Бабы прядут куделю, а Гавря — табак, оттого его и зовут Прялкой. У ног его стоит чурбак, на чурбаке — жестяная банка с табаком, тут же лежит крышка от банки. На крышку он вытряхивает пепел из трубки, а потом ссыпает его в банку. Придет домой, и пепел тот на свой огород вытряхивает. Прялка такой — каждую коровью лепешку с земли подберет. Был, говорят, даже вот какой случай. Поехал Прялка в лес за дровами, и тут дорогой его прижало. Он, не раздумывая, повернул обратно домой, освободился — и снова в лес.
Возле Прялки сидит Ваня Ванин, высокий, бородатый. Борода у него окладистая, седая, как у Николая Чудотворца. Но несмотря на святую бороду, любит он о праздниках попеть песни. Выпьет рюмаху-другую и начинает:
Бывали дни веселые,
Гулял я, молодец...
Поэтому, может, Федярке и кажется, что все боги, которые сидят в углу на божнице, песельники, как и Ваня-чудотворец.
Рядом с Ваней бочком пристроился Фанашка. Большие, натруженные, как у всех в мире кузнецов, руки лежат на коленях, они у него темные, с ссадинами, прожи-рованные какими-то маслами.
Вот и вся передняя лавка.
Возле деревянной перегородки с цветными разводами (нарисованы тут диковинные растения с яблоками) поставлена торцом к лавке скамья. Ее втаскивают сюда из сеней только на время собрания. На ней сидят женщины. С краю примостилась тетка Анкудиновна, сухонькая, не в меру говорливая старушка. Рядом — Дарья Макуха, дородная, степенная. У нее четыре сына в армии. Говорит она редко, но метко, чуть чего — любому язык обрежет. Возле Макухи — простоволосая
Феня в распахнутом дубленом полушубке. За Феней, привалившись стриженым затылком к скамье, на полу— губастый Петруня. Он любит сидеть на полу, ему в своем бараньем кафтане жарко. Длинные ноги в белых валенках с красными пятнышками на голенищах (это он сам их так клюквой разрисовал)' вытянуты на середину избы, и если кому надо пройти, перешагивают через них. Он тоже курит много, курит и вертит цигарку, вертит и курит. На собраниях соседи уже привыкли смотреть на Петрунины ноги, в любых обутках они их видали, но сегодня он и впрямь удивил всех своими валенками.
— Смотри-ка, Петруня, валенки-то у тебя как у прежнего царя Миколая,— не утерпев, заметила тетка Анкудиновна.
— Не уж царь в валенках ходит?
— Не ходит, а ходил,— не отрываясь от своих бумаг, уточняет Никитыч и тут же поясняет: — Запомните накрепко, Кровавого Николая больше в живности нет и не будет...
— Валенки только остались,—усмехнулся кто-то В углу у порога.
— Не в валенках он ходил, а в сапогах, Анкудиновна, потому сортиры у него в покоях теплые были.
— На улицу-то выходил все же?
— Не выходил, валенки жалел,—опять бросил кто-то из угла.
Под полатями —свой мир. Там собираются больше молодые, шутники и острословы. Оттуда, из-под полатей, любят подбросить какой-нибудь каверзный вопросик, шуточку-прибауточку, острое словцо. Конечно, подбрасывают не Никитычу — его стесняются, он недальний, всех тут наперечет знает. Но и Никитыч стоит настороже: шутка шутке рознь. Она, шутка-то, ныне политикой начинена.
Изба десятского как бы делится надвое: официальную часть — это там, где Петруня разместился с пятни-тыми валенками, и вторую, где Пряхина невестка рас-казывает свои бывальщинки.
— Ну, раскинула цыганка те карты, а дальше, дальше как? — слышит Федярка из-под полатей нетерпеливый бабий вопрос и тотчас же меняет свою позицию — тут, кажется, интереснее.
- Цыганка и говорит: придет, мол, твой король. Только кусочек мясца дай.
— Ишь ты, цыганка, а тоже мясцо любит...
— Пошла я, бабоньки, в погреб, спустилась в яму, а она — хлоп—-и накрыла западней. Я криком кричу: открой! А она мне — давай, мол, пять кусков. Не дашь — заживо захороную, я сербская, дескать, цыганка.
— Сербские, они, бабоньки, все могут...
— И отдала, Аннушка?
— А куда же денешься?
— Ой-ей-ей,— завздыхали бабы.
— Полпоросенка, поди, отсадила?
— За короля и поросенка не жалко,— и мужской голой с «подковыркой» накрыл дружный хохот.
Но тут из официальной части избы послышался голос деда:
— Бабы под полатями, меняй позицию: дело поважнее есть.
В обоих половинах стихло.
Федярка переметнулся на другой край полатей, ему не хочется пропустить ни одного слова Никитича.
— Передыху нам мало дали, товарищи,— сказал сухо Ложенцов.— Зимой крепко поддали мы в зад Колчаку, а он тем временем оправился и всю Сибирь поставил под свое ружье. Сарапул, видите, захватил, Ижевск, оружейный Боткинский завод... На севере у нас три волости оттяпал, дьявол, занял Песковку с Залазной...
— Это где такая?
— Горнорудный район.
— Держать надо горнорудный, держать,— вскочил Петруня.
— Опоздал, Колчак уже проглотил.
Петруня потоптался на средине избы и, выдохнув устало «отобьем», опустился на пол.
— Лыжников туда послали, товарищи, экспедиционный отряд лыжников.
— Ты, товарищ Микитич, расскажи нам не о Песков-ке — та далеко, не в нашем Уржумском краю, а вот тут, под боком, что делается? — спросил гнусаво Гавря.— Нет ли тут угрозы самим нам, аль спокойно, говоришь?
— Газеты надо читать, Гаврила.
— Читаю, Фанаил, да мало, видать, стар глазами.
— Тут, товарищи, сурьезное дело тоже. Даже болъше чем сурьезное. Отборные войска генерала Гайды вклинились тут между второй и третьей нашими армиями и, чу, обседлали реку Кильмезь.
— Эвон как... Так чего же такое, мы-то чего молчим? — кинул Евлаха.
— А молчим до поры до времени,— продолжал спокойно Ложенцов.— А теперь все молчанье отбросим, потому противник в двадцати верстах от нас.
— Ну-у-у?! — удивилась изба, больше всего бабы.
В этом дружном вздохе было не столько удивления, сколько тревоги, тревога, вдруг схватившая всех за сердце: «в двадцати верстах, гад ползучий, а может, теперь и того ближе, кто знает...»
— Река не пустит...
— Может, и впрямь река упрется.
— Заберут Колчаки у мужиков лодки — форсируют.
— Конечно, форсанут..
— Ну-у-у...
— Слухай, бабы...
— Читаю приказ по Пятой армии, это относится и к нам,— Ложенцов встал.— «Противник, пользуясь временным превосходством сил, потеснил нас».
— Ловко потеснил — в двадцати верстах от моей бани уж, а може ближе, а мы все «потеснил»...
— Бабы-ы...
—«...Армия, отбиваясь, шаг за шагом, отошла на позиции к Глазову. Весенняя распутица на время приостановила крупные боевые действия. Уже несколько дней, на фронте спокойно. Многие части выведены в резерв. Мы выиграли время. Уже подходят подкрепления и пополнения. Все командиры, не теряя минуты, должны энергично работать по сколачиванию частей, по выучке их к наступательным действиям. В ближайшие дни армия должна перейти в решительное наступление, дабы предупредить противника, разбить его и тем надежно прикрыть подступы к г. Вятке и открыть дорогу к Перми».
— Эвон как?!
— Бабоньки... едрена-мать...
— «...Солдаты! Вы должны помнить, что все запасы находятся впереди, армия должна отобрать их у противника, чтобы накормить себя и уделить часть голодным рабочим больших городов».
— Опять все им...
— «...Солдаты! Суровая необходимость требует настойчивости от вас и жесткости от командиров. Всякий подвиг и мужество будут награждены. Трусость и подлость будут жестоко караться».
Ложенцов снял с носа очки с медными дужками, обвел взглядом присутствующих.
— Награждены будете, говорю,—подтвердил он для ясности.
— Ты скажи, гражданин-товарищ Ложенцов, чего надо от нас, от деревни нашей,—вклинился Петруня, привскочил.,
— Сейчас скажу. А приказ я вам прочитал, граждане, чтоб вы уяснили, в какой обстановке мы переживаем эпоху... А теперь сверну сразу к делу и прямиком... Мы отдали распоряжение нашему герою товарищу Сормаху снова поднимать боевую дружину в поход, как поднимали ее супротив Степанова. Ну и окопы рыть.
— Без окопов нельзя, братцы.
— Молодых в дружину, а стариков да баб на окопы, так я понимаю? —спросил дымивший все собрание дотошный Гавря.
— А винтовки где?
— Свои ружья прихватить.
— Так ведь, товарищ Ложенцов, у нас они не на Колчаков заряжены, а на белок.... Дробью Колчака не пробьешь.
— По голой заднице всыплем — побежит.
— Хо-ха-ха...
— Бабы... Анкудиновна...
— Картечи прихватим, те дельнее.
— Правильно мыслите.— Никитич неспешно взял очки и, натянув их на нос, снова начал рассказывать об обстановке.
Говорит он неторопливо, по-хозяйски уверенно, тут уже не до смеху —окопы надо рыть. Взмахивает он рукой, грозится Колчаку, потом подносит к глазам бумагу и читает список: из какой семьи и кто должен пойти на строительство оборонительной линии.
— А вот тут, Алексей Микитич, неравноправно вроде получается,— начал, чуть волнуясь, Ваня-чудотворец.— От его, скажем, от Федора,— человек и от меня — человек. А у него семья в три раза, может, люднее моей.
— Ну, и чего ты возражаешь? — вдруг вступилась за список Макуха.—У меня все сыны на фронте, так, по-твоему, тоже некого посылать?
И все видят, что песенка Вани-чудотворца спета. Но Никитич все же спрашивает: — Ну, как?
— Чего тут, запевай, Ваня, «Бывали дни веселые» — и на окопы,— летит из-под полатей чей-то смешок.
— Тут другое учесть надо, товарищ Ложенцов,— сказала по-прежнему серьезно Макуха.— Настасья тут намечена, Алешкина дочь. А Алексей Кузовков, сами знаете, пострадал за Советскую власть. Как она отлучится от больного?
— Парень есть, пусть с Алехой парень посидит.
— Парень? Чего он, немного больше Федярки,— стояла на своем Макуха.— Лучше я две нормы вырою, чем хозяйку от больного старика тащить.
Никитич склонился над столом, что-то записал и, подняв на лоб очки, глянул под полати, где разгорелся подозрительный шумок,
— Учтите, ржанополойцы, я вам нормы никоим образом не снижаю. Скажем, надлежит вырыть столько-то погонных метров — и вырой...
— На душу-то сколь приходится?
— Там скажут, Анкудиновна, сколько,— ответил Ложенцов.— Там теперь командиры по всему берегу. Поэтому и время не надо тянуть, завтра чуть свет чтоб там быть... Дело, учтите, военное. Колчак вот-вот вплотную к Вятке подойдет. Разведка донесла, что кое-какие части уже к Кильмези прорвались...
— К Кильмези?
— А вы думали как? Думали, зря на окопы вас посылаю? Пока река стоит, противник постарается форсировать ее, зацепиться за правый берег Вятки. А правый берег, товарищи, нам отдавать никак нельзя. Любой цс-
ой его надо удержать.
— Так-то оно так, Микитич, только силы-то у наших каковы? — спросил кто-то из-под полатей.— Пермь, говорят, почти без бою отдали... Теперь вот Ижевск... Чего там наши-то топочут?
— Наши — ваши,— посуровел взглядом Ложенцов.— Ты что там, Фома неверующий? Ну, оставили, скажем, город, ну, отошли на новые позиции... Так надо ж
понять, почему мы отошли на эти позиции!.. В этом комиссия ЦК разбиралась... Полмильена не просто удержать.
— И не удержать.
— А надо! — Ложенцов сжал кулак и хлопнул им по столу, словно забил гвоздь.— Надо удержать, товарищи,—повторил он.—Теперь не только мы —сама Вятка будет воевать вместе с нами. Понимаете — река Вятка! Правый берег!
— Вятка, она, конечно, всем рекам матка,— согласился Прялка.— За Вятку каждый должен заступиться.
— Укрепим правый берег —победим врага. Не укрепим—считай, пропало, так я думаю,—подытожил Ложенцов и двумя пальцами разгладил топорщившиеся рыжеватые усы.
— Пиши поверх всего меня с девкой,— послышалось опять из угла.
— Это кто там говорит?
— Фома неверующий,— послышалось в ответ. Все снова засмеялись.,
— Фома-то Фома, да Колчак не Крема, он, Колчак, видишь, за -воротки берет. Полмильена, гляди, насобирал. А мы разве беднее будем? —и вдруг Фома неве-рующий^вышел из угла на середку избы —седой, широкоплечий, рукастый.— Ты вот что, председатель уезда, усмотри. Мы вот посылаем людей туда-сюда. И по мобилизации, и добровольно, и вот, как сейчас, по разнарядке. А оттуда сколь трактом обратно бежит? Имать их надо, шпиенов да мешочников. Заставу около берез установить,— и, разбросив длинные руки в стороны, Фома шагнул под полати, к себе в угол.
— Это мы установим,— пообещал Ложенцов.— Никто не уйдет от карающей пролетарской руки.
— А ведь удрал вон шпиен-то, тот, что на Алексея револьвер поднял.
— Так и не нашли? — покачала головой Анкудиновна.
— Опытный вор задами ходит.
— Из Нолинска, сказывали, купецкий сын...
— Эвон как! А говорили, будто бы фершал...
— Он только шкуру фершальскую напялил,— отозвалась Макуха.
— Документы надо у таких спрашивать.
— Не в документах дело, бабоньки, в душу надо пристальней заглядывать,— отозвался Ложенцов.— Был вон ныне у меня один субъект. Сказывался тоже провизором. Взглянул я на рожу его, на руки, вижу, ручки-то у него не наши, с отпущенными коготками. Какой же уважающий себя медик будет отращивать ногти? Проверил, а он — самый заядлый эсер, против Советов агитацию вел.
— Смотри-ка, Никитич, какой ты глазастый... Только глянул, а он, шпиен, как на ладошке..,. Куда же таких девают?
— Это дело ревтрибунала. Нате дело — вырыть окопы. Колчака не пустить на правый берег. Спасем берег — спасем революцию... Ясно ли, товарищи, сказал?
— Чего же тут яснее: рыть надоть,— согласился молчавший до этого Петруня и, двинув большими ногами в пятнистых валенках, стал подниматься.
Правый берег Вятки крутой и обрывистый. У деревни, в которой остановились ржанополойцы, он как-то особенно угрюмо нависал над посиневшей, вспучившейся рекой. Днем, казалось, берег безлюден, молчалив, но как только начинало темнеть — вдруг оживал. По ночам, когда еще весна мучилась в дремотной истоме, здесь негромко заговорили топоры и пилы, по льдистому черепку лесной дороги заскрипели колеса. На берегу появились шта-бельки сосновых бревен, пахнущих свежей смолкой. Вскоре на покат легли паромы, готовые спуститься на воду, тут же горбились просмоленными днищами лодки. Рядом, ближе к реке, рыли окопы, блиндажи...
И так по всему, сказывают, берегу от Русского Турека до самых Вятских Полян и даже еще ниже, вплоть до деревни Шуми...
Лаврушка тоже был здесь. И всему причиной — Макуха. Как только она на собрании заступилась за Настасью, кто-то под полатями уронил: «А от Евлахиных-то тоже никого, что ли, не будет?» Хотя никто не ответил на это, и Ложенцов не слышал, да и дед тоже, но обидно стало Федярке за деда, за маманьку.
Как только разошлось собрание, Федярка спросил мать:
— А почему от нас никого на окопы не взяли?
— Дедушка только что с той стороны вернулся,— ответила Глафа.
— То дедушка... Дедушка ходил сам за себя.
— Уж не собираешься ли ты? — усмехнулась Глафа.
— А вот и собираюсь, пойду... Я тоже большой. Ло-патой вон как снег кидаю...
— То снег, снег — не земля.
— Управлюсь и с землей, не безрукий, чай. Тут еще дед подбросил огоньку:
— А что, Федор, и впрямь нам от обчества отделяться нельзя. Куда обчество ступит одной копытой, туда и ты, буржуй, другой норови. Только учти, мы с тобой и тут не зря станем сидеть... Поедем в бор, лес возить на Карюхе будем.
— Для армии?
— А для кого же еще,— усмехнулся дед в бороду.— Ты — подмога тут мне надежная.
— Подмогу,— уверенно ответил Федярка и тотчас же побежал к Лаврушке.
— А нас освободили,—сказал Лаврушка.
— Ну и дурак ты,—бросил Федярка.—Да если бы не лес нам с дедушкой возить, я бы сам пошел на окопы. Ты слышал, говорили на собрании? Главный-то, с лептой пулеметной вместо кушака... Всем, мол, идти надо, всем...
— Дак я бы с радостью.
— А может, и меня отпустят с тобой?
— Ты мал, не отпустят,— решительно сказал Лаврушка.—Ты уж тут с дедом оставайся,— и Лаврушка убежал разыскивать мать.
Вначале Настасья возражала, мал ведь, тринадцать годков всего. Но где там, разве уговоришь теперь — пришлось приготовлять сына в дорогу.
Вечером Настасья принесла из чулана полотно, отрезала сыну на портянки, сказала, чтоб на ночь он развешивал их над печкой, где будет спать, прибирал к месту лапти, да и котомку ближе к себе держал...
На другой день Лаврушка вместе с соседями шагал по Казанскому тракту к Слудкам, где было определено им место работы. В котомке за плечами пара домотка-
ного белья, крохотный кусочек мыла, выменянного на хлеб, три ватрушки да кусок сала, завернутого в тряпицу. Лопата железная тоже засунута в мешок, выставляется из мешка только один черенок. И еще там лежат две пары холщовых рукавиц да железная кружка — вот и весь теперь Лаврушкин дом.
Добрались до места ржанополойцы в тот же день, к вечеру. На окопы встали женщины да Ваня-чудотворец с Лаврушкой. Фанька, Алехин сын, с лодками решил управляться: он человек мастеровой, понимает, как уключину приладить, как щель в днище залатать. А Петруня — тот в начальники затесался, вроде как наблюдение ведет над своими. Ходит он с лопатой от одного окопа к другому, измеряет черенком глубину: не вышел окоп мерой — еще рыть надо, вышел — заставляет подчистить дио, сделать па краю лицом к реке козырек — все как есть, по-настоящему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Возле Прялки сидит Ваня Ванин, высокий, бородатый. Борода у него окладистая, седая, как у Николая Чудотворца. Но несмотря на святую бороду, любит он о праздниках попеть песни. Выпьет рюмаху-другую и начинает:
Бывали дни веселые,
Гулял я, молодец...
Поэтому, может, Федярке и кажется, что все боги, которые сидят в углу на божнице, песельники, как и Ваня-чудотворец.
Рядом с Ваней бочком пристроился Фанашка. Большие, натруженные, как у всех в мире кузнецов, руки лежат на коленях, они у него темные, с ссадинами, прожи-рованные какими-то маслами.
Вот и вся передняя лавка.
Возле деревянной перегородки с цветными разводами (нарисованы тут диковинные растения с яблоками) поставлена торцом к лавке скамья. Ее втаскивают сюда из сеней только на время собрания. На ней сидят женщины. С краю примостилась тетка Анкудиновна, сухонькая, не в меру говорливая старушка. Рядом — Дарья Макуха, дородная, степенная. У нее четыре сына в армии. Говорит она редко, но метко, чуть чего — любому язык обрежет. Возле Макухи — простоволосая
Феня в распахнутом дубленом полушубке. За Феней, привалившись стриженым затылком к скамье, на полу— губастый Петруня. Он любит сидеть на полу, ему в своем бараньем кафтане жарко. Длинные ноги в белых валенках с красными пятнышками на голенищах (это он сам их так клюквой разрисовал)' вытянуты на середину избы, и если кому надо пройти, перешагивают через них. Он тоже курит много, курит и вертит цигарку, вертит и курит. На собраниях соседи уже привыкли смотреть на Петрунины ноги, в любых обутках они их видали, но сегодня он и впрямь удивил всех своими валенками.
— Смотри-ка, Петруня, валенки-то у тебя как у прежнего царя Миколая,— не утерпев, заметила тетка Анкудиновна.
— Не уж царь в валенках ходит?
— Не ходит, а ходил,— не отрываясь от своих бумаг, уточняет Никитыч и тут же поясняет: — Запомните накрепко, Кровавого Николая больше в живности нет и не будет...
— Валенки только остались,—усмехнулся кто-то В углу у порога.
— Не в валенках он ходил, а в сапогах, Анкудиновна, потому сортиры у него в покоях теплые были.
— На улицу-то выходил все же?
— Не выходил, валенки жалел,—опять бросил кто-то из угла.
Под полатями —свой мир. Там собираются больше молодые, шутники и острословы. Оттуда, из-под полатей, любят подбросить какой-нибудь каверзный вопросик, шуточку-прибауточку, острое словцо. Конечно, подбрасывают не Никитычу — его стесняются, он недальний, всех тут наперечет знает. Но и Никитыч стоит настороже: шутка шутке рознь. Она, шутка-то, ныне политикой начинена.
Изба десятского как бы делится надвое: официальную часть — это там, где Петруня разместился с пятни-тыми валенками, и вторую, где Пряхина невестка рас-казывает свои бывальщинки.
— Ну, раскинула цыганка те карты, а дальше, дальше как? — слышит Федярка из-под полатей нетерпеливый бабий вопрос и тотчас же меняет свою позицию — тут, кажется, интереснее.
- Цыганка и говорит: придет, мол, твой король. Только кусочек мясца дай.
— Ишь ты, цыганка, а тоже мясцо любит...
— Пошла я, бабоньки, в погреб, спустилась в яму, а она — хлоп—-и накрыла западней. Я криком кричу: открой! А она мне — давай, мол, пять кусков. Не дашь — заживо захороную, я сербская, дескать, цыганка.
— Сербские, они, бабоньки, все могут...
— И отдала, Аннушка?
— А куда же денешься?
— Ой-ей-ей,— завздыхали бабы.
— Полпоросенка, поди, отсадила?
— За короля и поросенка не жалко,— и мужской голой с «подковыркой» накрыл дружный хохот.
Но тут из официальной части избы послышался голос деда:
— Бабы под полатями, меняй позицию: дело поважнее есть.
В обоих половинах стихло.
Федярка переметнулся на другой край полатей, ему не хочется пропустить ни одного слова Никитича.
— Передыху нам мало дали, товарищи,— сказал сухо Ложенцов.— Зимой крепко поддали мы в зад Колчаку, а он тем временем оправился и всю Сибирь поставил под свое ружье. Сарапул, видите, захватил, Ижевск, оружейный Боткинский завод... На севере у нас три волости оттяпал, дьявол, занял Песковку с Залазной...
— Это где такая?
— Горнорудный район.
— Держать надо горнорудный, держать,— вскочил Петруня.
— Опоздал, Колчак уже проглотил.
Петруня потоптался на средине избы и, выдохнув устало «отобьем», опустился на пол.
— Лыжников туда послали, товарищи, экспедиционный отряд лыжников.
— Ты, товарищ Микитич, расскажи нам не о Песков-ке — та далеко, не в нашем Уржумском краю, а вот тут, под боком, что делается? — спросил гнусаво Гавря.— Нет ли тут угрозы самим нам, аль спокойно, говоришь?
— Газеты надо читать, Гаврила.
— Читаю, Фанаил, да мало, видать, стар глазами.
— Тут, товарищи, сурьезное дело тоже. Даже болъше чем сурьезное. Отборные войска генерала Гайды вклинились тут между второй и третьей нашими армиями и, чу, обседлали реку Кильмезь.
— Эвон как... Так чего же такое, мы-то чего молчим? — кинул Евлаха.
— А молчим до поры до времени,— продолжал спокойно Ложенцов.— А теперь все молчанье отбросим, потому противник в двадцати верстах от нас.
— Ну-у-у?! — удивилась изба, больше всего бабы.
В этом дружном вздохе было не столько удивления, сколько тревоги, тревога, вдруг схватившая всех за сердце: «в двадцати верстах, гад ползучий, а может, теперь и того ближе, кто знает...»
— Река не пустит...
— Может, и впрямь река упрется.
— Заберут Колчаки у мужиков лодки — форсируют.
— Конечно, форсанут..
— Ну-у-у...
— Слухай, бабы...
— Читаю приказ по Пятой армии, это относится и к нам,— Ложенцов встал.— «Противник, пользуясь временным превосходством сил, потеснил нас».
— Ловко потеснил — в двадцати верстах от моей бани уж, а може ближе, а мы все «потеснил»...
— Бабы-ы...
—«...Армия, отбиваясь, шаг за шагом, отошла на позиции к Глазову. Весенняя распутица на время приостановила крупные боевые действия. Уже несколько дней, на фронте спокойно. Многие части выведены в резерв. Мы выиграли время. Уже подходят подкрепления и пополнения. Все командиры, не теряя минуты, должны энергично работать по сколачиванию частей, по выучке их к наступательным действиям. В ближайшие дни армия должна перейти в решительное наступление, дабы предупредить противника, разбить его и тем надежно прикрыть подступы к г. Вятке и открыть дорогу к Перми».
— Эвон как?!
— Бабоньки... едрена-мать...
— «...Солдаты! Вы должны помнить, что все запасы находятся впереди, армия должна отобрать их у противника, чтобы накормить себя и уделить часть голодным рабочим больших городов».
— Опять все им...
— «...Солдаты! Суровая необходимость требует настойчивости от вас и жесткости от командиров. Всякий подвиг и мужество будут награждены. Трусость и подлость будут жестоко караться».
Ложенцов снял с носа очки с медными дужками, обвел взглядом присутствующих.
— Награждены будете, говорю,—подтвердил он для ясности.
— Ты скажи, гражданин-товарищ Ложенцов, чего надо от нас, от деревни нашей,—вклинился Петруня, привскочил.,
— Сейчас скажу. А приказ я вам прочитал, граждане, чтоб вы уяснили, в какой обстановке мы переживаем эпоху... А теперь сверну сразу к делу и прямиком... Мы отдали распоряжение нашему герою товарищу Сормаху снова поднимать боевую дружину в поход, как поднимали ее супротив Степанова. Ну и окопы рыть.
— Без окопов нельзя, братцы.
— Молодых в дружину, а стариков да баб на окопы, так я понимаю? —спросил дымивший все собрание дотошный Гавря.
— А винтовки где?
— Свои ружья прихватить.
— Так ведь, товарищ Ложенцов, у нас они не на Колчаков заряжены, а на белок.... Дробью Колчака не пробьешь.
— По голой заднице всыплем — побежит.
— Хо-ха-ха...
— Бабы... Анкудиновна...
— Картечи прихватим, те дельнее.
— Правильно мыслите.— Никитич неспешно взял очки и, натянув их на нос, снова начал рассказывать об обстановке.
Говорит он неторопливо, по-хозяйски уверенно, тут уже не до смеху —окопы надо рыть. Взмахивает он рукой, грозится Колчаку, потом подносит к глазам бумагу и читает список: из какой семьи и кто должен пойти на строительство оборонительной линии.
— А вот тут, Алексей Микитич, неравноправно вроде получается,— начал, чуть волнуясь, Ваня-чудотворец.— От его, скажем, от Федора,— человек и от меня — человек. А у него семья в три раза, может, люднее моей.
— Ну, и чего ты возражаешь? — вдруг вступилась за список Макуха.—У меня все сыны на фронте, так, по-твоему, тоже некого посылать?
И все видят, что песенка Вани-чудотворца спета. Но Никитич все же спрашивает: — Ну, как?
— Чего тут, запевай, Ваня, «Бывали дни веселые» — и на окопы,— летит из-под полатей чей-то смешок.
— Тут другое учесть надо, товарищ Ложенцов,— сказала по-прежнему серьезно Макуха.— Настасья тут намечена, Алешкина дочь. А Алексей Кузовков, сами знаете, пострадал за Советскую власть. Как она отлучится от больного?
— Парень есть, пусть с Алехой парень посидит.
— Парень? Чего он, немного больше Федярки,— стояла на своем Макуха.— Лучше я две нормы вырою, чем хозяйку от больного старика тащить.
Никитич склонился над столом, что-то записал и, подняв на лоб очки, глянул под полати, где разгорелся подозрительный шумок,
— Учтите, ржанополойцы, я вам нормы никоим образом не снижаю. Скажем, надлежит вырыть столько-то погонных метров — и вырой...
— На душу-то сколь приходится?
— Там скажут, Анкудиновна, сколько,— ответил Ложенцов.— Там теперь командиры по всему берегу. Поэтому и время не надо тянуть, завтра чуть свет чтоб там быть... Дело, учтите, военное. Колчак вот-вот вплотную к Вятке подойдет. Разведка донесла, что кое-какие части уже к Кильмези прорвались...
— К Кильмези?
— А вы думали как? Думали, зря на окопы вас посылаю? Пока река стоит, противник постарается форсировать ее, зацепиться за правый берег Вятки. А правый берег, товарищи, нам отдавать никак нельзя. Любой цс-
ой его надо удержать.
— Так-то оно так, Микитич, только силы-то у наших каковы? — спросил кто-то из-под полатей.— Пермь, говорят, почти без бою отдали... Теперь вот Ижевск... Чего там наши-то топочут?
— Наши — ваши,— посуровел взглядом Ложенцов.— Ты что там, Фома неверующий? Ну, оставили, скажем, город, ну, отошли на новые позиции... Так надо ж
понять, почему мы отошли на эти позиции!.. В этом комиссия ЦК разбиралась... Полмильена не просто удержать.
— И не удержать.
— А надо! — Ложенцов сжал кулак и хлопнул им по столу, словно забил гвоздь.— Надо удержать, товарищи,—повторил он.—Теперь не только мы —сама Вятка будет воевать вместе с нами. Понимаете — река Вятка! Правый берег!
— Вятка, она, конечно, всем рекам матка,— согласился Прялка.— За Вятку каждый должен заступиться.
— Укрепим правый берег —победим врага. Не укрепим—считай, пропало, так я думаю,—подытожил Ложенцов и двумя пальцами разгладил топорщившиеся рыжеватые усы.
— Пиши поверх всего меня с девкой,— послышалось опять из угла.
— Это кто там говорит?
— Фома неверующий,— послышалось в ответ. Все снова засмеялись.,
— Фома-то Фома, да Колчак не Крема, он, Колчак, видишь, за -воротки берет. Полмильена, гляди, насобирал. А мы разве беднее будем? —и вдруг Фома неве-рующий^вышел из угла на середку избы —седой, широкоплечий, рукастый.— Ты вот что, председатель уезда, усмотри. Мы вот посылаем людей туда-сюда. И по мобилизации, и добровольно, и вот, как сейчас, по разнарядке. А оттуда сколь трактом обратно бежит? Имать их надо, шпиенов да мешочников. Заставу около берез установить,— и, разбросив длинные руки в стороны, Фома шагнул под полати, к себе в угол.
— Это мы установим,— пообещал Ложенцов.— Никто не уйдет от карающей пролетарской руки.
— А ведь удрал вон шпиен-то, тот, что на Алексея револьвер поднял.
— Так и не нашли? — покачала головой Анкудиновна.
— Опытный вор задами ходит.
— Из Нолинска, сказывали, купецкий сын...
— Эвон как! А говорили, будто бы фершал...
— Он только шкуру фершальскую напялил,— отозвалась Макуха.
— Документы надо у таких спрашивать.
— Не в документах дело, бабоньки, в душу надо пристальней заглядывать,— отозвался Ложенцов.— Был вон ныне у меня один субъект. Сказывался тоже провизором. Взглянул я на рожу его, на руки, вижу, ручки-то у него не наши, с отпущенными коготками. Какой же уважающий себя медик будет отращивать ногти? Проверил, а он — самый заядлый эсер, против Советов агитацию вел.
— Смотри-ка, Никитич, какой ты глазастый... Только глянул, а он, шпиен, как на ладошке..,. Куда же таких девают?
— Это дело ревтрибунала. Нате дело — вырыть окопы. Колчака не пустить на правый берег. Спасем берег — спасем революцию... Ясно ли, товарищи, сказал?
— Чего же тут яснее: рыть надоть,— согласился молчавший до этого Петруня и, двинув большими ногами в пятнистых валенках, стал подниматься.
Правый берег Вятки крутой и обрывистый. У деревни, в которой остановились ржанополойцы, он как-то особенно угрюмо нависал над посиневшей, вспучившейся рекой. Днем, казалось, берег безлюден, молчалив, но как только начинало темнеть — вдруг оживал. По ночам, когда еще весна мучилась в дремотной истоме, здесь негромко заговорили топоры и пилы, по льдистому черепку лесной дороги заскрипели колеса. На берегу появились шта-бельки сосновых бревен, пахнущих свежей смолкой. Вскоре на покат легли паромы, готовые спуститься на воду, тут же горбились просмоленными днищами лодки. Рядом, ближе к реке, рыли окопы, блиндажи...
И так по всему, сказывают, берегу от Русского Турека до самых Вятских Полян и даже еще ниже, вплоть до деревни Шуми...
Лаврушка тоже был здесь. И всему причиной — Макуха. Как только она на собрании заступилась за Настасью, кто-то под полатями уронил: «А от Евлахиных-то тоже никого, что ли, не будет?» Хотя никто не ответил на это, и Ложенцов не слышал, да и дед тоже, но обидно стало Федярке за деда, за маманьку.
Как только разошлось собрание, Федярка спросил мать:
— А почему от нас никого на окопы не взяли?
— Дедушка только что с той стороны вернулся,— ответила Глафа.
— То дедушка... Дедушка ходил сам за себя.
— Уж не собираешься ли ты? — усмехнулась Глафа.
— А вот и собираюсь, пойду... Я тоже большой. Ло-патой вон как снег кидаю...
— То снег, снег — не земля.
— Управлюсь и с землей, не безрукий, чай. Тут еще дед подбросил огоньку:
— А что, Федор, и впрямь нам от обчества отделяться нельзя. Куда обчество ступит одной копытой, туда и ты, буржуй, другой норови. Только учти, мы с тобой и тут не зря станем сидеть... Поедем в бор, лес возить на Карюхе будем.
— Для армии?
— А для кого же еще,— усмехнулся дед в бороду.— Ты — подмога тут мне надежная.
— Подмогу,— уверенно ответил Федярка и тотчас же побежал к Лаврушке.
— А нас освободили,—сказал Лаврушка.
— Ну и дурак ты,—бросил Федярка.—Да если бы не лес нам с дедушкой возить, я бы сам пошел на окопы. Ты слышал, говорили на собрании? Главный-то, с лептой пулеметной вместо кушака... Всем, мол, идти надо, всем...
— Дак я бы с радостью.
— А может, и меня отпустят с тобой?
— Ты мал, не отпустят,— решительно сказал Лаврушка.—Ты уж тут с дедом оставайся,— и Лаврушка убежал разыскивать мать.
Вначале Настасья возражала, мал ведь, тринадцать годков всего. Но где там, разве уговоришь теперь — пришлось приготовлять сына в дорогу.
Вечером Настасья принесла из чулана полотно, отрезала сыну на портянки, сказала, чтоб на ночь он развешивал их над печкой, где будет спать, прибирал к месту лапти, да и котомку ближе к себе держал...
На другой день Лаврушка вместе с соседями шагал по Казанскому тракту к Слудкам, где было определено им место работы. В котомке за плечами пара домотка-
ного белья, крохотный кусочек мыла, выменянного на хлеб, три ватрушки да кусок сала, завернутого в тряпицу. Лопата железная тоже засунута в мешок, выставляется из мешка только один черенок. И еще там лежат две пары холщовых рукавиц да железная кружка — вот и весь теперь Лаврушкин дом.
Добрались до места ржанополойцы в тот же день, к вечеру. На окопы встали женщины да Ваня-чудотворец с Лаврушкой. Фанька, Алехин сын, с лодками решил управляться: он человек мастеровой, понимает, как уключину приладить, как щель в днище залатать. А Петруня — тот в начальники затесался, вроде как наблюдение ведет над своими. Ходит он с лопатой от одного окопа к другому, измеряет черенком глубину: не вышел окоп мерой — еще рыть надо, вышел — заставляет подчистить дио, сделать па краю лицом к реке козырек — все как есть, по-настоящему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40