Ставя на стоЛ тарелку с творогом и четырьмя кусочками масла величиной с пуговицу, бабушка объявила:
— Все время обходились остатками с поминок. Теперь кончились.
Очищая картофелину, она прибавила:
— Если бы всю эту снедь нанесли, когда дед выбивался из сил в риге Швендера, он прожил бы по крайней мере еще лет десять.
Стало тяжело на душе. Вспомнился гимназический коридор, Толя Радксвич с толстой книгой в руках. В книге были биографии знаменитых людей. Ероша волосы, Толя ударил книгой о колено и сказал с возмущением: «Сколько писателей, общественных деятелей, художников и ученых погибло в бедности и нищете! После смерти им ставят дорогие памятники, украшают могилы цветами и венками. Что за смысл в чествованиях, речах, некрологах? Лучше бы основали фонды и стипендии, чтобы не гибли молодые таланты. Эх, За-лан...» — Взволнованное лицо гимназиста, кривилось в гневной гримасе.
Меня привел в себя возглас Ирмы;
— Кто-то едет! Бабушка не поверила;
— Кто разъезжает в такую пору?
В самом деле, несколько минут спустя на большаке затарахтела телега.
Это был Шолум из Богушевска.
— Теперь-то ты мог наш дом объехать, Шолум, — говорила бабушка. — Горе у Заланов. Твой всегдашний собеседник — слышал небось? — в сырой земле...
— ...«и ждет тебя, Шолум, у райских ворот» — хочешь ты сказать. Что же, когда-нибудь и мы отправимся в рай. Но почему бы мне пока ехать мимо? Ты теперь опять барышней стала. Разве я не могу за тобой поухаживать?
Шолум любил заезжать к нам —отдохнуть, пошутить. Иудейская религия запрещала евреям есть свинину, а Шолум любил свинину, и старички Заданы, между прочим, помогали ему избежать неприятностей с Иеговой, еврейским богом. Бабушка тщательно вкладывала
ломтик ветчины или свиного сала между двумя тонкими ломтями хлеба. И Шолум ел один хлеб — ведь свинины не видно, и Иегове сердиться не на что. Не менее вкусна кровяная колбаса, начиненная кашей. Бабушка ставила на стол сковородку, говоря:
«Отведай рыбки! Изжарила по поварской книге — должна понравиться».
«Почему бы ей не понравиться?» — Шолум без промедления садился к столу.
У Заланов он чувствовал себя совершенно спокойно: ни одним словом не обмолвятся они о его мелких грешках. Здесь он мог съесть хоть целую свинью — никто бы об этом не узнал.
Всем нам нравился этот вечный путешественник, жизнерадостный человек с бородой, словно прокопченной или обугленной. Больше всех к нему привязалась Ирма. Ей нравился своеобразный акцент Шолума, нравилось, как он в разговоре забавно наклонял голову набок, пожимал плечами или дергал себя за бороду.
Конечно, Шолум знал, что у нас свинина в клети сама собой не родится. Поэтому он не оставался в долгу: посылал девочку к своей телеге:
«Ирма, пошарь в соломе рядом с сундуком! Там ты найдешь для себя платок...»
Теперь у нас не было ни ветчины, ни сала. Закусив картошкой с творогом, Шолум повернулся к матери:
— Лизе, что же вы думаете делать в пустом доме?
— Буду пауков сторожить.
— Что там говорить, вы носа не вешаете! Знаете что? Я вам отыскал в Богушевске отличное местечко. Честное мое слово! Будете кипятить воду на станции. К вам побегут солдаты с котелками. Сотня солдат, две сотни солдат, три сотни солдат...
Мать недоверчиво развела руками:
— Говорить и мечтать легко...
— Что там говорить, это не мечта. Я вам даю добрый совет. Чего вам здесь ждать? Каравай хлеба в ваше узкое окошко сам не полезет. Нет, Лизе, я серьезно говорю: вам обоим вместе с Ирмой нужно сейчас же ехать в Богушевск. Голод — это большой фокусник. Он топает по всему свету: топ-топ-топ... Что там говорить, вы мо-. жете хоть матрасами заложить окна — все равно найдет
щелку и пролезет!.. Может быть, вы беспокоитесь о квартире? Шолум обо всем подумал. Он не такой человек, чтобы завести другого в лес, посадить на пенек и сказать: собирай ягоды и живи себе на этом пеньке. У меня есть чердачная комната. Ну, небольшая, танцевать там нельзя, но для вас с Ирмой места хватит Что говорить, жили уже в этой комнатке люди. Одна беженка из-под Ломжи. Отогрелась и отправилась дальше — на самый Урал. Вторая, из Польши, тоже жила на чердаке; жила, пока не вышла замуж. На своей родине она потеряла все. В Богушевске, о котором она раньше никогда не слыхала, она нашла себе мужа. С одной ногой, правда, но приятный мужчина. Что там говорить, Лизе, с вас за этот счастливый чуланчик я не возьму ни гроша. Навсегда я его вам не отдаю. Наступит лето, понаедут дачники, тогда моя жена с детьми сама перейдет жить на чердак Но до лета у вас будет дюжина разных планов. Мать задумчиво вертела в руках метлу, хоть и не собиралась в присутствии гостя подметать комнату.
— Я не знаю...
— Чего там знать? Молодой человек с бабушкой сами посадят картошку. Вблизи железной дороги человек всегда может легче прокормиться. Где железная дорога— там люди, а где люди — там, если упадешь, тебя подымут. Здесь можешь помереть, и никто не узнает. Я вообше не понимаю, как можно жить в таких лесах и болотах. В белорусских селах все-таки веселее. А в Рогайне, где хутор от хутора за версту, — честное слово, как в звериной берлоге.
— Как это так... уйти самой из своего дома, — вслух размышляла мать. — Это так страшно... Уйти сейчас, в военное время, когда миллионы людей бегут на восток... Беженцы нам еще завидуют: мы, дескать, счастливые. Можем затопить свой очаг, над головой у нас свой кров... Если уж тебя выгоняют плеткой или ружьем... а добровольно пускаться но свету—разве не грех? Снаряды над нами еще не рвутся...
Шолума трудно было вывести из себя. Но на этот раз он потерял равновесие. Дергая себя за бороду, Шолум бегал по комнате и так быстро поворачивался; что полы сюртука развевались:
— Ой, Лизе, я думал, вы умнее, но нет! Вас еще мало трясли и пороли. По-вашему, человек бежит только от войны. Но почему тогда ваши родители убежали из Курземе в Рогайне? Почему ваш брат Давис Каулинь убежал из Рогайне в Витебск? Разве их война гнала? Голод, голод! — выкрикнул Шолум.—: Лизе, вы не так глупы, как притворяетесь. Только миллионерам все идет на пользу. Миллионер засыплет лабазы пшеницей — и в голодный год заработает два-три миллиона. Миллионер наделает снарядов — и в военное время заработает три-четыре миллиона. Есть люди, которые наживаются на всем: на землетрясении, на чуме, на пожаре, на наводнении, на войне... А мы — маленькие людишки, нас везде одинаково топчут ногами... Разве Ирме хуже будет в Богушевске? Нет-нет... Она там сделается городским ребенком. Богушевск невелик, но тысяча-другая жителей наберется. А за городского ребенка я вам дам на рубль дороже. Она будет бегать с другими детьми и в первую же неделю станет на целый фунт умнее. Что там говорить, в Рогайне она видит одних мошек да блошек... Успокоившись, Шолум присел рядом с бабушкой:
— Вы, наверное, удивляетесь, чего это Шолум так бесится? Может быть, вы скажете — Шолум хочет получить с Залановой семьи какой-нибудь процент? Разве торговец станет задаром так прыгать? Что там говорить! Давайте оглянемся немного назад. Я был совсем маленьким. Мы жили недалеко от моря, в одном городишке. Черная сотня, воры, грабители, всякий сброд вдруг стали избивать евреев, грабить и убивать. Напились, ташат иконы, царские портреты и орут: «Боже, царя храни!» Ой, сердце болит, матушка Залай... не могу рассказывать. Одним словом, начался еврейский погром. Мою мать бросили в колодец., отца моего, нищего сапожника, убили безменом... сестру пятилетнюю, как котенка, за ногу схватили — и о камни... Матушка Залан, — тело Шолума сотрясалось, — тогда в нашем городе замучили тридцать евреев. За что, за что?
Наступила тяжелая тишина. Ирма на цыпочках подошла к двери выпустить кота. В открытую дверь ворвалась песня жаворонка, чистая и звонкая, как колокольчик. Шолум оживился.
— Меня спасла украинка Василиса, мать восьмерых детей. Она спрятала меня в шкафу между юбками. Не дай бог, если бы кто-нибудь пронюхал об этом,,. Но Василиса все-таки послушалась своей совести. Что там говорить, ей приходилось трудно: муж был отчаянный пьяница и драчун. Старший сын с рождения глухонемой, второму сыну машиной руку оторвало... Василиса должна была быть злой на весь мир... Но она спасла чумазого еврейского мальчика, она рисковала, она даже не знала, как его зовут...
Прощаясь, Шолум еще раз передернул плечами;
— Вы что, здесь бросаете хоромы с каменными стенами и стеклянной крышей? Что там говорить, если у вас от богушевских лакомств разболится живот — сможете вернуться обратно!
Когда Шолум уехал, в доме воцарилась тишина. Это было не тяжелое затишье перед бурей, а ободряющая тишина утра, когда на востоке алеет небо.
В нашей семье не привыкли долго рассуждать и гадать. Над болтунами у нас обычно подшучивали: «Не родственник ли ты Андрушка?» У Андрушка в семье целых две недели спорили, зарезать гусака или нет? Может, продать? .. Может, обменять на индюка? Наконец на третью неделю лиса над ними сжалилась — утащила гусака в лес...
Бабушка первая нарушила молчание, позвав: «Невестушка!» К матери она обращалась так очень редко, лишь в самые ответственные минуты жизни. После похорон деда она со вздохом сказала- «Невестушка, вот мы и остались одни...» Теперь бабушка снова пробормотала:
— Невестушка, для меня это дело решенное.
— И для меня тоже, свекровушка. — Глаза матери были спокойны.
— Одного мне жаль... — Бабушка укутала подбородок в край платка. — Семья наша разлетелась во все стороны... Дед вон даже... совсем ушел от нас и портрета своего на память не оставил.
— Сохраним и без портретов друг друга в наших сердцах, — мягко улыбнулась мать.
— Конечно, сохраним... — Взгляд бабушки остановился на вешалке, где после похорон она повесила шапку старого Юриса Залана; на шапке еще виднелись налипшие очесы и волоконца льна...
Вскоре они уехали. Мать забыла взять ложки, а Ирма — иголочку, которой так была рада. «Шолум даст мне цветных лоскутков, сошью кукле краси-ивое платьице!» — мечтала она.
Бабушка, стоя посреди пустой комнаты, сказала:
— Это к возвращению. Будет еще радость и в нашем доме... Не отдадим своего угла ни Шуманам, ни Швен-дерам... мякину станем есть, но в долги не полезем. А придет солдат — о-о, никто не посмеет тогда нас тронуть!
Глава XIX
Полоумная. — Дворец в Богушевске. — Ирма зарабатывает на жизнь. — Происшествие на вокзале.
Недели через две я отправился в Богушевск посмотреть, как устроились мать и Ирма, и кстати разведать, нет ли письма из Витебска. Трепки на полях Рогайне были мокрые, скользкие, грязные. В кустах и в рощах еще лежал скег. Дальше картина резко изменилась. Можно было подумать, что здесь и солнце теплее и ветры суше.
Вот и Богушевск... Я поспешил на почту. С надеждой дернул дверь, вошел. ..ас холодком на сердце вышел. Соня, Соня, написала бы ты словечко!.. Если не можешь сама, разве у тебя мало друзей? Ты же не забыла, что я на все готов во имя свободы! Возможно, боишься, не доверяешь, считаешь — я еще недоросль?
Нет, что-то неладное стряслось с тобой. Мне запрещено писать в Витебск... Впрочем, о чем напишешь? Что частенько слышу твой голос, вижу тебя во сне? На это ты вправе улыбнуться.
Не спеша обошел поселок, пытаясь найти собственными усилиями дом Шолума. Как-то раз, поздней зимней ночью, тот завел меня к себе отогреться. Где же это было?
Наконец спросил у двух девочек:
— Простите, где живет Шолум? Девочки переглянулись:
— Который это? У нас их двое: Шолум Шутник и Шолум Плакальщик.
Это был сложный вопрос. На самом деле, который
Из них был друг Заланов? Как будто Шолум Шутник. Но разве у слушателей не текли слезы, когда он рассказывал о еврейском погроме?
— На чердаке у них живет приезжая женщина,— нашелся я.
— У обоих живут приезжие женщины.
— Но у этой есть дочь... светловолосая... зовут Ирмой.
— А, Ирма! Полоумная с дочкой Ирмой живет у Шо-лума Шутника. — И девочки объяснили, как пройти к нему.
Полоумная!.. Не особенно приятно, если твою мать прозвали Полоумной. Что она натворила за две недели? Кличка прилипает к человеку, как репей к одежде. Иной до смерти не избавится от нее.
Как только я переступил порог и поздоровался, жена Шолума Эстер воскликнула:
— Дорогой гость! Какой дорогой гость! Сейчас же согрею стаканчик чаю... Брысь, мерзавец! — Быстрым движением хозяйка согнала с кресла самодовольно нежившегося кота.— Садитесь!
— Какое там угощение!—запротестовал я. — Пришел взглянуть на своих.
— Ничего особенного, стаканчик чаю и пара яичек.,. Дорога дальняя, небось захотелось кушать...
— Не беспокойтесь! Скажите лучше, здорова ли мать.
— Почему ей не быть здоровой? Не барыня, чтобы вечно хныкать. Нам, женщинам, в военное время хворать не приходится...
Эстер торопливо поставила на стол тарелку, положила два яйца и соль.
— Где она сейчас? Я прошел по перрону, но ее не заметил.
— О, она строит себе дом!
— До-ом? — протянул я. — Так из-за этого дома ее прозвали Полоумной?
— Ой, нет, молодой человек, из-за дома она была бы умная! — Жена Шолума рассмеялась. — Полоумная она совсем не из-за этого.
— Из-за чего же?
— Не знаю, стоит ли говорить...— замялась Эстер.— Может быть, вам это не понравится... Но, уверяю вас, она и есть полоумная. Умные люди зарабатывают где только могут. Она не умеет зарабатывать.
— Значит, ленива?
— Тоже нет. Она работает, как лошадь. Если приходит эшелон и задерживается здесь подольше — она чинит вещи солдатам, зашивает, стирает. Я не знаю, когда она спит.
- Разве полоумный тот, кто работает много?
— Конечно, нет. Но она не хочет делать ночную колбасу.
— Ночную колбасу?
— Да. И ночные пирожки. О, на них можно хорошо заработать!
— Не понимаю, что за ночная колбаса?
— Чего там не понять... Пассажирам в ночном поезде вы можете продать под видом зайца что угодно. В колбасу запихивают всякое мясо... В Богушевске скоро не останется ни одной кошки. С пирожками точно так же. Если картошку пропустить через мясорубку, обсыпать мукой и испечь, то она выглядит прямо как пирожное.
— Так из-за пирожков мою мать прозвали Полоумной?
— Есть еще и другое.
— Что?
— Женщина, которая кипятит воду на станции, может припрятать на время разные вещички...
— Краденые?
— Кому какое дело? Один обер-кондуктор оставил у нее полный бидон. Ваша мама кричит: «Уберите свою посудину!» Он тоже закричал: «Ты полоумная!» Ну, стой минуты и стали звать ее «Полоумная». Тоже и насчет воды. Ей нужно, чтобы вода бурлила. Не бурлит — значит, мол, не вскипела. А другие смеются: «Что, солдаты — баре?»
— Кто — другие?
— Ну, жандарм, доктор Каценович, лавочник Иосе-лович.
— А-а-а!
— Ох, вы съели только одно яичко!
— Спасибо за завтрак. Нужно отыскать своих.
В Рогайне казалось: кто теперь может строиться? А здесь — посмотри-ка: как грибы поеле дождя разрослись халупки. Издали они выглядели, словно пчелиные ульи или составленные на столе спичечные коробки. Та сбита из досок и горбылей, а у этой заднюю стенку заменяет песчаный склон холма. В дома были превращены снятые с осей вагоны, дровяные чуланчики, сараи из-под сена. А вот будки из фанеры. Точь-в-точь собачьи конурки, но вокруг них и внутри копошатся женщины и дети.
Неподалеку от железной дороги, позади брошенных карьеров, в землю был забит ряд жердей. Две женщины заплетали прутьями промежутки между столбиками. Тут же лежала небольшая груда досок. Некоторые были окрашены, но краска облупилась — видно, доски эти сорваны со стен старых товарных вагонов. Женщины явно задумали построить необычную для жителей Белоруссии глиняную мазанку.
Черноглазая, темноволосая женщина одних лет с матерью, но более живая и порывистая, первая заметила меня. Крепче стянув на пышных волосах желтый платок, она воскликнула:
— Лизе, у этого паренька, ей-богу, твой нос!
— Хлебороб пришел! Ну, здравствуй!
— Здравствуй! Как я вижу, моя мать скоро станет домовладелицей,— ответил я, усаживаясь на груде досок.
— Совладелицей, сынок. Мать объяснила, что Оксана — украинка, беженка из Галиции. Они решили до приезда дачников соорудить себе кров.
— А выдержит ваша постройка до осени? Не обвалится, если ветерок посильнее подует?
— Оксана уверяет, что здесь можно прожить до конца века.
— Лизе, — Оксана посмотрела па меня, — шут его знает, когда придется в землю ложиться... А вот до свадьбы твоего сына и моей Наталки наша мазанка уж определенно простоит!
Сбросив шинель, я засучил рукава рубашки.
— Если я не был при закладке первого камня, так, по крайней мере, сейчас вложу свой пай в постройку этого особняка!
— Нет-нет! — сказала Оксана. — Мы скоро кончаем. Лизе пора сменять свою кипятильщицу. А я пообещала старому холостяку-телеграфисту подрубить простыню.
Мне не сиделось без дела. Посмотрев, как мать заплетает прутья, я хотел попробовать сам. Но женщины не позволили:
— Сейчас девочки явятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Все время обходились остатками с поминок. Теперь кончились.
Очищая картофелину, она прибавила:
— Если бы всю эту снедь нанесли, когда дед выбивался из сил в риге Швендера, он прожил бы по крайней мере еще лет десять.
Стало тяжело на душе. Вспомнился гимназический коридор, Толя Радксвич с толстой книгой в руках. В книге были биографии знаменитых людей. Ероша волосы, Толя ударил книгой о колено и сказал с возмущением: «Сколько писателей, общественных деятелей, художников и ученых погибло в бедности и нищете! После смерти им ставят дорогие памятники, украшают могилы цветами и венками. Что за смысл в чествованиях, речах, некрологах? Лучше бы основали фонды и стипендии, чтобы не гибли молодые таланты. Эх, За-лан...» — Взволнованное лицо гимназиста, кривилось в гневной гримасе.
Меня привел в себя возглас Ирмы;
— Кто-то едет! Бабушка не поверила;
— Кто разъезжает в такую пору?
В самом деле, несколько минут спустя на большаке затарахтела телега.
Это был Шолум из Богушевска.
— Теперь-то ты мог наш дом объехать, Шолум, — говорила бабушка. — Горе у Заланов. Твой всегдашний собеседник — слышал небось? — в сырой земле...
— ...«и ждет тебя, Шолум, у райских ворот» — хочешь ты сказать. Что же, когда-нибудь и мы отправимся в рай. Но почему бы мне пока ехать мимо? Ты теперь опять барышней стала. Разве я не могу за тобой поухаживать?
Шолум любил заезжать к нам —отдохнуть, пошутить. Иудейская религия запрещала евреям есть свинину, а Шолум любил свинину, и старички Заданы, между прочим, помогали ему избежать неприятностей с Иеговой, еврейским богом. Бабушка тщательно вкладывала
ломтик ветчины или свиного сала между двумя тонкими ломтями хлеба. И Шолум ел один хлеб — ведь свинины не видно, и Иегове сердиться не на что. Не менее вкусна кровяная колбаса, начиненная кашей. Бабушка ставила на стол сковородку, говоря:
«Отведай рыбки! Изжарила по поварской книге — должна понравиться».
«Почему бы ей не понравиться?» — Шолум без промедления садился к столу.
У Заланов он чувствовал себя совершенно спокойно: ни одним словом не обмолвятся они о его мелких грешках. Здесь он мог съесть хоть целую свинью — никто бы об этом не узнал.
Всем нам нравился этот вечный путешественник, жизнерадостный человек с бородой, словно прокопченной или обугленной. Больше всех к нему привязалась Ирма. Ей нравился своеобразный акцент Шолума, нравилось, как он в разговоре забавно наклонял голову набок, пожимал плечами или дергал себя за бороду.
Конечно, Шолум знал, что у нас свинина в клети сама собой не родится. Поэтому он не оставался в долгу: посылал девочку к своей телеге:
«Ирма, пошарь в соломе рядом с сундуком! Там ты найдешь для себя платок...»
Теперь у нас не было ни ветчины, ни сала. Закусив картошкой с творогом, Шолум повернулся к матери:
— Лизе, что же вы думаете делать в пустом доме?
— Буду пауков сторожить.
— Что там говорить, вы носа не вешаете! Знаете что? Я вам отыскал в Богушевске отличное местечко. Честное мое слово! Будете кипятить воду на станции. К вам побегут солдаты с котелками. Сотня солдат, две сотни солдат, три сотни солдат...
Мать недоверчиво развела руками:
— Говорить и мечтать легко...
— Что там говорить, это не мечта. Я вам даю добрый совет. Чего вам здесь ждать? Каравай хлеба в ваше узкое окошко сам не полезет. Нет, Лизе, я серьезно говорю: вам обоим вместе с Ирмой нужно сейчас же ехать в Богушевск. Голод — это большой фокусник. Он топает по всему свету: топ-топ-топ... Что там говорить, вы мо-. жете хоть матрасами заложить окна — все равно найдет
щелку и пролезет!.. Может быть, вы беспокоитесь о квартире? Шолум обо всем подумал. Он не такой человек, чтобы завести другого в лес, посадить на пенек и сказать: собирай ягоды и живи себе на этом пеньке. У меня есть чердачная комната. Ну, небольшая, танцевать там нельзя, но для вас с Ирмой места хватит Что говорить, жили уже в этой комнатке люди. Одна беженка из-под Ломжи. Отогрелась и отправилась дальше — на самый Урал. Вторая, из Польши, тоже жила на чердаке; жила, пока не вышла замуж. На своей родине она потеряла все. В Богушевске, о котором она раньше никогда не слыхала, она нашла себе мужа. С одной ногой, правда, но приятный мужчина. Что там говорить, Лизе, с вас за этот счастливый чуланчик я не возьму ни гроша. Навсегда я его вам не отдаю. Наступит лето, понаедут дачники, тогда моя жена с детьми сама перейдет жить на чердак Но до лета у вас будет дюжина разных планов. Мать задумчиво вертела в руках метлу, хоть и не собиралась в присутствии гостя подметать комнату.
— Я не знаю...
— Чего там знать? Молодой человек с бабушкой сами посадят картошку. Вблизи железной дороги человек всегда может легче прокормиться. Где железная дорога— там люди, а где люди — там, если упадешь, тебя подымут. Здесь можешь помереть, и никто не узнает. Я вообше не понимаю, как можно жить в таких лесах и болотах. В белорусских селах все-таки веселее. А в Рогайне, где хутор от хутора за версту, — честное слово, как в звериной берлоге.
— Как это так... уйти самой из своего дома, — вслух размышляла мать. — Это так страшно... Уйти сейчас, в военное время, когда миллионы людей бегут на восток... Беженцы нам еще завидуют: мы, дескать, счастливые. Можем затопить свой очаг, над головой у нас свой кров... Если уж тебя выгоняют плеткой или ружьем... а добровольно пускаться но свету—разве не грех? Снаряды над нами еще не рвутся...
Шолума трудно было вывести из себя. Но на этот раз он потерял равновесие. Дергая себя за бороду, Шолум бегал по комнате и так быстро поворачивался; что полы сюртука развевались:
— Ой, Лизе, я думал, вы умнее, но нет! Вас еще мало трясли и пороли. По-вашему, человек бежит только от войны. Но почему тогда ваши родители убежали из Курземе в Рогайне? Почему ваш брат Давис Каулинь убежал из Рогайне в Витебск? Разве их война гнала? Голод, голод! — выкрикнул Шолум.—: Лизе, вы не так глупы, как притворяетесь. Только миллионерам все идет на пользу. Миллионер засыплет лабазы пшеницей — и в голодный год заработает два-три миллиона. Миллионер наделает снарядов — и в военное время заработает три-четыре миллиона. Есть люди, которые наживаются на всем: на землетрясении, на чуме, на пожаре, на наводнении, на войне... А мы — маленькие людишки, нас везде одинаково топчут ногами... Разве Ирме хуже будет в Богушевске? Нет-нет... Она там сделается городским ребенком. Богушевск невелик, но тысяча-другая жителей наберется. А за городского ребенка я вам дам на рубль дороже. Она будет бегать с другими детьми и в первую же неделю станет на целый фунт умнее. Что там говорить, в Рогайне она видит одних мошек да блошек... Успокоившись, Шолум присел рядом с бабушкой:
— Вы, наверное, удивляетесь, чего это Шолум так бесится? Может быть, вы скажете — Шолум хочет получить с Залановой семьи какой-нибудь процент? Разве торговец станет задаром так прыгать? Что там говорить! Давайте оглянемся немного назад. Я был совсем маленьким. Мы жили недалеко от моря, в одном городишке. Черная сотня, воры, грабители, всякий сброд вдруг стали избивать евреев, грабить и убивать. Напились, ташат иконы, царские портреты и орут: «Боже, царя храни!» Ой, сердце болит, матушка Залай... не могу рассказывать. Одним словом, начался еврейский погром. Мою мать бросили в колодец., отца моего, нищего сапожника, убили безменом... сестру пятилетнюю, как котенка, за ногу схватили — и о камни... Матушка Залан, — тело Шолума сотрясалось, — тогда в нашем городе замучили тридцать евреев. За что, за что?
Наступила тяжелая тишина. Ирма на цыпочках подошла к двери выпустить кота. В открытую дверь ворвалась песня жаворонка, чистая и звонкая, как колокольчик. Шолум оживился.
— Меня спасла украинка Василиса, мать восьмерых детей. Она спрятала меня в шкафу между юбками. Не дай бог, если бы кто-нибудь пронюхал об этом,,. Но Василиса все-таки послушалась своей совести. Что там говорить, ей приходилось трудно: муж был отчаянный пьяница и драчун. Старший сын с рождения глухонемой, второму сыну машиной руку оторвало... Василиса должна была быть злой на весь мир... Но она спасла чумазого еврейского мальчика, она рисковала, она даже не знала, как его зовут...
Прощаясь, Шолум еще раз передернул плечами;
— Вы что, здесь бросаете хоромы с каменными стенами и стеклянной крышей? Что там говорить, если у вас от богушевских лакомств разболится живот — сможете вернуться обратно!
Когда Шолум уехал, в доме воцарилась тишина. Это было не тяжелое затишье перед бурей, а ободряющая тишина утра, когда на востоке алеет небо.
В нашей семье не привыкли долго рассуждать и гадать. Над болтунами у нас обычно подшучивали: «Не родственник ли ты Андрушка?» У Андрушка в семье целых две недели спорили, зарезать гусака или нет? Может, продать? .. Может, обменять на индюка? Наконец на третью неделю лиса над ними сжалилась — утащила гусака в лес...
Бабушка первая нарушила молчание, позвав: «Невестушка!» К матери она обращалась так очень редко, лишь в самые ответственные минуты жизни. После похорон деда она со вздохом сказала- «Невестушка, вот мы и остались одни...» Теперь бабушка снова пробормотала:
— Невестушка, для меня это дело решенное.
— И для меня тоже, свекровушка. — Глаза матери были спокойны.
— Одного мне жаль... — Бабушка укутала подбородок в край платка. — Семья наша разлетелась во все стороны... Дед вон даже... совсем ушел от нас и портрета своего на память не оставил.
— Сохраним и без портретов друг друга в наших сердцах, — мягко улыбнулась мать.
— Конечно, сохраним... — Взгляд бабушки остановился на вешалке, где после похорон она повесила шапку старого Юриса Залана; на шапке еще виднелись налипшие очесы и волоконца льна...
Вскоре они уехали. Мать забыла взять ложки, а Ирма — иголочку, которой так была рада. «Шолум даст мне цветных лоскутков, сошью кукле краси-ивое платьице!» — мечтала она.
Бабушка, стоя посреди пустой комнаты, сказала:
— Это к возвращению. Будет еще радость и в нашем доме... Не отдадим своего угла ни Шуманам, ни Швен-дерам... мякину станем есть, но в долги не полезем. А придет солдат — о-о, никто не посмеет тогда нас тронуть!
Глава XIX
Полоумная. — Дворец в Богушевске. — Ирма зарабатывает на жизнь. — Происшествие на вокзале.
Недели через две я отправился в Богушевск посмотреть, как устроились мать и Ирма, и кстати разведать, нет ли письма из Витебска. Трепки на полях Рогайне были мокрые, скользкие, грязные. В кустах и в рощах еще лежал скег. Дальше картина резко изменилась. Можно было подумать, что здесь и солнце теплее и ветры суше.
Вот и Богушевск... Я поспешил на почту. С надеждой дернул дверь, вошел. ..ас холодком на сердце вышел. Соня, Соня, написала бы ты словечко!.. Если не можешь сама, разве у тебя мало друзей? Ты же не забыла, что я на все готов во имя свободы! Возможно, боишься, не доверяешь, считаешь — я еще недоросль?
Нет, что-то неладное стряслось с тобой. Мне запрещено писать в Витебск... Впрочем, о чем напишешь? Что частенько слышу твой голос, вижу тебя во сне? На это ты вправе улыбнуться.
Не спеша обошел поселок, пытаясь найти собственными усилиями дом Шолума. Как-то раз, поздней зимней ночью, тот завел меня к себе отогреться. Где же это было?
Наконец спросил у двух девочек:
— Простите, где живет Шолум? Девочки переглянулись:
— Который это? У нас их двое: Шолум Шутник и Шолум Плакальщик.
Это был сложный вопрос. На самом деле, который
Из них был друг Заланов? Как будто Шолум Шутник. Но разве у слушателей не текли слезы, когда он рассказывал о еврейском погроме?
— На чердаке у них живет приезжая женщина,— нашелся я.
— У обоих живут приезжие женщины.
— Но у этой есть дочь... светловолосая... зовут Ирмой.
— А, Ирма! Полоумная с дочкой Ирмой живет у Шо-лума Шутника. — И девочки объяснили, как пройти к нему.
Полоумная!.. Не особенно приятно, если твою мать прозвали Полоумной. Что она натворила за две недели? Кличка прилипает к человеку, как репей к одежде. Иной до смерти не избавится от нее.
Как только я переступил порог и поздоровался, жена Шолума Эстер воскликнула:
— Дорогой гость! Какой дорогой гость! Сейчас же согрею стаканчик чаю... Брысь, мерзавец! — Быстрым движением хозяйка согнала с кресла самодовольно нежившегося кота.— Садитесь!
— Какое там угощение!—запротестовал я. — Пришел взглянуть на своих.
— Ничего особенного, стаканчик чаю и пара яичек.,. Дорога дальняя, небось захотелось кушать...
— Не беспокойтесь! Скажите лучше, здорова ли мать.
— Почему ей не быть здоровой? Не барыня, чтобы вечно хныкать. Нам, женщинам, в военное время хворать не приходится...
Эстер торопливо поставила на стол тарелку, положила два яйца и соль.
— Где она сейчас? Я прошел по перрону, но ее не заметил.
— О, она строит себе дом!
— До-ом? — протянул я. — Так из-за этого дома ее прозвали Полоумной?
— Ой, нет, молодой человек, из-за дома она была бы умная! — Жена Шолума рассмеялась. — Полоумная она совсем не из-за этого.
— Из-за чего же?
— Не знаю, стоит ли говорить...— замялась Эстер.— Может быть, вам это не понравится... Но, уверяю вас, она и есть полоумная. Умные люди зарабатывают где только могут. Она не умеет зарабатывать.
— Значит, ленива?
— Тоже нет. Она работает, как лошадь. Если приходит эшелон и задерживается здесь подольше — она чинит вещи солдатам, зашивает, стирает. Я не знаю, когда она спит.
- Разве полоумный тот, кто работает много?
— Конечно, нет. Но она не хочет делать ночную колбасу.
— Ночную колбасу?
— Да. И ночные пирожки. О, на них можно хорошо заработать!
— Не понимаю, что за ночная колбаса?
— Чего там не понять... Пассажирам в ночном поезде вы можете продать под видом зайца что угодно. В колбасу запихивают всякое мясо... В Богушевске скоро не останется ни одной кошки. С пирожками точно так же. Если картошку пропустить через мясорубку, обсыпать мукой и испечь, то она выглядит прямо как пирожное.
— Так из-за пирожков мою мать прозвали Полоумной?
— Есть еще и другое.
— Что?
— Женщина, которая кипятит воду на станции, может припрятать на время разные вещички...
— Краденые?
— Кому какое дело? Один обер-кондуктор оставил у нее полный бидон. Ваша мама кричит: «Уберите свою посудину!» Он тоже закричал: «Ты полоумная!» Ну, стой минуты и стали звать ее «Полоумная». Тоже и насчет воды. Ей нужно, чтобы вода бурлила. Не бурлит — значит, мол, не вскипела. А другие смеются: «Что, солдаты — баре?»
— Кто — другие?
— Ну, жандарм, доктор Каценович, лавочник Иосе-лович.
— А-а-а!
— Ох, вы съели только одно яичко!
— Спасибо за завтрак. Нужно отыскать своих.
В Рогайне казалось: кто теперь может строиться? А здесь — посмотри-ка: как грибы поеле дождя разрослись халупки. Издали они выглядели, словно пчелиные ульи или составленные на столе спичечные коробки. Та сбита из досок и горбылей, а у этой заднюю стенку заменяет песчаный склон холма. В дома были превращены снятые с осей вагоны, дровяные чуланчики, сараи из-под сена. А вот будки из фанеры. Точь-в-точь собачьи конурки, но вокруг них и внутри копошатся женщины и дети.
Неподалеку от железной дороги, позади брошенных карьеров, в землю был забит ряд жердей. Две женщины заплетали прутьями промежутки между столбиками. Тут же лежала небольшая груда досок. Некоторые были окрашены, но краска облупилась — видно, доски эти сорваны со стен старых товарных вагонов. Женщины явно задумали построить необычную для жителей Белоруссии глиняную мазанку.
Черноглазая, темноволосая женщина одних лет с матерью, но более живая и порывистая, первая заметила меня. Крепче стянув на пышных волосах желтый платок, она воскликнула:
— Лизе, у этого паренька, ей-богу, твой нос!
— Хлебороб пришел! Ну, здравствуй!
— Здравствуй! Как я вижу, моя мать скоро станет домовладелицей,— ответил я, усаживаясь на груде досок.
— Совладелицей, сынок. Мать объяснила, что Оксана — украинка, беженка из Галиции. Они решили до приезда дачников соорудить себе кров.
— А выдержит ваша постройка до осени? Не обвалится, если ветерок посильнее подует?
— Оксана уверяет, что здесь можно прожить до конца века.
— Лизе, — Оксана посмотрела па меня, — шут его знает, когда придется в землю ложиться... А вот до свадьбы твоего сына и моей Наталки наша мазанка уж определенно простоит!
Сбросив шинель, я засучил рукава рубашки.
— Если я не был при закладке первого камня, так, по крайней мере, сейчас вложу свой пай в постройку этого особняка!
— Нет-нет! — сказала Оксана. — Мы скоро кончаем. Лизе пора сменять свою кипятильщицу. А я пообещала старому холостяку-телеграфисту подрубить простыню.
Мне не сиделось без дела. Посмотрев, как мать заплетает прутья, я хотел попробовать сам. Но женщины не позволили:
— Сейчас девочки явятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47