка или трактир. Третий — магазин. Такой, как у братьев Фрейвальдов, неподалеку от вокзала.
Пока я размышлял о колонистах из Шульцева, на рынок за провизией пришли латышские беженки. Одна из них, старушка, бормоча что-то, вертела в руках шаль:
— Какая теплая... последняя память о Серпилсе. А вот пришла пора расставаться.
Шульцевички хорошо знали рыночную публику. То и дело они громко выкрикивали по-латышски:
— Подходи, покупай! У нас, земляки, товар первый сорт. Чистый и вкусный, точь-в-точь как в Прибалтике!
Старушка долго стояла у подводы. Она старалась убедить торговок, что в мире есть бог, а коли он есть — величайший грех за такую мягкую, такую дорогую шаль давать всего только один трехфунтовый кирпичик масла.
Торговка даже подскочила, услышав о боге: конечно, есть — кто же рискнет в этом сомневаться! Но она тут же добавила, что самый большой грех — давать за эту старомодную шаленку больше трех фунтов сливочного масла.
Наконец землячки обменялись: одна трясущимися руками отдала шаль, другая церемонно протянула масло.Старушка не могла успокоиться:
— Моя Эльза только что с постели поднялась. Просила чего-нибудь пожирнее. Хочется ведь выздороветь, окрепнуть, мира дождаться, возвратиться в Серпилс, на родину. Может быть, эта шаль ее спасет. — Рассказывая, старушка вертела в руках масло, завернутое в пергаментную бумагу.
— Да, матушка Скайдынь, масло хорошее... — ответила женщина помоложе.
Третья, самая молодая, вынула из кармана складной ножик:
— Иное дерево красиво выглядит, да сердцевина
у него трухлявая... Проверим!—Она разрезала пополам кирпичик масла.
— Ой! —отчаянно вскрикнула старушка и бросилась к возу. — Что ты мне подсунула? Совести у тебя нет, а еще латышка! Внутри сало да творог. Возьми свою мазь... отдай мою шаль!
— Какую это шаль? — переспросила торговка невинным голоском.—Ты, мамаша, должно быть, обозналась. Я тебя первый раз вижу. Эх!.. — Нагло глядя прямо в глаза старушке, она сочувственно вздохнула. — Много тебе лет, мамаша... неудивительно, что ум за разум зашел...
Старушка завопила еще громче. У воза начали собираться любопытные.
Хозяйка повернулась к соседней подводе:
— Минна, ты все время сидела здесь. Видела эту сумасшедшую?
— Нет, Розалия, она вон там крутилась, вокруг лавок с селедкой, — махнула та рукой, указывая за спину.
К матушке Скайдынь подошли ее знакомые. Самая молодая заговорила:
— Надо позвать полицию!
— Бросьте, сестры! Что вы скандал у моей подводы затеяли! Городовой за оскорбление засадит вас в каталажку к крысам.
Беженка боязливо попятилась:
— Что ты ей, бесстыжей, сделаешь... я не очень-то сильна разговаривать по-русски. Ни я, ни ты не сумеем полиции объяснить.
Розалия была спокойна: она знала, что полицейские найдут общий язык с теми, кто частенько подносит им стаканчик. Просто удивительно, как это городовой- еще не примчался!
Я протиснулся к спорящим женщинам, и, сдерживаясь, чтобы не сказать лишнее, пробасил, как взрослый:
— Все ваши проделки я видел. Если вы честно не сочтетесь с этой бабушкой, тогда, черт побери... придется к мошеннице применить сто семьдесят вторую статью четвертой главы седьмого тома Уголовного кодекса, предусматривающую тюремное заключение на два
года или сдачу виновного на шесть лет в арестантские роты!
Мое вмешательство испугало Розалию. Она вытащила из большой плетеной корзины другой кирпичик масла и пробормотала:
— Мы ведь с Минной пошутили только... скуки ради, чтобы мамаша не ходила на рынок без провожатого. У них в семье все без головы, что ли, — пустили старушку в это вавилонское столпотворение! Подскочит воришка да выхватит узелок из рук... Разве мало здесь всяких проходимцев шляется... —Широким ножом она рассекла надвое восково-желтый кирпичик и воскликнула льстивым голосом: — Глянь-ка, глянь — товар первый сорт!
Розалия осторожно вложила кирпичик в руки матушки Скайдынь, будто это было не масло, а новорожденный ребенок.
Какое лицемерие! Какое бесстыдство! Я задохнулся от гнева, но не успел ничего сказать — кто-то потянул меня за рукав:
— Довольно, Букашка.
Я резко повернулся и покраснел. Передо мной стояла Соня Платонова.
— Возьми бидон, идем.
Мы молча прошли мимо тех мест, где обычно стояли городовые, сверля взглядом прохожих и проезжих.
Я удивлялся: куда на этот раз девались усатые блюстители порядка, увешанные револьверами и саблями? Конечно, не так уж приятно смотреть на их рыхлые физиономии... но что это могло означать?
Завернув в последний переулок, я замедлил шаг.
— Соня, мне хотелось поговорить с тобой...
— Ну что ж, мы ведь сейчас дойдем. — Но твоя хозяйка...
— Оставь, я знаю, что делаю.
— Не мог бы я... может быть, я мог бы войти к тебе, чтобы с улицы никто не заметил? У меня есть основательные причины... Потом скажу... Может, со стороны сада?
Девушка пристально посмотрела на меня и улыбнулась:
— Не выдумывай, входи смело!
Соня оставила меня в своей комнате и заспешила с покупками в кухню. Я присел к столу, осмотрелся вокруг: кровать, платья в углу, несколько простеньких картинок на стене, полка с книгами... Посмотри-ка, собрала не только учебники, но и сочинения классиков в издании «Универсальной библиотечки».
На столе — чернильница, ручка и тетради. Я хотел было подняться, подойти к книжной полке. Но машинально взял промокашку, нечаянно всмотрелся в нее и заметил отпечаток неразгаданной заглавной буквы «Д» из лопатовской прокламации.
Так вот кто писал ее! Осторожно, как драгоценность, положил промокашку и облокотился на край стола. Память, что ли, у меня ослабела? Ведь в Рогайне, между старыми тетрадями, хранится в сундучке листочек с Сониным стихотворением. Я знал его наизусть. Как же не вспомнил?
Соня возвратилась.
— Скучаешь? Потерпи. Принесу чай с бутербродами.
— Интересно, почему, возвращаясь с базара, мы не встретили ни одного городового? — начал я разговор издалека.
— Да ведь сегодня в Витебск прибыл царь.
— Царь?
— Что, хочешь бежать на Дворцовую площадь и кричать «ура»?
— Ты не шути! — Я крепко схватил девушку за плечи. Соня высвободилась из моих рук:
— Не понимаю, что тебя волнует. О приезде царя полгорода знает. А на рынке народу как всегда. Может быть, на Дворцовой на два десятка больше. Сегодня в соборе и вокруг собора вес генералы, чиновники, помещики, коммерсанты, полицейские, архиерей, губернатор...
— А другие тоже могут увидеть царя? — лихорадочно спросил я.
— Только святой дух летает в виде голубя. А царь ездит в автомобиле. Если в самом деле он тебя так интересует, сбегай на Дворцовую... Ой, из-за этого коронованного осла мы и про чай забыли! — спохватилась Соня и выбежала из комнаты.
Лицо мое пылало. Все муки, слезы, все грязное и подлое, черное и кровавое — все для меня было слито в одном слове: царь. В ушах звучали окрики жандармов, перед глазами стоял избитый Цирвис...
Соня внесла чай и, накрывая на стол, весело болтала о прошедших днях. Заметив, что я мрачен и молчалив, она спросила:
— Что с тобой?
Меня удивляла Соня: почему она так спокойна? Я приподнялся и сказал:
— Соня, стрелять я не умею. Достань мне бомбу.
— Что ты с ней сделаешь?
— Освобожу Россию от векового проклятия! — с горячностью ответил я.
— Интересно, каким образом?
— Брошусь с бомбой прямо под царский автомобиль. Пусть Николай Второй погибнет так же, как и Александр Второй!
Девушка разлила чай в кружки и насыпала сахару.
— Садись. Закусим, поговорим.
— А насильник в это время спокойно уберется из собора... Нет!
— Садись, анархист! Иначе с тобой и разговаривать не буду! — прикрикнула на меня Соня.
Пришлось снова сесть. Я взял ложку и начал размешивать чай. Почему ты именно у меня просишь бомбу? Я укоризненно покосился на нее:
- Ведь ты бунтовщица. - Как это так?
— Не нужно играть в прятки!
— Что ты болтаешь?
- Соня, ты мне не доверяешь? Хорошо...— Я отыскал промокательную бумагу и ложечкой показал на предательское «Д».
— Ничего не понимаю...
— Разыщи серенький листок... с заголовком: «Товарищи рабочие и крестьяне...»
— Да! — поднялась Соня. — Надо посмотреть, что делается в духовке. Скоро явится хозяйка. В придачу к плате за квартиру помогаю ей по дому.
Девушка вышла. Щелкнул замок. Я вскипел. Как она смеет держать меня под замком? Этого нельзя простить даже Соне. Я надел полушубок и нахлобучил шапку.
Возвратилась Соня:
— Что с тобой?
— Ты мне не доверяешь. Разве я... я...
Она стащила с моей головы шапку, торопливо расстегнула полушубок:
— Доверяю. Доверяю именно, как ты говоришь,— В бунтовщицких делах. Но не доверяю...
— Все-таки не доверяешь?
— Не доверяю, когда ты делаешь глупости.
— То есть?
— Боюсь, что убежишь к собору. Мы снова уселись у стола.
В двух словах я рассказал о себе, передал сообщение студента о Цирвисе, Трофиме, Рафаиле и о каком-то меньшевике «Последняя четверть».
— Вот за это спасибо, Букашка... от всех нас спасибо!
Соня снова принялась ругать меня. Пусть Николай II пока живет и здравствует. Ни один настоящий революционер в Витебске или в каком-либо другом городе не побежит взрывать его бомбой или стрелять в него из браунинга.
В первый раз, хоть коряво и неумело, Соня разъяснила мне, кто такие большевики и как они борются. Я слушал внимательно, но в конце не утерпел:
— Прокламации... забастовки... политическое восстание рабочих... — повторял я разочарованно. — Вы с прокламациями, а они с нагайками. Вы забастовкой, а они штыками. По-моему, таким манером в России царь продержится еще лет сто.
— Послушай, Букашка... прежде всего нужно поднять народ на борьбу.
— Как ты его поднимешь? — не унимался я. Соня, насколько могла, терпеливо объясняла.
Еще недавно мне так хотелось от души поболтать с девушкой о минувших днях... о незабываемых часах, которые нет-нет, да и вспыхнут в памяти неясными огоньками из невозвратимого детства... Но наш разговор настроил меня совсем на иной лад. Прозвенел звонок.
— Хозяйка явилась. Царь, значит, уже отправился восвояси.
Девушка вышла и возвратилась не скоро.
— Соня, если понадобится человек, готовый жизнью пожертвовать во имя свободы и справедливости, прошу тебя — вспомни обо мне... Хорошо?
— Вспомню! А ты исчезни отсюда, пока не забудется лопатовская история. И не пиши никому, даже дяде. Нужен будешь — позовем. Понял?
У Сони было грустное лицо. Видно, ей тоже хотелось посидеть, пошутить со мной... Но за стеной забарабанили. Хозяйка приказывала...
Глава XIII
Я дома. — «Знаешь ли сам, за чем гонишься?» — Разговор с дедом за игрой в шашки.
Так вот она, моя маленькая, родная и все же так мало знакомая Рогайне! По границам хуторов тянутся длинные, узенькие язычки леса, кустарники ольхи, болотные вербы. Казалось, соседи, избегая друг друга, сознательно берегут рощицы и кусты, чтобы спрятать от чужих глаз свое богатство или нищету.
Но ведь не из-за узеньких полосок леса я плохо знал родную колонию. Где было найти время подружиться с соседскими детьми? Совсем еще ребенком, я довольствовался песком и камешками на собственном дворе. Чуть подрос — пришлось взять пастушью сумку и кнут. Мне кажется, что Египет по книгам я изучил подробнее, чем Рогайне, где мне была хорошо знакома только боль-шая дорога и две тропинки: одна в школу, другая на станцию.
Медленно приближался я к дому. Вот показалась большая ель, у которой буря ободрала ветви и сломала верхушку. Странно, куда запропастился Дуксик? Обычно он первым замечал меня и стрелой бросался навстречу. значит, нет больше Дуксика. Может, волки загрызли? Тогда, по крайней мере, новый пес бы залаял... но нет и нового. Непонятно... Где это видано — хозяйство без собаки? Ведь собака подает сигнал, когда приближается зверь или чужак.
Еще прошлой весной бабушка жаловалась: «Такой пес съедает не меньше, чем поросенок. Лучше уж поросенка держать». Вернее всего, теперь нечем кормить ни пса, ни поросенка.
Возвращаясь домой после долгого отсутствия, я всегда любил пошутить. Если первой показывалась Зента, надвигал шапку на глаза, басом спрашивал: «Как мне пройти к Заланам?» Если мать — «Скажите, нельзя ли у вас переночевать?» Если бабушка — «Не нужно ли вам лишнего едока?» Что поделаешь: приходилось за шуткой скрывать огорчение. Сколько раз я мечтал: «Наступит день, когда явлюсь с подарками». Зимой мечтал привезти полушубок, валенки, шаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47