..
К концу дня поднавык и Егор — спина меньше ныла, и руки быстрее ходили возле земли. Закончили они полоску с Глафой, когда уже совсем стемнело. Но рано
еще уходить, надо поставить суслоны, за день-то вон сколько снопов наметали на полосе. А днем их ставить нельзя: на такой жаре все зерно окрошишь. И ставят их только вечером, когда спадет жара, отросит и снопы чуть повлажнеют.
Глафа и тут неутомима, возьмет на руки тяжеленный тятенькин сноп, опрокинет его на «голову» и, обхватив ржаные колосья ладонями, скажет:
— Осторожненько приставляй, братец,— и нетерпеливо добавит:— Подержи-ка...
А сама уже бежит за другим снопом. Подбежит, приставит его. Тут и Егор рядом — со своим. Вот поставлен третий, четвертый... Так тринадцать снопов сгрудят колосьями вверх,— и суслон вроде готов. Хотя нет, еще шапкой накрыть его надо, или, как говорят здесь, клобуком,— от дождя оградить да и от птиц... Тут уж, с клобуком управляться, дело мужское,— и Егор, выбрав потяжелее сноп,— тятькины для такого случая как раз подходят! — ставит его на попа и принимается разламывать солому во все стороны — солнышком. Глафа тем временем сдружает, обхватывает суслон руками, чтобы колосья не топорщились, по суслон-то эвон какой— не обхватишь, а Егор уж тут как тут, поднимает на руки клобук и набрасывает его поверх суслона, как шляпу. И вот суслон готов — широкий, духмяный, от него так пышет свежим, распаренным, пьянящим ржаным караваем.
— Когда же, братец, дома-то побываешь опять? — охорашивая последний суслон, спросила Глафа.— Небось и не приедешь теперь... Может, и женишься там?
— Нет, что ты, Глафа, не думано еще жениться...
— Ой ли не думано? Поди, уж все думано-переду-мано,— с еле заметной грустью сказала она и обхватила руками новый суслон.— Обещал ведь приехать как-то насовсем...
— Обещал, да вот все дела задерживают.
— А то верно, братец, приезжал бы... Тятенька-то наш стар стал.
— А ты, Глафа?
— Я что... Я баба. Мужик в дому должен быть. Есть вон у меня опеныш, да мал.
Егор, изладив клобук, ловко подбросил его на руках и прикрыл им суслон.
— У нас ведь, братец, вон как хорошо.— продолжала Глафа.—Поработаешь вот так, и хлебушко есть, и скотинка во дворе, и овощь для разнообразу. А у вас все с привозу да с покупи. Приезжай-ка лучше домой! Земля-то вон как соскучилась по мужику, уже родить перестает.
— Спасибо, Глафонька,—дотронувшись до ее упругого плеча, сказал Егор.
— И тебе, братец, спасибо,—прошептала она.— Спасибо, соколанушко...
И ехать бы некогда,— стояла горячая пора уборки,— но Евлаха решил сам проводить сына до города.
Узнав о поездке Евлахи, вечером забежала к ним жена Кузовкова и просила увезти своему мужику кое-что из стрепеньки, а то па чужих-то хлебах, да еще в каталажке, совсем старик подорвется здоровьем.
Утром, в воскресенье, как только выглянуло из-за угора солнце, Евлаха запряг пегого меринка, уложил в тарантасе — дощатом коробе — Егоровы гостинцы и стрепеиьку для передачи Алешке — тоненькие ножки, натолкал в веревчатый кошель сена, привязал его к задку телеги. На всякий случай,—другой раз и заяц из лесу выскочит,—прихватил свое старенькое ружье, сунув его к ногам под сено.
Выехав за ворота, Евлаха вскочил на лавочку, что на передке телеги, ругнул для порядку Пегаша буржуем и, достав кисет, извлек оттуда скрюченный пожухлый листок самосада, только вчера снятый с гряды и подсушенный за ночь в печи на сковородке. Деловито размял его над бумажным желобком, закурил. Задохнулся кислым терпким дымом, закашлялся. Потом повернулся к сыну.
— Ты вот что, Егорша, я тебя спрошу,—попыхивая неровно горевшей цигаркой, начал он.— Гляжу вот кругом и вижу: некрепко, однако, стоит... Не кувыркнется?
— Кто?
— Власть-то... Ну, Ложенцов ваш, к слову, ты...
— Власть наша, тятя, теперь напрочно. Теперь уж старым порядкам не бывать.
— Ты думаешь? А вдруг?.., Куда ведь ни посмотри — все не спокойно. Не шибко верят мужики. Илья вон Калиныч... Кропотоз-то, родником нам еще приходился раньше, а нынь, слышь, и шапки не снимает. А все оттого, что хлебец у него повыгребли из сусеков. Вот и клянет он вас, коммунистов, а заодно и меня с вами.
— Пусть клянет... Его, этого Илью Калиныча, давно бы надо обрезать...
— Егор, милай, да слушай-ко, хлеб-то ведь у него тоже свой. Вчера, скажем, мы суслончики-то с тобой жали... И вдруг отдать их — не жалко ли?
— И придется, тятя.
— Неужели?
— Иначе нельзя.. В красном вон Питере рабочий класс по осьмушке фунта в день получает. На фронте тоже не лучше. Заготовим хлеб, снабдим — пролетариат в долгу не останется.
— А чем им платиться?
— Машинами будут. Вот теперь с серпом крючимся до седьмого пота. Как только окрепнем, рабочий класс снова встанет к станкам. Станки-то ведь да заводы теперь наши... Вот тебе, пожалуйста, и машины., И сеять будем машиной, и жать, и молотить... И каждую работу делать машинами будем...
— Так-то оно, допустим, так...— протянул неуверенно Евлаха.— Тольки другое учесть надо, практически... Почто хлеб забирать подчистую стали у мужика? Ведь мужик без хлеба, кто он? Ни коровы лишней, ни поросенка..,. Курица — не птица, и та зерно хлебное требует для пищеварения.
— Это берем как исключение. С неурожайного года...
— А вдруг еще неурожайный хлопнет? Тут как? — спросил Евлаха, послюнявив расклеившуюся цигарку.— Нет, я так, сынок, понимаю, что мужику за хлеб всеми жилами держаться надоть. Он, мужик, и есть мужик... Без хлеба он какой же, к лешему, жилец, без хлеба он не мужик, а голый пролетарей...
Евлаха, взмахнув кнутом, снова окрестил Пегаша буржуем ленивым и, скособочив голову, смолк, надолго ушел в свои тревожные мужицкие мысли.
Всю дорогу он больше не начинал разговора с сыном, курил самосад да огрызком кнута поторапливал своего пегого «буржуя». Когда солнце, все время висевшее над головой, начало опускаться за зубчатую кромку косого-
ра, показался и Уржум. Какой-нибудь час пройдет, и они будут в городе.
— Санник-то есть ли у хозяев? — вдруг неожиданно спросил старик и, узнав, что сарай для саней и телег хоть и плохонький, но у хозяйки есть, успокоился.— А то без притулья, того и гляди, проворонишь лошадь...
Миновав деревню, они выехали в ржаное поле. К дороге концами упирались узкие полосы —одни были уже уставлены суслонами, на других еще только жали. Евлаха присматривался к полосам, по-хозяйски прикидывая, какой урожай должны собрать здешние мужики с десятины, сравнивал со своими хлебами. В думах об урожае он так бы и доехал, если б не показались навстречу три всадника. Они спускались по тропинке к тракту с левой стороны поля.
— Стой! — крикнул один из них, тот, что был в зеленом кителе, перетянутом ремнями, и преградил путь Евлахе.
Егор соскочил с телеги и, подбежав к всаднику, взглянул в круглое, румянощекое лицо, слегка подбитое оспой.
— Кто вы такие? — спросил он.
— Я Вьершов, представитель Народной армии, а вы кто? — не моргнув глазом, ответил круглолицый.,
— Да чего тут разговаривать с ним, господин подпрапорщик...
— Постой, постой,— будто вспоминая что-то, сказал Сафаней Вьершов.— Это не вы ли здешний нарком по продовольствию?
— Я нарком и есть,— ответил Ветлугин.
— Ну, так пожалуйте бриться,— и Вьершов потянулся к кобуре.
— Объясните, в чем дело?
— Лапти сушить пожалуйте, господин нарком! Всадники засмеялись.
— Вы... вы не имеете права!
— Ах, права? А ну, предъявите-ка ему документик промежду лопаток, да с продергом,— потребовал Сафаней Вьершов, и плетка с твердым наконечником тотчас же прюшлась по спине Егора.— Какого черта с ним возиться, высушить его!
В это время Евлаха, на которого всадники, казалось, не обращали и внимания, выхватив из-под сиденья свой бердаш, выстрелил — кони шарахнулись в сторону. Вос-
пользовавшись минутным замешательством, Егор бросился в рожь. Но всадники успели задержать Евлахину лошадь. Потом, спохватившись, открыли по ржи стрельбу. Бабы, которые жали поблизости, подняли шум., Откуда-то сбежались мужики.
— Кончай стрельбу! — закричали они.
— Бросай воружие, а то весь Уржум ваш разнесем!— схватив за узду вьершовскую лошадь, подступил чернобородый здоровила.
— Мы, граждане крестьяне, не против вас,— сказал уже примирительно Вьершов.
— А против кого же?
— Мы против коммунистов-узурпаторов.
— Сам ты сузурпатор! — крикнул тот же мужик и вскинул вверх косу.
Сафаней Вьершов исподлобья взглянул на мужика и кивнул своим:
— Ну, и черт с ним, наркомом липовым! Поехали! Забирай старика с Пегашом!
Выбравшись изо ржи, Егор спустился в лог и, обогнув поле, свернул на проселочную дорогу.
«Что за бандиты напали? И около города? Того гляди ухлопают отца. Может, мужиков взять да и — в догоню? Опять же они, эти бандиты, на конях. Не успеть догнать. Зря только тревогу поднимем. Скорей в город — там разберемся. Чуть чего — дружинников кликнем. Разыщем их, разбойников дорожных... Наверно, сынки все тех же богатеев? Вроде бы и знакомый... оспастый-то. Где я его видел? Да ведь это, кажись, нолинский Сафаней. Тот, что за Глафу сватался. Вот он, оказывается, где объявился».
— А ну, давай померяемся, купецкий сын,— сказал сам себе Егор и, сжимая от злости кулаки, заторопился к городу.
Вскоре около леса Егор встретил сотрудника уисполкома, который сообщил, что Степанов вчера ворвался в город, захватил власть, теперь в город пробраться днем почти невозможно, везде расставлены вооруженные патрули, идут повальные обыски. У Егора заныло сердце.
— А гарнизон наш куда глядит?
— Чего же он сделать может? У Степанова почти тысяча штыков, два десятка пулеметов, своя кавалерия... Рассказывают, весь Малмыж ограбил, в Туреке арестовал волисполком, объявил сплошную мобилизацию, а потом— и к нам. В городе стон-стоном стоит. В тюрьме, слышь, места не хватает.
— Ложенцов где?
— Скрылся, должно быть. Вчера еще в городе был. Велел прднимать людей. Бегу вот в Аркуль к речникам...
— Мда-а,— протянул Егор и с болью подумал об отце.— Тут отца моего на дороге схватили,— признался он.
— Так не его ли я видел? За деревней вон. Иду, слышу, телега громыхает... И вдруг всадники.,. Я в рожь... Когда проехали, я выглянул изо ржи, вижу—старик в тарантасе... А около его — верховые...
— Ну, что ж, спасибо за сообщение,— поблагодарил Егор.— А Степанов где теперь живет?
— Степанов? Кажется, на этот раз у священника... У которого дочка-то еще такая... с буклями.
— Дорожку-то куда торил?
— Во-во...
Егор на прощанье махнул рукой и с тревогой свернул к лесу.
Еле дождался Егор ночи. За несколько часов, которые показались невероятно долгими и томительными, он многое передумал. «Как же отца-то упустил? Но все равно, не отбить бы было... И меня б схватили... А к Степанову я доверчив был, не сумел тогда распознать вра-жину. Ложенцов сразу в душу его волчью заглянул...» И о Ксене думал Егор — надо обязательно увидеть ее... И снова об отце... Выручать надо старика, а как? Как выручать-то?
Как только стемнело, Ветлугин пошел, сторонясь большой дороги, в городе свернул на безлюдную улочку, дошел до Деревянного базара, с грустью посмотрел на стоявшее напротив массивное кирпичное здание тюрьмы: «Уж не здесь ли ты, тятька?»
На противоположной стороне улицы послышался скрип двери, где-то из подворотни тявкнула собачонка и смолкла. Из проулка выехали двое верховых. Егор завернул за угол и припал к стене. Всадники сонно проехали мимо, и снова где-то запоздало тявкнула соба-
чонка. Егор пересек улицу и на углу остановился, привлеченный необычным объявлением, наклеенным на забор. Объявление было действительно необычное, со множеством заглавных букв, четко выделявшихся на бумаге.
«Временно, впредь до установления связи с Верховным Управлением Северной Области или с Самарским Комитетом членов Учредительного Собрания,— прочитал он,— Верховную власть в Южном Округе Вятской губернии вручить Временному Управлению в составе: члена Учредительного собрания от Вятской губернии Кропо-това, уполномоченного Северного областного центра Союза возрождения России Н. П. Чиркова, командира передового отряда Народной Армии А. А. Степанова и полковника В. П. Пантюхина».
«Вот гады! — чуть не вскрикнул от возмущения Егор и, оглянувшись, чтоб никто не заметил, рванул с забора лист, скомкав бумагу, швырнул ее в сторону.— Надо вначале разыскать Ксену. Она должна знать обо всем...»
Через полчаса Егор уже был у дома Ксены и, стараясь быть незамеченным, тихонько подобрался к окну, постучал.
— Кто-й там? — отозвалась спросонья старуха — Ксенина мать.
— Ксена дома? — спросил вполголоса Егор.
— Ксена-то... Ксена в штабу...
— У Степанова?
— У кого же теперь? Кому ни служи, все надо служить. Работы-то вон сколь... Сутками сидит там...
«Ксена — у Степанова? Как же это так? — метались мысли в голове Егора.— Ужель и в тебе, Ксена, я ошибся? Ужель ошибся? Ксена, Ксена...»
Все стало здесь чужим — и крыльцо с точеными столбиками, и окно с голубыми наличниками, и садик с кустами сирени, в котором встречался он с Ксеной,— все, все стало чужим, захотелось скорей убежать, никогда сюда не возвращаться... Но как разыскать Ложенцова? Где он сейчас? Однако разыскать надо. И быстрее — время не ждет...
Вторые сутки Ложенцов находился в подвале небольшого дома, затерявшегося на окраине городка. Сюда ночью тайком приходили люди и, получив поручение, так же тайком уходили.
Узнав от знакомых о местопребывании Ложенцова, Ветлугин спустился по лесенке в подвал. Ложенцов сидел в углу и, положив лист бумаги на днище перевернутой бочки, что-то писал при свете коптилки. Ветлугин сразу даже не узнал его: Ложенцов сбрил усы и бороду, одет он был по-крестьянски в старую рубаху, из-под которой на боку выпирал револьвер.
Увидев Ветлугина, Алексей Никитич обрадовался.
— Наконец-то ты вернулся,— протянув руку, сказал он негромко.— Без тебя, вот видишь, какие события тут,— и, повернувшись, кликнул: — Выходи на свет, Си-пягин... Свои...
«И Сипягин тут?» — удивился Егор.
— Так вот, Сипягин,— продолжал Ложенцов.— Как только воззвание укома отпечатаешь, сразу же надо расклеить. На афишных тумбах, на заборах... А потом — в Прислон топай.
— Все будет сделано, как надо.
— Надеюсь, что не подведешь. А насчет прошлого... Дай вот клятву перед двоими нами, подтверди, что сэрами у тебя порвана ниточка.
— Чего же много говорить — делом докажу,— пряча в карман бумагу, ответил Сипягин.,— Теперь вот она где, клятва,— в самом сердце... Когда уж мать-старуху обидели... Да разве я... Расстреливая старый прогнивший строй, разве я думал, что они так поступят. Против нас оружие, гады, подняли. Да мы еще скажем свое слово! — и, махнув рукой, Сипягин неуклюже стал подниматься по лесенке наверх.
— Вот видишь, Егор, как обернулось все,— проводив взглядом Сипягина, сказал Ложенцов.— Жаль, что нам с Капустиным тогда не удалось разоружить Степанова. Надеялись, что удастся это сделать в Малмыже. А он возьми да и опереди нас. У него же такая силища, что бы могли сделать? Хорошо, что кассу эвакуировали... Народ свой разослали по деревням. Создаем революционные дружины. Сегодня сам вот собираюсь в Аркуль, к судоремонтникам. Надо поднимать людей. В Тереби-ловке уже Сормах наш сколотил свою дружину. Почти полностью вооружил.
«Этот сумеет»,— подумал Ветлугин, с восхищением вспоминая невысокого плотного мужичка с русой клинышком бородкой.
Это был Николай Сорокин — по прозванию Малахов, рабочий затона из Аркуля. Там он с двенадцати лет работал, вначале кочегаром, потом матросом, потом плотником по ремонту судов, пока не отправлен был на фронт. Воевал, получил за храбрость два Георгия, с войны вернулся подпрапорщиком, вступил в партию и целиком отдался ее делу. Звал он себя кратко — Сормах (по первым слогам своей двойной фамилии) и был грозой для местных богачей. А теперь он организовал, как рассказывал Ложенцов, свыше пятисот человек бедноты в боевую дружину, надел на свою плешистую голову папаху и сказал: «Теперь я готов лупить белую банду!»
— Он будет лупить! — согласился Ветлугин.— А мне какое дадите поручение, Алексей Никитич?
— Может, доедешь до Нолинска — ты легок в седле. Узнай там обстановку. Попробуй связаться с Вяткой. Чуть что — сообщи мне в Аркуль. Ну, а потом... Потом, Егор, сам решай, как лучше.
— Сипягин-то что, с нами? — выслушав Ложенцова, спросил Ветлугин.
— С нами... И не только Сипягин. Конечно, кое-кто перебежал и к Степанову. С усиками-то который, на телеграфе,— тоже сбежал.
«Значит, Ксена в самом деле изменила нам,— подумал с горечью Ветлугин.—Прав ты, Никитич, тогда был, гуляй, мол, да классовое чутье не теряй».
— А матрос Сипягин перешел в наш лагерь,—продолжал Ложенцов.— У него мать шомполами исполосовали.
— Степановцы?
— Кто же кроме их... Смотри, ты тут не попади к ним в лапы.
— Чуть уж не попал, Алексей Никитич. Жаль, отца схватили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
К концу дня поднавык и Егор — спина меньше ныла, и руки быстрее ходили возле земли. Закончили они полоску с Глафой, когда уже совсем стемнело. Но рано
еще уходить, надо поставить суслоны, за день-то вон сколько снопов наметали на полосе. А днем их ставить нельзя: на такой жаре все зерно окрошишь. И ставят их только вечером, когда спадет жара, отросит и снопы чуть повлажнеют.
Глафа и тут неутомима, возьмет на руки тяжеленный тятенькин сноп, опрокинет его на «голову» и, обхватив ржаные колосья ладонями, скажет:
— Осторожненько приставляй, братец,— и нетерпеливо добавит:— Подержи-ка...
А сама уже бежит за другим снопом. Подбежит, приставит его. Тут и Егор рядом — со своим. Вот поставлен третий, четвертый... Так тринадцать снопов сгрудят колосьями вверх,— и суслон вроде готов. Хотя нет, еще шапкой накрыть его надо, или, как говорят здесь, клобуком,— от дождя оградить да и от птиц... Тут уж, с клобуком управляться, дело мужское,— и Егор, выбрав потяжелее сноп,— тятькины для такого случая как раз подходят! — ставит его на попа и принимается разламывать солому во все стороны — солнышком. Глафа тем временем сдружает, обхватывает суслон руками, чтобы колосья не топорщились, по суслон-то эвон какой— не обхватишь, а Егор уж тут как тут, поднимает на руки клобук и набрасывает его поверх суслона, как шляпу. И вот суслон готов — широкий, духмяный, от него так пышет свежим, распаренным, пьянящим ржаным караваем.
— Когда же, братец, дома-то побываешь опять? — охорашивая последний суслон, спросила Глафа.— Небось и не приедешь теперь... Может, и женишься там?
— Нет, что ты, Глафа, не думано еще жениться...
— Ой ли не думано? Поди, уж все думано-переду-мано,— с еле заметной грустью сказала она и обхватила руками новый суслон.— Обещал ведь приехать как-то насовсем...
— Обещал, да вот все дела задерживают.
— А то верно, братец, приезжал бы... Тятенька-то наш стар стал.
— А ты, Глафа?
— Я что... Я баба. Мужик в дому должен быть. Есть вон у меня опеныш, да мал.
Егор, изладив клобук, ловко подбросил его на руках и прикрыл им суслон.
— У нас ведь, братец, вон как хорошо.— продолжала Глафа.—Поработаешь вот так, и хлебушко есть, и скотинка во дворе, и овощь для разнообразу. А у вас все с привозу да с покупи. Приезжай-ка лучше домой! Земля-то вон как соскучилась по мужику, уже родить перестает.
— Спасибо, Глафонька,—дотронувшись до ее упругого плеча, сказал Егор.
— И тебе, братец, спасибо,—прошептала она.— Спасибо, соколанушко...
И ехать бы некогда,— стояла горячая пора уборки,— но Евлаха решил сам проводить сына до города.
Узнав о поездке Евлахи, вечером забежала к ним жена Кузовкова и просила увезти своему мужику кое-что из стрепеньки, а то па чужих-то хлебах, да еще в каталажке, совсем старик подорвется здоровьем.
Утром, в воскресенье, как только выглянуло из-за угора солнце, Евлаха запряг пегого меринка, уложил в тарантасе — дощатом коробе — Егоровы гостинцы и стрепеиьку для передачи Алешке — тоненькие ножки, натолкал в веревчатый кошель сена, привязал его к задку телеги. На всякий случай,—другой раз и заяц из лесу выскочит,—прихватил свое старенькое ружье, сунув его к ногам под сено.
Выехав за ворота, Евлаха вскочил на лавочку, что на передке телеги, ругнул для порядку Пегаша буржуем и, достав кисет, извлек оттуда скрюченный пожухлый листок самосада, только вчера снятый с гряды и подсушенный за ночь в печи на сковородке. Деловито размял его над бумажным желобком, закурил. Задохнулся кислым терпким дымом, закашлялся. Потом повернулся к сыну.
— Ты вот что, Егорша, я тебя спрошу,—попыхивая неровно горевшей цигаркой, начал он.— Гляжу вот кругом и вижу: некрепко, однако, стоит... Не кувыркнется?
— Кто?
— Власть-то... Ну, Ложенцов ваш, к слову, ты...
— Власть наша, тятя, теперь напрочно. Теперь уж старым порядкам не бывать.
— Ты думаешь? А вдруг?.., Куда ведь ни посмотри — все не спокойно. Не шибко верят мужики. Илья вон Калиныч... Кропотоз-то, родником нам еще приходился раньше, а нынь, слышь, и шапки не снимает. А все оттого, что хлебец у него повыгребли из сусеков. Вот и клянет он вас, коммунистов, а заодно и меня с вами.
— Пусть клянет... Его, этого Илью Калиныча, давно бы надо обрезать...
— Егор, милай, да слушай-ко, хлеб-то ведь у него тоже свой. Вчера, скажем, мы суслончики-то с тобой жали... И вдруг отдать их — не жалко ли?
— И придется, тятя.
— Неужели?
— Иначе нельзя.. В красном вон Питере рабочий класс по осьмушке фунта в день получает. На фронте тоже не лучше. Заготовим хлеб, снабдим — пролетариат в долгу не останется.
— А чем им платиться?
— Машинами будут. Вот теперь с серпом крючимся до седьмого пота. Как только окрепнем, рабочий класс снова встанет к станкам. Станки-то ведь да заводы теперь наши... Вот тебе, пожалуйста, и машины., И сеять будем машиной, и жать, и молотить... И каждую работу делать машинами будем...
— Так-то оно, допустим, так...— протянул неуверенно Евлаха.— Тольки другое учесть надо, практически... Почто хлеб забирать подчистую стали у мужика? Ведь мужик без хлеба, кто он? Ни коровы лишней, ни поросенка..,. Курица — не птица, и та зерно хлебное требует для пищеварения.
— Это берем как исключение. С неурожайного года...
— А вдруг еще неурожайный хлопнет? Тут как? — спросил Евлаха, послюнявив расклеившуюся цигарку.— Нет, я так, сынок, понимаю, что мужику за хлеб всеми жилами держаться надоть. Он, мужик, и есть мужик... Без хлеба он какой же, к лешему, жилец, без хлеба он не мужик, а голый пролетарей...
Евлаха, взмахнув кнутом, снова окрестил Пегаша буржуем ленивым и, скособочив голову, смолк, надолго ушел в свои тревожные мужицкие мысли.
Всю дорогу он больше не начинал разговора с сыном, курил самосад да огрызком кнута поторапливал своего пегого «буржуя». Когда солнце, все время висевшее над головой, начало опускаться за зубчатую кромку косого-
ра, показался и Уржум. Какой-нибудь час пройдет, и они будут в городе.
— Санник-то есть ли у хозяев? — вдруг неожиданно спросил старик и, узнав, что сарай для саней и телег хоть и плохонький, но у хозяйки есть, успокоился.— А то без притулья, того и гляди, проворонишь лошадь...
Миновав деревню, они выехали в ржаное поле. К дороге концами упирались узкие полосы —одни были уже уставлены суслонами, на других еще только жали. Евлаха присматривался к полосам, по-хозяйски прикидывая, какой урожай должны собрать здешние мужики с десятины, сравнивал со своими хлебами. В думах об урожае он так бы и доехал, если б не показались навстречу три всадника. Они спускались по тропинке к тракту с левой стороны поля.
— Стой! — крикнул один из них, тот, что был в зеленом кителе, перетянутом ремнями, и преградил путь Евлахе.
Егор соскочил с телеги и, подбежав к всаднику, взглянул в круглое, румянощекое лицо, слегка подбитое оспой.
— Кто вы такие? — спросил он.
— Я Вьершов, представитель Народной армии, а вы кто? — не моргнув глазом, ответил круглолицый.,
— Да чего тут разговаривать с ним, господин подпрапорщик...
— Постой, постой,— будто вспоминая что-то, сказал Сафаней Вьершов.— Это не вы ли здешний нарком по продовольствию?
— Я нарком и есть,— ответил Ветлугин.
— Ну, так пожалуйте бриться,— и Вьершов потянулся к кобуре.
— Объясните, в чем дело?
— Лапти сушить пожалуйте, господин нарком! Всадники засмеялись.
— Вы... вы не имеете права!
— Ах, права? А ну, предъявите-ка ему документик промежду лопаток, да с продергом,— потребовал Сафаней Вьершов, и плетка с твердым наконечником тотчас же прюшлась по спине Егора.— Какого черта с ним возиться, высушить его!
В это время Евлаха, на которого всадники, казалось, не обращали и внимания, выхватив из-под сиденья свой бердаш, выстрелил — кони шарахнулись в сторону. Вос-
пользовавшись минутным замешательством, Егор бросился в рожь. Но всадники успели задержать Евлахину лошадь. Потом, спохватившись, открыли по ржи стрельбу. Бабы, которые жали поблизости, подняли шум., Откуда-то сбежались мужики.
— Кончай стрельбу! — закричали они.
— Бросай воружие, а то весь Уржум ваш разнесем!— схватив за узду вьершовскую лошадь, подступил чернобородый здоровила.
— Мы, граждане крестьяне, не против вас,— сказал уже примирительно Вьершов.
— А против кого же?
— Мы против коммунистов-узурпаторов.
— Сам ты сузурпатор! — крикнул тот же мужик и вскинул вверх косу.
Сафаней Вьершов исподлобья взглянул на мужика и кивнул своим:
— Ну, и черт с ним, наркомом липовым! Поехали! Забирай старика с Пегашом!
Выбравшись изо ржи, Егор спустился в лог и, обогнув поле, свернул на проселочную дорогу.
«Что за бандиты напали? И около города? Того гляди ухлопают отца. Может, мужиков взять да и — в догоню? Опять же они, эти бандиты, на конях. Не успеть догнать. Зря только тревогу поднимем. Скорей в город — там разберемся. Чуть чего — дружинников кликнем. Разыщем их, разбойников дорожных... Наверно, сынки все тех же богатеев? Вроде бы и знакомый... оспастый-то. Где я его видел? Да ведь это, кажись, нолинский Сафаней. Тот, что за Глафу сватался. Вот он, оказывается, где объявился».
— А ну, давай померяемся, купецкий сын,— сказал сам себе Егор и, сжимая от злости кулаки, заторопился к городу.
Вскоре около леса Егор встретил сотрудника уисполкома, который сообщил, что Степанов вчера ворвался в город, захватил власть, теперь в город пробраться днем почти невозможно, везде расставлены вооруженные патрули, идут повальные обыски. У Егора заныло сердце.
— А гарнизон наш куда глядит?
— Чего же он сделать может? У Степанова почти тысяча штыков, два десятка пулеметов, своя кавалерия... Рассказывают, весь Малмыж ограбил, в Туреке арестовал волисполком, объявил сплошную мобилизацию, а потом— и к нам. В городе стон-стоном стоит. В тюрьме, слышь, места не хватает.
— Ложенцов где?
— Скрылся, должно быть. Вчера еще в городе был. Велел прднимать людей. Бегу вот в Аркуль к речникам...
— Мда-а,— протянул Егор и с болью подумал об отце.— Тут отца моего на дороге схватили,— признался он.
— Так не его ли я видел? За деревней вон. Иду, слышу, телега громыхает... И вдруг всадники.,. Я в рожь... Когда проехали, я выглянул изо ржи, вижу—старик в тарантасе... А около его — верховые...
— Ну, что ж, спасибо за сообщение,— поблагодарил Егор.— А Степанов где теперь живет?
— Степанов? Кажется, на этот раз у священника... У которого дочка-то еще такая... с буклями.
— Дорожку-то куда торил?
— Во-во...
Егор на прощанье махнул рукой и с тревогой свернул к лесу.
Еле дождался Егор ночи. За несколько часов, которые показались невероятно долгими и томительными, он многое передумал. «Как же отца-то упустил? Но все равно, не отбить бы было... И меня б схватили... А к Степанову я доверчив был, не сумел тогда распознать вра-жину. Ложенцов сразу в душу его волчью заглянул...» И о Ксене думал Егор — надо обязательно увидеть ее... И снова об отце... Выручать надо старика, а как? Как выручать-то?
Как только стемнело, Ветлугин пошел, сторонясь большой дороги, в городе свернул на безлюдную улочку, дошел до Деревянного базара, с грустью посмотрел на стоявшее напротив массивное кирпичное здание тюрьмы: «Уж не здесь ли ты, тятька?»
На противоположной стороне улицы послышался скрип двери, где-то из подворотни тявкнула собачонка и смолкла. Из проулка выехали двое верховых. Егор завернул за угол и припал к стене. Всадники сонно проехали мимо, и снова где-то запоздало тявкнула соба-
чонка. Егор пересек улицу и на углу остановился, привлеченный необычным объявлением, наклеенным на забор. Объявление было действительно необычное, со множеством заглавных букв, четко выделявшихся на бумаге.
«Временно, впредь до установления связи с Верховным Управлением Северной Области или с Самарским Комитетом членов Учредительного Собрания,— прочитал он,— Верховную власть в Южном Округе Вятской губернии вручить Временному Управлению в составе: члена Учредительного собрания от Вятской губернии Кропо-това, уполномоченного Северного областного центра Союза возрождения России Н. П. Чиркова, командира передового отряда Народной Армии А. А. Степанова и полковника В. П. Пантюхина».
«Вот гады! — чуть не вскрикнул от возмущения Егор и, оглянувшись, чтоб никто не заметил, рванул с забора лист, скомкав бумагу, швырнул ее в сторону.— Надо вначале разыскать Ксену. Она должна знать обо всем...»
Через полчаса Егор уже был у дома Ксены и, стараясь быть незамеченным, тихонько подобрался к окну, постучал.
— Кто-й там? — отозвалась спросонья старуха — Ксенина мать.
— Ксена дома? — спросил вполголоса Егор.
— Ксена-то... Ксена в штабу...
— У Степанова?
— У кого же теперь? Кому ни служи, все надо служить. Работы-то вон сколь... Сутками сидит там...
«Ксена — у Степанова? Как же это так? — метались мысли в голове Егора.— Ужель и в тебе, Ксена, я ошибся? Ужель ошибся? Ксена, Ксена...»
Все стало здесь чужим — и крыльцо с точеными столбиками, и окно с голубыми наличниками, и садик с кустами сирени, в котором встречался он с Ксеной,— все, все стало чужим, захотелось скорей убежать, никогда сюда не возвращаться... Но как разыскать Ложенцова? Где он сейчас? Однако разыскать надо. И быстрее — время не ждет...
Вторые сутки Ложенцов находился в подвале небольшого дома, затерявшегося на окраине городка. Сюда ночью тайком приходили люди и, получив поручение, так же тайком уходили.
Узнав от знакомых о местопребывании Ложенцова, Ветлугин спустился по лесенке в подвал. Ложенцов сидел в углу и, положив лист бумаги на днище перевернутой бочки, что-то писал при свете коптилки. Ветлугин сразу даже не узнал его: Ложенцов сбрил усы и бороду, одет он был по-крестьянски в старую рубаху, из-под которой на боку выпирал револьвер.
Увидев Ветлугина, Алексей Никитич обрадовался.
— Наконец-то ты вернулся,— протянув руку, сказал он негромко.— Без тебя, вот видишь, какие события тут,— и, повернувшись, кликнул: — Выходи на свет, Си-пягин... Свои...
«И Сипягин тут?» — удивился Егор.
— Так вот, Сипягин,— продолжал Ложенцов.— Как только воззвание укома отпечатаешь, сразу же надо расклеить. На афишных тумбах, на заборах... А потом — в Прислон топай.
— Все будет сделано, как надо.
— Надеюсь, что не подведешь. А насчет прошлого... Дай вот клятву перед двоими нами, подтверди, что сэрами у тебя порвана ниточка.
— Чего же много говорить — делом докажу,— пряча в карман бумагу, ответил Сипягин.,— Теперь вот она где, клятва,— в самом сердце... Когда уж мать-старуху обидели... Да разве я... Расстреливая старый прогнивший строй, разве я думал, что они так поступят. Против нас оружие, гады, подняли. Да мы еще скажем свое слово! — и, махнув рукой, Сипягин неуклюже стал подниматься по лесенке наверх.
— Вот видишь, Егор, как обернулось все,— проводив взглядом Сипягина, сказал Ложенцов.— Жаль, что нам с Капустиным тогда не удалось разоружить Степанова. Надеялись, что удастся это сделать в Малмыже. А он возьми да и опереди нас. У него же такая силища, что бы могли сделать? Хорошо, что кассу эвакуировали... Народ свой разослали по деревням. Создаем революционные дружины. Сегодня сам вот собираюсь в Аркуль, к судоремонтникам. Надо поднимать людей. В Тереби-ловке уже Сормах наш сколотил свою дружину. Почти полностью вооружил.
«Этот сумеет»,— подумал Ветлугин, с восхищением вспоминая невысокого плотного мужичка с русой клинышком бородкой.
Это был Николай Сорокин — по прозванию Малахов, рабочий затона из Аркуля. Там он с двенадцати лет работал, вначале кочегаром, потом матросом, потом плотником по ремонту судов, пока не отправлен был на фронт. Воевал, получил за храбрость два Георгия, с войны вернулся подпрапорщиком, вступил в партию и целиком отдался ее делу. Звал он себя кратко — Сормах (по первым слогам своей двойной фамилии) и был грозой для местных богачей. А теперь он организовал, как рассказывал Ложенцов, свыше пятисот человек бедноты в боевую дружину, надел на свою плешистую голову папаху и сказал: «Теперь я готов лупить белую банду!»
— Он будет лупить! — согласился Ветлугин.— А мне какое дадите поручение, Алексей Никитич?
— Может, доедешь до Нолинска — ты легок в седле. Узнай там обстановку. Попробуй связаться с Вяткой. Чуть что — сообщи мне в Аркуль. Ну, а потом... Потом, Егор, сам решай, как лучше.
— Сипягин-то что, с нами? — выслушав Ложенцова, спросил Ветлугин.
— С нами... И не только Сипягин. Конечно, кое-кто перебежал и к Степанову. С усиками-то который, на телеграфе,— тоже сбежал.
«Значит, Ксена в самом деле изменила нам,— подумал с горечью Ветлугин.—Прав ты, Никитич, тогда был, гуляй, мол, да классовое чутье не теряй».
— А матрос Сипягин перешел в наш лагерь,—продолжал Ложенцов.— У него мать шомполами исполосовали.
— Степановцы?
— Кто же кроме их... Смотри, ты тут не попади к ним в лапы.
— Чуть уж не попал, Алексей Никитич. Жаль, отца схватили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40