Когда Капустин и Ветлугин поднялись по лестнице в уездный комитет, один из красноармейцев, тот, что во время привала кормил овсяным снопом свою «лоша-душку», подошел к по-прежнему ничего не понимающим постовым и, положив руку на кобуру, негромко, но повелительно, подражая Капустину, сказал:
— Вам же сказано во всеуслышку, что вы свободны. Так чего же прохлаждаться. Спокойной ночи тогда,— и, достав табак, предложил:— Закурите на дорожку, что ли...
— Ну что ж, давайте,— при виде махорки не устоял щеголеватый.—Табачком-то мы здесь небогаты, скажу прямо. Как только объяснить-то о вас разводящему?
— Свои, мол, сменили. Понятно?
— Понятно-то понятно. И Степанов говорит: свои, и вы — свои, а друг против друга оружие наставляем. Не знаешь другой раз, как и быть.
— Какое же тут может быть сомнение: власть у нас Советская, и все должны подчиняться советскому штабу... Так я полагаю или вам комиссары да командиры не объясняют обстановку?
— Поясняют, конечно...
— Ну, так чего же тогда, все ясно,— и красноармеец в заключение для большего весу кивнул своему соседу:— А ну-ка, проверь там нашего «максимку». Не запылился ли за дорогу? — Хотя никакого пулемета у них с собой не было, тем не менее эти слова для постовых оказались более убедительными, и они, поблагодарив приезжих за табачок, тотчас же ушли.
Вечером было созвано экстренное объединенное заседание уисполкома и укома партии. На заседание пригласили командира продполка Степанова и комиссара Хо-мака, который уже несколько дней именовал себя диктатором.
Перед началом заседания Ложепцов, стараясь ввести Капустина в сложившуюся обстановку в уезде, признался:
— Работать трудно, в исполкоме — две трети эсеров. Как только осложнилась обстановка, они обвинили коммунистов в неправильном проведении хлебной монополии, заявили, что мы жестоки к мужику, а сами умыли руки, вышли из исполкома.
— Обойдемся и без них! — твердо ответил Капустин и, поднявшись, указал взглядом на дверь.— Пойдемте-ка, товарищ Ложепцов, проверим, все ли паши посты на месте. Полагаю, что Степанов сегодня явится не один.
Капустин не ошибся: через полчаса Степанов и Хомак действительно пожаловали в сопровождении взвода солдат. Но охрана, выставленная Капустиным у парадного крыльца исполкома, пояснила Степанову, что солдатам здесь делать нечего, что здесь работают представители губернского военно-революционного штаба и они не нуждаются в охране.
Степанов, одетый в китель с большими накладными карманами, поморщился и молча прошел в здание исполкома,— слышно было, как по лестнице гулко прогремели подборы его хромовых сапог. За ним прошагал в широченных синих галифе Хомак. Грудь его была перетянута крест-накрест новенькими хрустящими ремнями, поддерживающими поясной ремень, на котором висела светло-рыжая кобура.
Войдя в кабинет председателя уисполкома, где уже почти все были в сборе, Степанов, по старой привычке, приподнял к козырьку руку и, молча кивнув головой присутствующим, сел на стул. Хомак, хрустя ремнями, опустился рядом.
Бегло окинув взглядом собравшихся, Степанов остановился на незнакомом человеке, сидевшем справа от Ложенцова: ужели этот невзрачный юноша и есть тот самый Капустин, который приехал сюда наводить порядки? Потом он посмотрел на Хомака и, заметив на его лице некоторое волнение, невольно подумал: того и гляди, мой комиссар перед этим мальчишкой-реалистом каяться станет...
Но тут встал Ложенцов и, открыв заседание, пояснил, что обстановка в уезде крайне напряженная. Отметив, что за последнее время она еще больше усугубилась неожиданным нападением одного из отрядов продполка на крестьян,он сказал:
— Есть необходимость заслушать по этому поводу объяснение командира полка товарища Степанова.
— Уж не суд ли вы собрались устроить мне? — встав, с некоторым удивлением и даже пренебрежением к собравшимся спросил Степанов.— На это я могу спокойно ответить, что мы командированы сюда центром и не подчинены вам...
— Нет, вы глубоко ошибаетесь,— прервал его Капустин.— Вы подчинялись и будете подчиняться местным органам власти до тех пор, пока находитесь в пределах нашей губернии.
— Позвольте узнать, с кем имею честь разговаривать?— спросил Степанов с еле уловимой усмешкой.
— Я член чрезвычайного военно-революционного штаба,—представился Капустин.—И прошу вас на поставленные нами вопросы отвечать достойно коман-
дира полка,, направленного сюда органами Советской власти.
— Ну что ж,— словно проглотив горькую пилюлю, поморщился Степанов, удивившись тому, как этот юноша так непринужденно разговаривает с ним, бывшим штабс-капитаном, георгиевским кавалером, командиром полка. Однако, погасив в себе эту мысль, он продолжал: — Если вы настаиваете, я доложу вам о цели нашего приезда, о том, как нас встретили здесь, какие трудности подстерегают нас на каждом шагу...
Степанов достал из кармана бумагу, развернул ее и начал неторопливо читать. В ней говорилось о сформировании полка, о задачах его, о верности революции. Читал он неплохо, даже артистически, и Капустин понял, что этот видавший виды офицер хочет, видимо, сгладить остроту вопроса, увести обсуждение в сторону, усыпить бдительность местной власти.
— Это все нам известно, товарищ Степанов,— не дослушав до конца, оборвал его Капустин.— Мы в курсе того, зачем вас направил сюда Наркомпрод... Вы лучше скажите о другом, чем было вызвано установление здесь единоличной диктатуры?
— Я в политические функции не вмешиваюсь,— незамедлительно и с достоинством ответил Степанов.— Я— военный. В моем распоряжении военизированный полк, и я выполняю распоряжения вышестоящего командования. Что же касается политики, на это должен ответить комиссар... Конечно, в критический момент, в интересах революции, и я, как командир полка, имею честь сказать свое слово.
— А комиссар как думает? — спросил Капустин. Хомак встал, пожал плечами, дотронулся рукой до
портупеи.
— Как сказал командир полка, мы действительно установили диктатуру... Вернее, вынуждены, были установить в обоюдных интересах революции. Вам, должно быть, известно уже, что местные военные организации без надобности вооружили темные силы крестьян. Что же было нам делать? Мы обратились за разъяснением
в центр...
— Неправда, центр вам не давал подобного согласия. Вот, пожалуйста, у нас есть разъяснение,— Капустин потряс перед собой телеграммой.— Столкновение
с крестьянами спровоцировано вами. И грубость ваших солдат, и мародерство... Все это, разумеется, вызвало недовольство крестьян.
— А за убийство моего командира кто будет отвечать? — спросил Степанов.
— Мы, конечно, разберемся, как погиб ваш командир. Создадим, если хотите, смешанную комиссию. Но разоружать в городе караульную часть, захватывать оружие военкомата... Кто вам дал на это право?
— Это диктовалось вынужденными обстоятельствами,— стараясь скрыть волнение, ответил Степанов.
— Никаких вынужденных обстоятельств не было! — возразил Капустин.— Караульная часть находится в ведении военных и советских властей. Вы же, как известно, не являетесь представителем местной власти. Разоружив часть, вы превысили свои полномочия.
— Возможно, но мы, повторяю, поступали в интересах дела...
— Скажите, какого «дела»? — Того, которому мы служим.
— Вы должны служить революции. А вы, парализовав работу уездного исполкома, по существу, подняли руку на власть Советов...
— Это уже вы искажаете положение вещей, товарищ Капустин,— встав, заявил Степанов.— Я повторяю, что мы поступили в интересах дела... дела, как вы сказали, революции...
— А вода от ваших дел полилась на мельницу врага,— Ложенцов взмахнул рукой, в которой была зажата трубка,— и колеса этой контрреволюционной мельницы так начали крутиться, что даже Березинский и тот поднял голову.
— Березинский к нам не имеет никакого отношения,— заметил Степанов.
— А почему вы якшаетесь с ним? — спросил молчавший до этого Ветлугин.
— Мы требуем, товарищ Хомак, пролетарским увесистым словом требуем снять вашу позорную диктату. ру,—подытоживая, сказал Ложенцов. К чертовой бабушке с вашей пьяной диктатурой! Если на то пошло, мы сами без вас заготовим хлеб... Да, да.., Сами доставим его красному Питеру...
С заседания исполкома разошлись уже ночью. В кабинете председателя остались лишь двое — Ложенцов да Капустин. Расстегнув ворот гимнастерки, Петр Капустин сидел у стола. В распахнутое окно тек густой влажный воздух: только что прошел обильный дождь, и нагретая жаркими днями земля вдруг ожила, в туманной дымке неожиданно запахло распаренной хвоей и грибами. Было кругом умиротворяюще тихо и покойно. В такую пору, бывало, приезжая домой на каникулы, любил Петька ходить за грибами; выходил он, как всегда, рано, и все знали — первый гриб в лесу доставался ему. По вот уже три года он не был у родных: как только поспорил с отцом, ушел из дому, так и не возвращался туда... И не надо — отец другой закваски, с ним теперь не может быть мира. Революция не пойдет на сделку с эксплуататорами, не будет ладу и с купцами. Революция не кончилась, дойдет время, она прихлопнет и отцовскую лавку с красным товаром, все станет общим, народным... И тогда, может, поймет отец, что не он прав, а его сын Петька, которого он проклял и не хотел больше видеть...
- Должны теперь грибы пойти,— помолчав, в раздумье сказал Капустин и взглянул на Ложенцова, расстилавшего на столе вместо скатерти газету.
Марфутка моя уже бегала в лес, но нет, не было еще грибов,—ответил Ложенцов и, открыв шкаф, достал ржаной каравай, бутылку молока.— Давайте, Петр Павлович, поужинаем, а то не евши-то, как говорят, суседко рубаху разорвет,— и он засмеялся, светло-голубые глаза его заблестели добродушно и весело.— Хозяйка вот принесла, угощайтесь...
Не забывает еще? — усмехнулся Капустин и откинул рукой волосы, свисавшие па лоб непослушной светлой прядью.
— Забывать нельзя... Я ведь, Петр Павлович, крестьянин. Не выберут па следующий раз в исполком, домой вернусь и опять за соху.
— Теперь уж за плуг возьмемся, Алексей Никитич... Выбросили мы это слово «соха» из употребления. Плуг у нас должен быть на полях, а потом, глядишь, и трактор придет,—беря хлеб, ответил Капустин.— Да и
крестьянин ты совсем иной: тужурка кожаная, пулеметная лента...
— Так пулеметчик же я...
— Вот так и скажи: крестьянин, мол, пулеметчик, а проще — солдат революции...— и, помолчав, спросил:— Дома-то у тебя кто кроме жены?
— Так вот Марфутка — дочка моя старшенькая, да еще есть поменьше, кнопка такая — Кларой назвали. Есть еще сын Иван, тот не дома, на фронте... Семнадцати лет ушел. Не держал его, сам таким был. Пишет, что у Азииа в батальоне теперь...
— Это хорошо, что у Азина. Командир он дельный.
— Слышал, что дельный. Только вот он к нам не привернул, а надо бы... Видите, как тут со Степановым получается.
— Согласен, не тот, видимо, этот Степанов человек... Но в Наркомироде его поддерживают. Иван Васильевич докладывал уже туда. Ответили — разберитесь на месте, объедините усилия, действуйте сообща в интересах революции...
— А интересы-то у нас с ними, может, разные,— наливая в стаканы молоко, сказал Ложенцов.— Мы ведь как их встретили? С полным уважением. Расквартировали... Наметили пункты... Но не прошло и недели, пошли жалобы. Народ с претензией к нам, это, мол, ваше дело, коммунистов... Компрометируют они нас. Хорошо, что вы настояли перебросить отсюда полк. Но ведь и в Малмыже они не лучше будут. Пока не заменим руководство.
— Хомака отстраним.
— Не в Хомаке тут дело, Петр Павлович. Степанов тут вершит делами. Командиры отрядов его поддерживают... Старых он всех поснимал, своих приспешников поставил. Теперь около его все офицеры бывшие трутся. Даже адьютанта, и того сменил...
— В том-то и сложность вся. Основные силы мы бросили на белочехов, а у Степанова — военизированный полк. Голыми руками его не возьмешь,— сказал Капустин и опять задумался. Потом встал, расправил широкие, чуть сутулые плечи, подошел к окну, вполголоса сказал:—Охрана у нас не спит?
— Ну, как же ей спать...
— Смотрите, Ложенцов... Сейчас надо быть каждую минуту начеку... Повторяю, каждую минуту,— и, закурив, спросил:—А моряк ваш, Сипягин, почему на заседании молчал?
— Моряк-то он моряк, из крестьян, конечно, но вот тоже где-то снюхался с эсерами...
— А вы не пробовали с ним по душам поговорить?
— Не раз уже говорил. А он свое — крестьянина, мол, жалею... За пего, мол, и старый строй расстреливал...
— На этой жалости они едут пока... Но как только такие Степановы возьмутся за мужика, тогда и сипяги-ны поймут, да поздно будет,— и, кивнув в сторону окна, сказал:—А все же проверь-ка посты, не дремлют ли они там?..
Когда Ложенцов вышел проверять охрану, Капустин уперся глазами в объявление военно-революционного штаба о введении военного положения в губернии. Над кроватью, заправленной серым солдатским одеялом, висело два одинаковых больших листа, призывающих всех граждан подчиняться без пререканий и малейшего противодействия.
Пункты шестой и седьмой были, должно быть, хозяином комнаты подчеркнуты карандашом. Капустин тотчас же вслух прочитал:
— «Всякие собрания и сборища на улицах без особого на то распоряжение безусловно запрещаются!
Всякие выступления деревенского кулачества против бедноты будут беспощадно подавляться».— И тут же приписано крупно карандашом: «Оружием».
«Правильно,— согласился Капустин,— театров да ресторанов тут нет, нечего подчеркивать, что должны закрываться не позже двенадцати часов вечера. Этот пункт для Вятки больше подходит. Там эсеры и прочая сволочь гнездятся, ткут тенета капитализма против Советов».
Читая, Капустин почувствовал, как вливались в него новые силы, появлялась та уверенность, без которой, казалось, нельзя теперь жить ни одному человеку. Ткнув пальцем в густо усеянный жирными типографскими буквами лист, он наставительно заметил вошедшему Ложенцову:
— Не над кроватью надо развешивать директивы штаба, а на улице, на видном месте...
— И там есть, товарищ Капустин. Сюда вожу особо непонятных, вроде для разъяснения: читай, мол, и учи наизусть. И что ты думаешь, товарищ Капустин, некоторым помогают такие директивы лучше кутузки. Кое-кто даже списывает для себя и дома так же развешивает, как я.
«Того и гляди, еще разоружат тут!» — вернувшись из исполкома, подумал рассерженный Степанов и прошелся по комнате.— Черта с два! Руки у вас еще коротки!»
Степанов был теперь зол на всех — на Капустина, на Ложенцова, на Хомака.
«Комиссар Хомак, эта косая дура в плечах,— возмущался Степанов,— так подобострастно и наивно держался перед мальчишкой-реалистом, что было даже неловко за него». Когда в конце заседания Петр Капустин потребовал немедленного снятия диктатуры, Хомак ни словом не возразил, казалось, он даже был рад, что так легко отделался от лишних хлопот.
«Для чего же нам было заваривать всю эту кашу? Разоружили караульную часть, захватили оружие, установили свой контроль за телеграфом, одним словом, ухватились было за власть, а Хомак возьми да добровольно и передай ее обратно большевикам. Такого помощника и близко к себе бы подпускать не следовало. Да и нужен ли он мне вообще? Разве что как ширма, за которой легче пока укрываться?..»
Однако Степанов больше всего злился на самого себя: «Не сумел раскусить, что Хомак для этого дела совсем неподходящая личность. По указке он еще может кое-что делать, а как спросили ответственность за свои действия — сразу растерялся. Нужно было не выжидать, а браться самому. Но время упущено. Надо снова выжидать, снова сколачивать силы. А как теперь сколачивать, когда предложили со всем полком перебазироваться почти за сотню верст в Малмыж? А может, это и к лучшему,— там в исполкоме другие люди, оттуда ближе к Казани... Хотя и здесь неплохо было, завязались знакомства... Будь на месте диктатора не Хомак, а кто-нибудь другой,— вовсю теперь бы запо-
лыхал пожар! Ложенцов с Капустиным не успели бы и опомниться. Мы сумели б против них обратить весь гнев мужицкий... Тут и реквизиция хлеба, и нехватка товаров — и соли нет у мужика, и керосину, и спичек.. Каждую соринку бросили бы на чашу весов...»
Степанов взял с этажерки свежий номер губернской газеты и, опустившись на диван, лег, не снимая сапог. Сначала он пробежал взглядом одни заголовки, словно примериваясь, что нужно прочитать в первую очередь, и, пробежав, остановился на сенсационном сообщении о самоубийстве Муравьева.
В сообщении говорилось, что командовавший силами красных па Чехословацком фронте Муравьев изменил Советской власти, издал ложный, изменнический приказ о выступлении подчиненных ему войск против Советской России.
Сообщалось также, что им был оцеплен Симбирский Совет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Вам же сказано во всеуслышку, что вы свободны. Так чего же прохлаждаться. Спокойной ночи тогда,— и, достав табак, предложил:— Закурите на дорожку, что ли...
— Ну что ж, давайте,— при виде махорки не устоял щеголеватый.—Табачком-то мы здесь небогаты, скажу прямо. Как только объяснить-то о вас разводящему?
— Свои, мол, сменили. Понятно?
— Понятно-то понятно. И Степанов говорит: свои, и вы — свои, а друг против друга оружие наставляем. Не знаешь другой раз, как и быть.
— Какое же тут может быть сомнение: власть у нас Советская, и все должны подчиняться советскому штабу... Так я полагаю или вам комиссары да командиры не объясняют обстановку?
— Поясняют, конечно...
— Ну, так чего же тогда, все ясно,— и красноармеец в заключение для большего весу кивнул своему соседу:— А ну-ка, проверь там нашего «максимку». Не запылился ли за дорогу? — Хотя никакого пулемета у них с собой не было, тем не менее эти слова для постовых оказались более убедительными, и они, поблагодарив приезжих за табачок, тотчас же ушли.
Вечером было созвано экстренное объединенное заседание уисполкома и укома партии. На заседание пригласили командира продполка Степанова и комиссара Хо-мака, который уже несколько дней именовал себя диктатором.
Перед началом заседания Ложепцов, стараясь ввести Капустина в сложившуюся обстановку в уезде, признался:
— Работать трудно, в исполкоме — две трети эсеров. Как только осложнилась обстановка, они обвинили коммунистов в неправильном проведении хлебной монополии, заявили, что мы жестоки к мужику, а сами умыли руки, вышли из исполкома.
— Обойдемся и без них! — твердо ответил Капустин и, поднявшись, указал взглядом на дверь.— Пойдемте-ка, товарищ Ложепцов, проверим, все ли паши посты на месте. Полагаю, что Степанов сегодня явится не один.
Капустин не ошибся: через полчаса Степанов и Хомак действительно пожаловали в сопровождении взвода солдат. Но охрана, выставленная Капустиным у парадного крыльца исполкома, пояснила Степанову, что солдатам здесь делать нечего, что здесь работают представители губернского военно-революционного штаба и они не нуждаются в охране.
Степанов, одетый в китель с большими накладными карманами, поморщился и молча прошел в здание исполкома,— слышно было, как по лестнице гулко прогремели подборы его хромовых сапог. За ним прошагал в широченных синих галифе Хомак. Грудь его была перетянута крест-накрест новенькими хрустящими ремнями, поддерживающими поясной ремень, на котором висела светло-рыжая кобура.
Войдя в кабинет председателя уисполкома, где уже почти все были в сборе, Степанов, по старой привычке, приподнял к козырьку руку и, молча кивнув головой присутствующим, сел на стул. Хомак, хрустя ремнями, опустился рядом.
Бегло окинув взглядом собравшихся, Степанов остановился на незнакомом человеке, сидевшем справа от Ложенцова: ужели этот невзрачный юноша и есть тот самый Капустин, который приехал сюда наводить порядки? Потом он посмотрел на Хомака и, заметив на его лице некоторое волнение, невольно подумал: того и гляди, мой комиссар перед этим мальчишкой-реалистом каяться станет...
Но тут встал Ложенцов и, открыв заседание, пояснил, что обстановка в уезде крайне напряженная. Отметив, что за последнее время она еще больше усугубилась неожиданным нападением одного из отрядов продполка на крестьян,он сказал:
— Есть необходимость заслушать по этому поводу объяснение командира полка товарища Степанова.
— Уж не суд ли вы собрались устроить мне? — встав, с некоторым удивлением и даже пренебрежением к собравшимся спросил Степанов.— На это я могу спокойно ответить, что мы командированы сюда центром и не подчинены вам...
— Нет, вы глубоко ошибаетесь,— прервал его Капустин.— Вы подчинялись и будете подчиняться местным органам власти до тех пор, пока находитесь в пределах нашей губернии.
— Позвольте узнать, с кем имею честь разговаривать?— спросил Степанов с еле уловимой усмешкой.
— Я член чрезвычайного военно-революционного штаба,—представился Капустин.—И прошу вас на поставленные нами вопросы отвечать достойно коман-
дира полка,, направленного сюда органами Советской власти.
— Ну что ж,— словно проглотив горькую пилюлю, поморщился Степанов, удивившись тому, как этот юноша так непринужденно разговаривает с ним, бывшим штабс-капитаном, георгиевским кавалером, командиром полка. Однако, погасив в себе эту мысль, он продолжал: — Если вы настаиваете, я доложу вам о цели нашего приезда, о том, как нас встретили здесь, какие трудности подстерегают нас на каждом шагу...
Степанов достал из кармана бумагу, развернул ее и начал неторопливо читать. В ней говорилось о сформировании полка, о задачах его, о верности революции. Читал он неплохо, даже артистически, и Капустин понял, что этот видавший виды офицер хочет, видимо, сгладить остроту вопроса, увести обсуждение в сторону, усыпить бдительность местной власти.
— Это все нам известно, товарищ Степанов,— не дослушав до конца, оборвал его Капустин.— Мы в курсе того, зачем вас направил сюда Наркомпрод... Вы лучше скажите о другом, чем было вызвано установление здесь единоличной диктатуры?
— Я в политические функции не вмешиваюсь,— незамедлительно и с достоинством ответил Степанов.— Я— военный. В моем распоряжении военизированный полк, и я выполняю распоряжения вышестоящего командования. Что же касается политики, на это должен ответить комиссар... Конечно, в критический момент, в интересах революции, и я, как командир полка, имею честь сказать свое слово.
— А комиссар как думает? — спросил Капустин. Хомак встал, пожал плечами, дотронулся рукой до
портупеи.
— Как сказал командир полка, мы действительно установили диктатуру... Вернее, вынуждены, были установить в обоюдных интересах революции. Вам, должно быть, известно уже, что местные военные организации без надобности вооружили темные силы крестьян. Что же было нам делать? Мы обратились за разъяснением
в центр...
— Неправда, центр вам не давал подобного согласия. Вот, пожалуйста, у нас есть разъяснение,— Капустин потряс перед собой телеграммой.— Столкновение
с крестьянами спровоцировано вами. И грубость ваших солдат, и мародерство... Все это, разумеется, вызвало недовольство крестьян.
— А за убийство моего командира кто будет отвечать? — спросил Степанов.
— Мы, конечно, разберемся, как погиб ваш командир. Создадим, если хотите, смешанную комиссию. Но разоружать в городе караульную часть, захватывать оружие военкомата... Кто вам дал на это право?
— Это диктовалось вынужденными обстоятельствами,— стараясь скрыть волнение, ответил Степанов.
— Никаких вынужденных обстоятельств не было! — возразил Капустин.— Караульная часть находится в ведении военных и советских властей. Вы же, как известно, не являетесь представителем местной власти. Разоружив часть, вы превысили свои полномочия.
— Возможно, но мы, повторяю, поступали в интересах дела...
— Скажите, какого «дела»? — Того, которому мы служим.
— Вы должны служить революции. А вы, парализовав работу уездного исполкома, по существу, подняли руку на власть Советов...
— Это уже вы искажаете положение вещей, товарищ Капустин,— встав, заявил Степанов.— Я повторяю, что мы поступили в интересах дела... дела, как вы сказали, революции...
— А вода от ваших дел полилась на мельницу врага,— Ложенцов взмахнул рукой, в которой была зажата трубка,— и колеса этой контрреволюционной мельницы так начали крутиться, что даже Березинский и тот поднял голову.
— Березинский к нам не имеет никакого отношения,— заметил Степанов.
— А почему вы якшаетесь с ним? — спросил молчавший до этого Ветлугин.
— Мы требуем, товарищ Хомак, пролетарским увесистым словом требуем снять вашу позорную диктату. ру,—подытоживая, сказал Ложенцов. К чертовой бабушке с вашей пьяной диктатурой! Если на то пошло, мы сами без вас заготовим хлеб... Да, да.., Сами доставим его красному Питеру...
С заседания исполкома разошлись уже ночью. В кабинете председателя остались лишь двое — Ложенцов да Капустин. Расстегнув ворот гимнастерки, Петр Капустин сидел у стола. В распахнутое окно тек густой влажный воздух: только что прошел обильный дождь, и нагретая жаркими днями земля вдруг ожила, в туманной дымке неожиданно запахло распаренной хвоей и грибами. Было кругом умиротворяюще тихо и покойно. В такую пору, бывало, приезжая домой на каникулы, любил Петька ходить за грибами; выходил он, как всегда, рано, и все знали — первый гриб в лесу доставался ему. По вот уже три года он не был у родных: как только поспорил с отцом, ушел из дому, так и не возвращался туда... И не надо — отец другой закваски, с ним теперь не может быть мира. Революция не пойдет на сделку с эксплуататорами, не будет ладу и с купцами. Революция не кончилась, дойдет время, она прихлопнет и отцовскую лавку с красным товаром, все станет общим, народным... И тогда, может, поймет отец, что не он прав, а его сын Петька, которого он проклял и не хотел больше видеть...
- Должны теперь грибы пойти,— помолчав, в раздумье сказал Капустин и взглянул на Ложенцова, расстилавшего на столе вместо скатерти газету.
Марфутка моя уже бегала в лес, но нет, не было еще грибов,—ответил Ложенцов и, открыв шкаф, достал ржаной каравай, бутылку молока.— Давайте, Петр Павлович, поужинаем, а то не евши-то, как говорят, суседко рубаху разорвет,— и он засмеялся, светло-голубые глаза его заблестели добродушно и весело.— Хозяйка вот принесла, угощайтесь...
Не забывает еще? — усмехнулся Капустин и откинул рукой волосы, свисавшие па лоб непослушной светлой прядью.
— Забывать нельзя... Я ведь, Петр Павлович, крестьянин. Не выберут па следующий раз в исполком, домой вернусь и опять за соху.
— Теперь уж за плуг возьмемся, Алексей Никитич... Выбросили мы это слово «соха» из употребления. Плуг у нас должен быть на полях, а потом, глядишь, и трактор придет,—беря хлеб, ответил Капустин.— Да и
крестьянин ты совсем иной: тужурка кожаная, пулеметная лента...
— Так пулеметчик же я...
— Вот так и скажи: крестьянин, мол, пулеметчик, а проще — солдат революции...— и, помолчав, спросил:— Дома-то у тебя кто кроме жены?
— Так вот Марфутка — дочка моя старшенькая, да еще есть поменьше, кнопка такая — Кларой назвали. Есть еще сын Иван, тот не дома, на фронте... Семнадцати лет ушел. Не держал его, сам таким был. Пишет, что у Азииа в батальоне теперь...
— Это хорошо, что у Азина. Командир он дельный.
— Слышал, что дельный. Только вот он к нам не привернул, а надо бы... Видите, как тут со Степановым получается.
— Согласен, не тот, видимо, этот Степанов человек... Но в Наркомироде его поддерживают. Иван Васильевич докладывал уже туда. Ответили — разберитесь на месте, объедините усилия, действуйте сообща в интересах революции...
— А интересы-то у нас с ними, может, разные,— наливая в стаканы молоко, сказал Ложенцов.— Мы ведь как их встретили? С полным уважением. Расквартировали... Наметили пункты... Но не прошло и недели, пошли жалобы. Народ с претензией к нам, это, мол, ваше дело, коммунистов... Компрометируют они нас. Хорошо, что вы настояли перебросить отсюда полк. Но ведь и в Малмыже они не лучше будут. Пока не заменим руководство.
— Хомака отстраним.
— Не в Хомаке тут дело, Петр Павлович. Степанов тут вершит делами. Командиры отрядов его поддерживают... Старых он всех поснимал, своих приспешников поставил. Теперь около его все офицеры бывшие трутся. Даже адьютанта, и того сменил...
— В том-то и сложность вся. Основные силы мы бросили на белочехов, а у Степанова — военизированный полк. Голыми руками его не возьмешь,— сказал Капустин и опять задумался. Потом встал, расправил широкие, чуть сутулые плечи, подошел к окну, вполголоса сказал:—Охрана у нас не спит?
— Ну, как же ей спать...
— Смотрите, Ложенцов... Сейчас надо быть каждую минуту начеку... Повторяю, каждую минуту,— и, закурив, спросил:—А моряк ваш, Сипягин, почему на заседании молчал?
— Моряк-то он моряк, из крестьян, конечно, но вот тоже где-то снюхался с эсерами...
— А вы не пробовали с ним по душам поговорить?
— Не раз уже говорил. А он свое — крестьянина, мол, жалею... За пего, мол, и старый строй расстреливал...
— На этой жалости они едут пока... Но как только такие Степановы возьмутся за мужика, тогда и сипяги-ны поймут, да поздно будет,— и, кивнув в сторону окна, сказал:—А все же проверь-ка посты, не дремлют ли они там?..
Когда Ложенцов вышел проверять охрану, Капустин уперся глазами в объявление военно-революционного штаба о введении военного положения в губернии. Над кроватью, заправленной серым солдатским одеялом, висело два одинаковых больших листа, призывающих всех граждан подчиняться без пререканий и малейшего противодействия.
Пункты шестой и седьмой были, должно быть, хозяином комнаты подчеркнуты карандашом. Капустин тотчас же вслух прочитал:
— «Всякие собрания и сборища на улицах без особого на то распоряжение безусловно запрещаются!
Всякие выступления деревенского кулачества против бедноты будут беспощадно подавляться».— И тут же приписано крупно карандашом: «Оружием».
«Правильно,— согласился Капустин,— театров да ресторанов тут нет, нечего подчеркивать, что должны закрываться не позже двенадцати часов вечера. Этот пункт для Вятки больше подходит. Там эсеры и прочая сволочь гнездятся, ткут тенета капитализма против Советов».
Читая, Капустин почувствовал, как вливались в него новые силы, появлялась та уверенность, без которой, казалось, нельзя теперь жить ни одному человеку. Ткнув пальцем в густо усеянный жирными типографскими буквами лист, он наставительно заметил вошедшему Ложенцову:
— Не над кроватью надо развешивать директивы штаба, а на улице, на видном месте...
— И там есть, товарищ Капустин. Сюда вожу особо непонятных, вроде для разъяснения: читай, мол, и учи наизусть. И что ты думаешь, товарищ Капустин, некоторым помогают такие директивы лучше кутузки. Кое-кто даже списывает для себя и дома так же развешивает, как я.
«Того и гляди, еще разоружат тут!» — вернувшись из исполкома, подумал рассерженный Степанов и прошелся по комнате.— Черта с два! Руки у вас еще коротки!»
Степанов был теперь зол на всех — на Капустина, на Ложенцова, на Хомака.
«Комиссар Хомак, эта косая дура в плечах,— возмущался Степанов,— так подобострастно и наивно держался перед мальчишкой-реалистом, что было даже неловко за него». Когда в конце заседания Петр Капустин потребовал немедленного снятия диктатуры, Хомак ни словом не возразил, казалось, он даже был рад, что так легко отделался от лишних хлопот.
«Для чего же нам было заваривать всю эту кашу? Разоружили караульную часть, захватили оружие, установили свой контроль за телеграфом, одним словом, ухватились было за власть, а Хомак возьми да добровольно и передай ее обратно большевикам. Такого помощника и близко к себе бы подпускать не следовало. Да и нужен ли он мне вообще? Разве что как ширма, за которой легче пока укрываться?..»
Однако Степанов больше всего злился на самого себя: «Не сумел раскусить, что Хомак для этого дела совсем неподходящая личность. По указке он еще может кое-что делать, а как спросили ответственность за свои действия — сразу растерялся. Нужно было не выжидать, а браться самому. Но время упущено. Надо снова выжидать, снова сколачивать силы. А как теперь сколачивать, когда предложили со всем полком перебазироваться почти за сотню верст в Малмыж? А может, это и к лучшему,— там в исполкоме другие люди, оттуда ближе к Казани... Хотя и здесь неплохо было, завязались знакомства... Будь на месте диктатора не Хомак, а кто-нибудь другой,— вовсю теперь бы запо-
лыхал пожар! Ложенцов с Капустиным не успели бы и опомниться. Мы сумели б против них обратить весь гнев мужицкий... Тут и реквизиция хлеба, и нехватка товаров — и соли нет у мужика, и керосину, и спичек.. Каждую соринку бросили бы на чашу весов...»
Степанов взял с этажерки свежий номер губернской газеты и, опустившись на диван, лег, не снимая сапог. Сначала он пробежал взглядом одни заголовки, словно примериваясь, что нужно прочитать в первую очередь, и, пробежав, остановился на сенсационном сообщении о самоубийстве Муравьева.
В сообщении говорилось, что командовавший силами красных па Чехословацком фронте Муравьев изменил Советской власти, издал ложный, изменнический приказ о выступлении подчиненных ему войск против Советской России.
Сообщалось также, что им был оцеплен Симбирский Совет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40