«О чем он думает сейчас? — смотря на узкоплечую фигуру Колчака, освещенную полосой лунного света, подумал Ветлугин, идя, как представитель Красной Армии, вместе с дружинниками. — Может, адмирал проклинает французского генерала Жанена, который, стараясь спасти себя, так легко выдал его местным властям? Или вспоминает встречи с любовницей — княжной Темиревой, которую держал он при себе и только что сегодня просил разрешения свидеться с ней? Или все еще мысленно умоляет Войцеховского, чтобы тот каким-то чудом спас его с Пепеляевым?» А Пепеляев, колчаковский премьер-министр Пепеляев, тоже, должно быть, ждет этого чуда; низенький, кругленький, он словно плывет за Колчаком по снежной долине и несвязно бормочет: «Господи помилуй, господи помилуй...»
Но вот слышится команда. Колчак неуклюже взбира-
ется на холмик. О чем все же думает он в свою последнюю минуту? Вспомнил ли он о тысячах и тысячах убитых и замученных им людей? Раскаивается ли он сейчас в своих грехах, или, стоя на снежном холме у повисшей, над Ангарой горы, все еще верит в чудо, которое спасет его, и он снова будет казнить и вешать? Однако всему приходит конец. Колчак и сам, кажется, это понимает? Он склонил длинную лошадиную голову и упер в землю стекленеющие глаза. Рядом с ним, всхлипывая, молит о пощаде коротконогий Пепеляев, он втянул голову в жирные плечи, и кажется, это вовсе не человек, а толстая вздрагивающая туша...
«Приговор приведен в исполнение»,— снова прочитал Егор Ветлугин и, закрыв записную книжку, взглянул в окно.
Поезд опять остановился. Возле вагонов — шум, толкотня. Около деревянного вокзальчика на лужайке резвятся ребятишки. Вот тугой мяч от удара лапты взвился в небо, и ребята с криком, обгоняя друг друга, бегут по зеленой лужайке. «Не приведи приговор в исполнение, не толкались бы на станции люди, не резвились бы так ребятишки на лужайке, да и я не возвращался бы домой,—все пошло бы по-другому», — подумал Егор. Высунувшись в окно, он увидел какого-то оборвыша с кошелкой за плечами, который присматривался, как бы взобраться на крышу вагона.
— Куда ты, малыш?
— Возьми, дяденька,— и мальчишка протянул ему руку.
— И ты домой?
— Домой,— и схватившись за руку Егора, добавил:— Хлеба вот везу. Голодуха дома-то...
Втащив мальчишку в разбитое стекло, Егор увидел около вагона второго, взъерошенного, в папахе с красной звездой.
— А ну, расступись!—повелительно покрикивал тот. — Расступись — я царя казнил...
— Хо-хо-хооо, — поплыло по перрону.
— А не врешь?
— Жорке врать не пристало! Комиссарской звездой клянусь! Пускай в вагон!
Какой-то усатый здоровяк подхватил парня на руки и, кинув на толпу, выдохнул:
— Плывы...
И Жорка поплыл...
Люди кричали, шарахались, поднимали руки. А Жорка, быстро работая локтями, пробирался по верху толпы все ближе и ближе к тамбуру вагона.
Через несколько минут мальчишка уже был в вагоне.
— А ну, рассказывай про царя, которого ты казнил,— спросил вислогубый детина в телогрейке.
— А чего рассказывать, царь есть царь. Известно дело, рыжий. Рыжий, как я, только без веснушек. Привезли его из Тоболья. В дом купецкий поместили с семьей. Живи, мол, и не брыкайся. А он все что-то ждал. Как только Колчак начал подходить, царь этот усами своими рыжими начал подергивать.
— Ну-у-у?
— А чего ну, я, чай, из-под Екатеринбурга...
— Видел,значит?
— Видел — не видел, а знаю... Охрану-то мы держали... Так вот заметили наши это оживление его и сказали... Сначала решили, а потом сказали. Ты хоть и царь, дескать, а убить и тебя могут при сраженье. Спускайся, мол, в подвал. Там грозу и пересидишь. Спустили его с домочадцами таким манером, а потом приказали: «Прощайтесь меж собой».
— Эвон как!
— А потом таким же манером к стенке и — в расход. Начали, конечно, с самого царя, а потом и до отпрысков добрались.
— Куда же дели-то их грешных?
— В одеяла замотали и ночью спровадили, куда Макар телят не гонял.
— Ловко!
— Иначе нельзя. Колчаки-то пришли, искали, всю землю перерыли. Хотели мертвого даже на престол воздвигнуть. Им ведь что, им бы только флаг был, чтоб самим прикрыться им.
— Жестоко-с...— послышалось с соседней полки.
— Кто это там прогнусавил? — воскликнул мальчишка.
— Жестоко, говорю, да-с...
— А ну, выметай-с, ряса! — скомандовал Жорка.— Россию веками клевил, это не жестоко?! На растерзанье мировой гидры Россию бросил... Не жестоко?
— Жестоко! — подхватили в вагоне.
— А ну, быстрей, ряса, быстрей,—уже тащил Жорка худенького попика к выходу.— Провокатор...
Попик упирался, но все старания его были напрасны.
Ветлугин усмехнулся: молодцы, ребята, надо очищать вагон от провокаторов. Да только ли вагон, всю страну надо мыть и чистить. Только ведь они, колчаковцы, да разные царские генералы, да казацкие атаманы сбегут, кто в Китай упрячется, кто в Японию... Сбегут, посидят в эмиграции белой и снова клыки показывать начнут. Мороки еще с ними будет, хватит дела не только нам, но и детям нашим.
Тем временем мальчишка вернулся, сдвинул на затылок папаху со звездой, круглое веснушчатое лицо просияло.
— Теперь чище воздух будет тут...
— Без царя-то?
— Да, без царя и его свиты.
— Молодец, тезка! — подал сверху голос Ветлугин.
— Ужель и тебя Жоркой?
— Будем знакомы, Егор Ветлугин.
— Да ну... Ветлугин... Так я же знаю вас. При Ази-не-были, да? Встреча-то какая! Будем знакомы — Жорка Рыжик...
С облегчением выбрался Егор в Вятских Полянах из душного вагона и стал вглядываться в шумную толпу, заполнившую перрон. Из Сарапула он послал Гла-фе телеграмму и был уверен, что за ним приедет именно сама Глафа. После долгой разлуки ему хотелось поскорей увидеть ее, по-родственному обнять, а потом сесть рядом в тарантас и, взяв вожжи, ехать домой по тряской, но милой сердцу дороге.
Оттесненный к старому железнодорожному заборчику Егор стоял долго, но среди шумной людской толчеи так и не нашел Глафу. Потеряв всякую надежду встретить ее, он перебросил через плечо, поверх шинельной скатки, котомку и хотел было идти к коновязи, чтобы уехать на попутной подводе, как позади себя услышал женский голос:
— А я за вами, Егор Евлантьич.
«Так вот она, Глафа»,— обрадовался Егор и, оглянувшись, увидел Настю.
— А Глафа... Не приехала, что ль?
— Глафа-то? Глафе-то некогда теперь,— ответила Настя и, хитровато блеснув своими красивыми, с золотистым отливом, глазами, взяла из рук Егора мешок.
Хоть Егор и давно не видел Настю, но из тысячи узнал бы ее. Она была по-прежнему тоненькой и хрупкой и, наверное, такой же затейницей, как и раньше. Бывало, еще не начнет смеркаться, а Настенька уже бежит по деревне да скликает девок: «К Макухе собираемся» или: «К Прялке, девки, к Прялке!..» И если кому надо было узнать о посиделках или о плясках, о смотерках — спрашивай Настеньку Кузовкову, она все знает, где и что будет.
Еле поспевая за Настей, которая с котомкой в руках ловко ныряла меж людей, Егор вспомнил и другое — первое их объяснение в любви. Теперь оно казалось забавным, но в свое время причинило ему немало волнения и тревоги.
Случилось это в сенокос. Из-за озера к стожьицу подвозили на санях сено. Когда навьючили воз и придавили его сверху прижимом, Настенька взобралась наверх и, схватив вожжи, тронулась вдоль косогора. Неожиданно сани раскатились и опрокинулись в озеро. Егор был тут же, у валков. Увидел барахтавшуюся в воде девушку, он бросился на помощь и, схватив ее за руку, вытащил на берег.
Вечером Настя забежала к Евлахиным и, встретив в сенях Егора, шепнула: «А я ведь так и знала, что ты меня любишь!» От неожиданного признания Егор растерялся, но в это время из-за плеча послышался сердитый отцовский голос: «Спать ступайте, пешкарье! Любовь тоже в сенокос начали разводить, буржуи». Настенька, вскрикнув, опрометью метнулась с лестницы во двор, а Егор шмыгнул на поветь. Уткнувшись лицом в подушку, он задохнулся от счастья: значит, Настенька его любит?! Им тогда было только по шестнадцать лет. Но зимой, в крещенские морозы, Егор с отцом уехал в город, а Настю выдали замуж в Ноли за Прошку Морало. На этом и кончилась их первая любовь. И сейчас он снова увидел Настю, кажется, такую же, как и в тот раз — тоненькую и хрупкую, и все живо припомнил. Но он знал
и другое: она как-никак была женой Прошки, а Прошка убил отца, замучил комиссара Андрея Вихарева. Егор невольно почувствовал внутреннюю неприязнь к Насте, как будто она была причастна ко всему этому. Когда-то ее руки обнимали Прошкииы плечи, а теперь те же самые руки услужливо несут его котомку. И Егор вдруг пожалел, что за ним приехала не Глафа, а Настя, и, пожалев, снова спросил о Глафе.
— Не писала, что ли, Глафа-то? — остановилась Настя и, опустив глаза, вполголоса добавила: — Глафа-то ведь дочку родила...
— Как дочку?
— Ужель не слышали? За Фанаила, брата мово, вышла, а как вышла, тут по скорости и родила, куда же деться,— пояснила она.
Подойдя к телеге, Настя осторожно положила в передок котомку, перетряхнула сено и принялась запрягать лошадь.
Настя чувствовала, что такое сообщение о Глафе не обрадовало Егора. Выехав за город, она сочувственно сказала:
— Верно, осиротел дом-то у вас, Егор Евлантьич... Помнишь, семья-то какая была? А тут беда за бедой... На нас только не обижайся, мы ведь и сами не рады, что в родне зверь такой оказался. Спасибо нашему Фанаилу. Не убил бы, сама прикончить его собиралась,— Настя взмахнула кнутовищем.—А потом, смотрим, с Гла-фирьей приключилось этакое... Толстеет, смотрим, а с лица вся зеленая. И не ест ничего, окромя рыжиков соленых. Ну, чего такое, спрашиваем? А она чего же скажет? Понятно, мы всегда, бабы, и виноваты. Я тут к своему Фанаилу: чего, мол, ты, беспутный, наделал? А Фанаил наш что, не шумнет он, не крикнет, только молчит да молоток в руке вертит. Я возьми да и выхвати молоток-то из рук: как стукну, говорю, по башке, не будешь тогда нас, баб, портить. А вечером, смотрю, принарядился Фанаил — и к вам, то есть к Евлантию покойному в дом, к Глафирье. Ну-к, куда им деться, сошлись, а там по скорости на свет и ребеночек, понятно, объявился...
Покусывая жилистую, еще не подсохшую, с терпким вкусом травинку, Егор слушал Настю, а сам думал о другом.
Он никак не мог представить, что их Глафа стала женой Фаньки. Сказать правду, он его не любил, Фанькз с детства был для него загадкой. Тихий и невзрачный, он целыми днями где-то пропадал, а вечером, когда ребятишки сбегались к пожарному сараю поиграть в лапту, он молча появлялся с какой-нибудь вещицей.
То вырежет из ольхи чибиса, то из березового корневища изладит шар, то из речных ракушек наделает пуговиц и, нанизав их на нитку, размахивает, как бусами. Ребятишки толпой за ним: покажи, мол, Фанька, да покажи. А Фанька тряхнет перед глазами связкой пуговиц и в карман ту связку сунет.
— Ну, и жила же ты,— скажет кто-нибудь из ребятишек.
— Изладь сам,— ответит, бывало, Фанька — и домой, и опять в конуру свою закроется, опять что-то мастерит...
«Ужели по любви она вышла?» — не покидала мысль Егора. И, словно желая рассеять нахлынувшие неприятные думы, он спросил о Федярке.
— Федярка-то? — и Настя оживилась.— А Федярка чего же, большенький стал, догоняет моего. Мой-то ведь, подумать надо, тоже на фронту был...
Настя сдернула с головы белый, с цветочками по краям платок, пригладила русые, немного вьющиеся на висках волосы и, снова повязав голову, продолжала:
— Фанаил наш до Федярки добрый, к ремеслу приучает его. Ремесло-то, оно горба не трет, оно в любой день денежку кует,— и, помолчав, пояснила: — Теперь ведь обрадовались жизни мужики, кто за что ухватился. Наши-то вон веялки ладят. Только тятька-то не мастеровит, тятька-то на шестой десяток за рубанок взялся. Потому — Фанька больше... Фанька наш такой, он все умеет. Глафа не пропадет с ним. Еще вон как счастлива будет....
А Глафа? Счастлива ли была сейчас Глафа, она и сама не могла понять. Только отчего-то стала чаще вспоминать Федосю. С ним она начинала жить как-то не так. И разговоры у них меж собой были другие, и чувства. Такого, как Федосю, уже больше не найдешь. Разве с ним сравнишь Фаньку? Хоть Фанька и ловок на руку, мастеровит, а все не то. Федосия она не жалела, а люби-
ла. А Фаньку встретила у черемухи, глянула на него,— вон он какой, хоть и золотые руки, а кто же такого приголубит. И вдруг пожалела бабьим сердцем. Приголубила его, да себе на беду... Хотя чего же казниться, может, еще все и к лучшему пойдет? Ведь кроме рук золотых, у Фаньки, как у всех, и душа есть, а в душе — и чувства... Может, не проснулись еще эти чувства? Взглянет она на мужа, и опять — нет, этот — не Федосий. Уж больно и росточком-то он мал, на голову ниже ее. Поехали в церковь, так в сапоги под пяты чурочки подложил, чтоб повыше хоть на вершок быть. Это Настенька сказывала. И верно, вроде в церкви-то и поравнялся с Глафой, а наутро, как надел другие сапоги, опять низехонький стал. И не только один рост. Пусть бы и ростом пониже был, только б сам не коробом глядел, стыдно иной раз вдвоем на люди показаться. «Хорошо, что теперь не одна, у меня Галька есть, моя кровиночка. И мешает она, и радует, и тревожит...» И опять мысли о муже... «Фанька-а... Душа-то у тебя где? Ужель еще от горя не отогрелась? Может, душа-то у него такая же ласковая, как и у Федоси? Только нет, у того другая была душа, совсем другая...»
Получив от Егора телеграмму, Глафа забеспокоилась. Она вспомнила, как два года назад приезжал к ним деверь. Еще жив был тятенька. Глафа смотрела тогда на Егора, а сама думала о муже, уж больно он на своего брата походил. И когда уехал братец, ей показалось, что от нее уехал Федосий. И вот он снова возвращается домой. Надо встретить, а как она встретит его сейчас? Что скажет она ему, как объяснит все? Надо бы подводу послать, а ехать некому. Самой от Гальки ни на шаг отлучиться нельзя, а Федярка с утра до вечера в кузнице. Время больно горячее, сказывал Фанаил. И старику тоже некогда — деревья в лесу рубит. Договор-то вон какой на веялки заключили —выполнять надо. Не выполни-ка договор, неустойка тогда весь заработок проглотит. Так сказывал Фанаил, а он все знает, он уже все с карандашом на бумаге рассчитал.
И сговорились — придется ехать за Егором Насте. Настасья свободна. Юлька у нее уже большая, да и сама от серпа немного отдохнет. Прихватит с собой мешок муки, а мука-то в городе вон в какой цене, выменяет на нее сахару, чаю, чего хочешь... Без чаю-то, на шипов-
нике, надоело жить. И сахару уже который год в глаза не видели. И соли надо бы... Неудобно без сахару да без соли гостя встречать. Хорошо, что еще к Фаньке не перебралась.
Вначале Фанька предложил Глафе перейти к нему, но тут воспротивился Федярка: не пойду из дедова дома, и все тут. А куда Глафа без Федярки? «Да и впрямь,— рассудила она,— чего же идти к Фанаилу, у них там своя семья, уж лучше Фанаил пусть сам перебирается к нам; и дом у нас большой — две избы по переду, да горница, не пустовать же ему». Егор-то, деверь, говорила Глафа, еще не известно, когда вернется. Фанька подумал-подумал и перешел к ним. И вдруг Глафа увидела, как муж потерялся в большом Евлахином дому. И словно еще ниже ростом стал, и нравом тише. И опять на сердце у нее жалость легла. Ведь не виноват Фанаил, что он таким коробом родился. Чего же ему стесняться?
— Ты смелее ходи по половицам-то,— однажды сказала Глафа.
— Как уж умею, так и хожу,—обиделся Фанька и, обидевшись, ушел на весь день в кузницу даже не приходил и обедать.
«Нет, этот не Федосий,— подумала снова Глафа.— Тот бы вместо обиды подбежал, обнял меня —и все тут. А этот целый день на глаза не показывается».
А вечером, глядь, от Егора телеграмма.
Тут и совсем Фанька расстроился.
— Я уж лучше к себе на половицы пойду,—сказал он ночью.
— Не выдумывай, Фанаил, не пущу,—ответила Глафа.
И уговорила —Фанаил остался.
В тот день, когда должен был приехать Егор, Глафа ходила сама не своя., Не раз она выбегала на улицу. Выбежит на задворье, приложит ладонь козырьком ко лбу и смотрит на дорогу, не едет ли кто по большаку? Посмотрит, посмотрит —и домой, к Гальке. А через полчаса— снова на улице. Ждала и все думала, как же она встретит братца, как объяснит свой поступок, что скажет о себе в оправданье? Ведь Егор-то после тятеньки старшой в дому, ему и ответ она должна дать. А какой ответ? Сама виновата, да и только...
Под вечер она выскочила на двор и увидела, как свернула с большака лошадь — и к ним, проселком. «Это они»,— и Глафа бросилась в избу, сказала Федярке, чтоб тот присмотрел за сестренкой, а сама — навстречу братцу. Бежит и ног под собой не чует. Поднялась на угор и и видит: Егор-то тоже, должно, обрадовался, соскочил с телеги — и к ней. Высокий, как Федосий... Только чего это он, вроде ногой-то ковыляет, ужель раненый? Остановилась было Глафа, а из глаз — слезы. Вот и сказала, все, все объяснила... Да разве так надо? И, сорвавшись с места, Глафа полетела навстречу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40