Два раза в день через оконце в дверях подавали ему — пустой отвар, именуемый супом, да кусочек хлеба величиной со спичечный коробок — и все. Правда, воды разрешали пить вдоволь, она стояла в коридоре в баке, теплая и застойная, отдающая больной плесенью.
Ни на один час Дрелевокого не покидала мысль о побеге. Он не раз осмотрел решетку, ощупал руками ржавые прутья, исследовал пол... Когда убедился, что вырваться из камеры почти невозможно, начал присматриваться к надзирателям, круглосуточно дежурившим в
коридоре. Некоторые из них, реквизируя у мужиков самогонку, частенько находились под хмельком.
Однажды во время прогулки Дрелевский взглянул на коридорного, и ему показалось, что тот в ответ кивнул головой. А вечером в оконце, предназначенное для раздачи пищи, этот низкорослый парень сунул осьминку табаку.
— Кури, браток,— и тут же, повысив голос, сердито прикрикнул:—Не нарушать порядка!—и захлопнул ставень.
На следующий день в камеру зашел начальник тюрьмы и, остановившись у порога, спросил:
— Ну, как, не надумал еще? — Что «не надумал»?
— Как ты не понимаешь? Отрекись от коммунистов, дай знать публично об этом в нашем бюллетене — и ты свободен.
Дрелевский резко повернулся и запел:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе!.
— Прекратить песню!— багровея, крикнул начальник и выскочил из камеры.
В тот день Дрелевскому не принесли обед. Это было наказание,— так объяснил себе Дрелевский. Когда встал на дежурство низкорослый с угреватым лицом парень, у Дрелевского появилось желание перемолвиться с ним. Но парень и сам, видимо, ждал этого, он то и дело загля- дывал в глазок, потом, улучив момент, открыл ставенек в окошечке и, кинув бумажку, шепнул:
— Проглоти!—и опять крикнул:—Не нарушать порядка!
Дрелевский подобрал бумажный шарик величиной с горошину, расправил его.
«Выведу, беги к воротам—там свои»,— прочитал он и почувствовал, как его забила нервная дрожь.
«Уж не провокация ли?—порывисто ходя по камере, вдруг почудилось ему.— Не хотят ли совсем отделаться от меня?»
Он снова пробежал глазами полустершиеся слова, написанные карандашом, потом скатал бумажку в шарик и бросил его в рот.
Вечером зазвенели тюремные ключи, открылась дверь, и в камеру втолкнули седобородого старика. Да, так втолкнули, что тот от дверей пролетел вдоль камеры и чуть не стукнулся о стенку головой. Осмотревшись при тусклом свете керосиновой лампочки, старик, однако, обрадовался:
— Сказали, что в одиночку, а тут, смотри-ка, люди есть...
— Хоромы не без жильцов,— все еще не расставаясь с мыслью о записке, ответил Дрелевский и, приподнявшись, почувствовал, как от голода у него закружилась голова.
— От мышей-то как оберегаешься?— первым делом спросил старик.— В общих-то каморах, буржуи они экие, так по людям и бегают. У одного горемыки, сказывали, ночью чуть ухо не отгрызли,— и, помолчав, спросил:— Вас-то здесь за какие провинки?
— Давно, говорят, не отдыхал, вот и пригласили в гости на недельку,— ответил Дрелевский.
— Это понятно,— согласился старик.— Они теперь вашего брата вкруговую толкают, будто снопы на овин,— и, ухватившись руками за голову с седеющими нечесаными полосами, глухо простонал:—А дома-то... Знали бы вы, дома-то, как они, буржуи, обошлись со мной,— и, присев на корточки, спросил:— Слушай, сынок, ты грамотный, вижу, объясни мне, какую жизнь хотят уготовать нам эти степановцы?
— А ты сам прикинь, какой будет жизнь, когда у тебя отнимут землю, а у рабочего — фабрики, заводы...
— Так это что ж получается? Вроде тот же хомут, да только супонью вверх?— спросил старик и в раздумье добавил:—Не-е-т, буржуй ты экий, на это я никак не согласный.
— А тебя и не спросят.
— Как не спросят, а еще революционеры, мол, мы, социялисты...
— Это у них вывеска такая.
— В буржуя их, в душу тогда, коли с такой вывеской они к нам,— и, потеребив сполстившуюся бороду, опять опросил:— Дак как же делу-то теперь быть?
— Бороться надо, отец.
— Как же бороться, коли руки веревкой скручены? Подмога-то придет ли?
— Скоро придет, папаша.
— Слава те, господи,— старик даже перекрестился.— Думаешь, с которой стороны каюк-то им уготован?
— Со всех сторон.
— Да ну?! — просиял старик.— По такому случаю покурить бы не лишне...
Дрелевский молча пошарил в кармане и, насобирав немного табачных крошек, протянул старику:
— На вот, затянись — и спать. Ложись рядом — теплее...
— Спасибо, товарищ... Морячок, что ль?
— Он самый.
— По рубахе вижу. Не с Балтия?
— Оттуда.
Дрелевский подполз к стене и потянулся рукой к маленькому оконцу под потолком.
— Тоскуешь по воздуху-то?—укладываясь в углу, спросил старик.— Я тоже тоскую. Воздух-то у нас, в Ржаном Полое, эвон какой вкусный да сытный. Травами пахнет медовыми да хлебушком, да у меня в огороде хмелем душистым.
Слушая старика, Дрелевский невольно вспомнил свое судно, и вдруг его словно опахнул свежий, упругий морской воздух, слегка подсоленный. Бывало, выйдешь в море —ширь-то какая кругом, душа радуется!
Веря в то, что он все равно еще увидит и море, и родную и милую Латвию, Дрелевский вполголоса запел свою любимую:
Соловей мой, соловей мой, Прилетай-ка в Видземе... Сядь на яблонь, спой мне песню О высокой Рижской башне. Если петь ты не захочешь, Бойся: ястреб заклюет!..
— Верно, сыпок, ястреб-то, стервец когтистый, всю душу исклевал нашу,—согласился старик и принялся укладываться на пол.
— Звать-то тебя как, папаша?
— Прежде бы вроде Евлантием, а теперь вот, видишь, следственный... А за что следство — неизвестно.
Слушая Евлаху, Дрелевский придвинулся к нему и, подложив под голову большие ладони, задумался.
«Сам я виноват, сам,— в который уже раз упрекнул он себя.— Недооценил противника. Думал — тут моряки, свои братишки... С ними всегда можно найти общий язык. А о мужиках и не думал,— с детства я знал мужика... Чего же его бояться было? И предупреждали ведь... И в губкоме говорили, и Маша моя просила, чтоб остерегался, и Вихарев... А я только отшучивался: не таких, мол, брали... А тут, смотри, дело-то не шуткой обернулось. Краснощекий-то... Как он приметил меня? Не у мальчонки ли выведал что-нибудь? Нет, непростительно это мне,— сам, черт возьми, виноват. Революция требует бдительности... бдительности и еще раз бдительности...»
И вдруг еле слышный голос коридорного:
— Дрелевский, на выход!
Дрелевский вскочил, пригладил рукой волосы, шагнул за порог камеры в длинный, слабо освещенный коридор.
Коридорный быстро набросил на его плечи чей-то мундир, толкнул к выходу. Вот он спустился вниз. В привратнике тихо. Часовой, опустив взлохмаченную голову на стол, спал. У ног валялась пустая бутылка. Тем временем коридорный открыл дверь, ведущую из привратника во двор, шепнул Дрелевскому: «Беги!»
Дрелевский, окинув глазами двор, бросился вдоль кирпичной стены к массивным воротам.
«Тихо, тихо...» — прошептал было часовой и только собирался открыть ворота, как вдруг раздался сигнальный звонок. В дверях неожиданно показался начальник тюрьмы в сопровождении вооруженных солдат из охраны.
— Здравия желаю, господин начальник!—вытянувшись, козырнул нерастерявшийся Дрелевский.
— Здравия желаю,— машинально ответил тот и вдруг спохватился:— Постой, кто ты?— и, загородив ему проход, отшатнулся.— Держи его! Держи!!!
Еще дымился обгоревший остов военкомата, а в доме Вьершовых собрались нолинские купцы поговорить о том, кому же теперь надлежит заправлять в городе всеми де-
лами. Будто бы Степанов все управление возложил пока на своего заместителя Зверева, но Зверев был ранен и лежал в больнице. А тут не дремали и святые отцы, они уже давненько намеревались протолкнуть к власти поповского сынка — офицера Амфиохия Илюминарокого, весельчака и страстного игрока в карты. Купечество же возражало и желало, чтобы управлял городскими делами кто-нибудь из своих людей, хотя бы, на худой конец, тот же Сафаней Вьершов.
Отец Сафанея Ипат Вьершов, дородный, чернобородый старик-красавец, сегодня был особенно оживлен, он то и дело поднимал стакан с самогоном и кричал здравицу отцам города. Когда гости заговорили о Звереве, старик накрыл голоса гостей своим не ждущим возражения баском:
— А что он нам? Офицер этот не наш, а пришлый. Им бы, пришлым, хлеб увезти, и только. Оголодят мужика, тогда кто товары наши будет покупать?
— А может, попы на престол взойдут, Ипат Фокеич?
— Чего они такого дельного сделали для нашего города?— возразил старик.— Ударили в колокола — и все тут. Надо становить к власти человека своего роду-племени. Кто победу одержал над комиссарами? Купецкие сыновья. Кто подкатил бочки с керосином? Опять купцы. Купцы и должны властвовать. Это простонародью все едино, кто у власти будет. Ему бы, простонародью этому, только стянуть что-нибудь. Вон Прошка Морало — пустил Вихарева в Вою на самую глуботину с камнем на шее, и все. Ходит теперь в сапогах да похваляется: вчера, мол, комиссар носил, сегодня он, Прошка-звонарь, щеголяет. Ему нет дела до власти, ему, Моралу, сапоги только подавай смазные. Так говорю или не так? Сафа-ней, ты чего глазами хлопаешь, не спать пришли — дело делать.
— Так чего же спорить, батя,— очнулся захмелевший сын.— Зверев, говорят, уж при смерти. Как-никак грудь прострелена. У Амфиохия, я знаю его, нет для этого дела настойчивой распорядительности в характере. Тут, что ни говори, придется нам самим браться за дело. Я так думаю: завтра же я выставлю свою фамилию на обозрение, как это делается во всех прочих культурных государствах...
— Ну, и что же?—оборвав сына, насупился отец.
— Голосуюсь, значит, по всем правилам.
— Да разве эдак, Сафаней, надо?—взъелся Вьершов-старший.— Не голосоваться, а руками брать надо заживо власть, которую добыли. А добыли ее, повторяю, мы, купцы...
— Верно, Потапыч, говоришь, мы добывали,— прослюнявил щупленький старичок в поддевке.— Ежели будет надобность в керосине, еще нальем. Против кого угодно бочки выкатим. Пользуйтесь, сограждане, нашей добродетелью для справедливости...
— Именно для справедливости, дас-с,— поддержал старичок.
Гости засиделись у Вьершовых и разошлись только на рассвете. Довольный и возбужденный хозяин дома проводил подвыпивших отцов города до ворот и, захлопнув за ними тяжелые двери, обитые листовым железом, повалился в прохладные пуховики. Но самогонка разгорячила старшего Вьершова, ему стало не по себе. Он распахнул окно и только хотел ложиться, как откуда-то донеслись отдаленные выстрелы. Старик перекрестился и все же прилег. Полежав минут с десяток, он встал и, не одеваясь, вышел в сени. Теперь уже были слышны не только выстрелы, но где-то, должно на Пугинской горе, громыхнула пушка, и снаряд, свистя, пролетел, казалось, над самой крышей.
У Вьершова сразу выбило хмель из головы. Он выглянул за ворота и похолодел: по улице в беспорядке уже бежали военные. Какой-то офицер с косо висевшим на плече погоном бросил:
— Держи, батя, подштанники, а то красные тебе накладут крапивы,— и, подстегнув коня, пустился обгонять убегавших солдат.
Вьершов метнулся в сени, опрометью вбежал в горницу.
— Сафаней, леший, проспали!—прохрипел он.— Красные в городе! Да не «ту» — тебе говорят! Натягивай галифе— и с глаз долой!
В доме уже был полный переполох. Старуха и две дочери хватали белье, одежду, хлеб, совали в руки то самому старику, то Сафанею, те в сутолоке не могли разобраться, что следует взять с собой, и бестолково кидались из угла в угол. Услышав где-то совсем
близко разрывы снарядов, старик не своим языком пролепетал:
— Пьехали!—и, толкнув дверь, выскочил в сени.
За ним бросился и Сафаней, на лестнице обогнал отца и, распахнув ворота каретника, схватил под уздцы лошадь.
На улице уже не было солдат,— они скрылись за поворотом. По булыжной мостовой спешили купцы и лабазники, попы в черных рясах, мещане... Ехали кто как мог — и в повозках, и верхом. Многие шли пешком, с узлами в руках. Какая-то одинокая дряхлая старуха с болонкой тряслась в тарантасе и, всхлипывая, приговаривала одно и то же, как заклинание:
— Погубили, погубили...
Обгоняя движущуюся пеструю вереницу,— люди, повозки, лошади — все теперь смешалось в один гремевший поток,— Сафаней Вьершов оглянулся, бросил тревожный взгляд на военный комиссариат — обгоревший остов здания все еще дымился. Яростно хлестнув лошадь, Сафаней галопом полетел догонять поднимавшийся в гору стспановский отряд, который был для него теперь не только опорой и надеждой, но и пристанищем.
Егор Ветлугин подъехал к разрушенному огнем военкомату в тот момент, когда из все еще дымившегося здания выносили трупы погибших и клали их на землю око ло обгоревших деревьев.
В измазанной сажей и копотью одежде они лежали в ряд; кожа на лицах, на руках вздулась, потрескалась, кое у кого обгорели волосы. Никто толком не знал, сколь ко тут погибло, по из подвала уже было вынесено человек пятнадцать.
Сдернув с головы фуражку,. Ветлугин окинул их скорбным взглядом и увидел тело коммуниста Мури-на. Мурин лежал с откинутой в сторону головой, от рта по подбородку запеклась кровяная струйка. Тем временем бойцы принесли на носилках еще одного человека.
— Там женщину нашли,— сказал один из них и опустил носилки.
На носилках лежал подросток. Ему было лет двена-дцать-пятнадцать, не больше. Белобрысый, веснушчатый, он лежал скорчившись, в неловкой позе.
— Мальчонка-то откуда?
— Вестовой, говорят, из деревни. Да распрямите его, человек же...
— Не разогнуть теперь уж...
А из темного проема здания снова показались бойцы с носилками в руках. Передний просил людей, чтобы дали дорогу.
— Батюшки!—всплеснув руками, вскрикнула какая-то старуха.—Да ведь совсем молодехонька!
Ветлугин издали взглянул на женщину, лежавшую на носилках, на ее вспухшие руки, сложенные на груди. Луч солнца, вырвавшийся из-за тучи, коснулся, их и вдруг Егор заметил, как на руке женщины блеснуло колечко.
Он соскочил с лошади, расталкивая столпившихся людей, протиснулся наперед, взглянул на женщину — и ужаснулся.
— Ксенушка, ужели ты?— чуть слышно прошептал он и опустился тут же, возле носилок, на колено.— Как же ты так, как же так?..
— Муж убивается, что ли?—спросил из любопытства кто-то.
— Не знаю... Дальняя, говорят.
— За смертонькой-то куда залетела, касатонька.
— И у нее, глади-ко сь, кровиночка у рта...
Егор достал из кармана белую тряпочку, оставшуюся от бинта, и осторожно вытер струйку крови.
— Прости, Ксена,—чуть слышно шепнул он. — Прости, что плохо тогда подумал о тебе...
— Товарищи, внимание! — прогудел возле будки чей-то мужской голос.
Волновавшаяся площадь стала стихать. Егор, приподняв голову, увидел подъехавшего в седле Ивана Васильевича Попова.
— Товарищи! — приподняв руку, сказал тот. — Похороны наших дорогих братьев, погибших за революцию, состоятся завтра в двенадцать часов на этой умытой кровью трудового народа, отныне называемой Красной, революционной площади. Не забывайте, товарищи, хотя враг в панике и отступил, но он еще силен в своей зве-
риной злобе. Удесятеримте, товарищи, наши силы! Да здравствует революция!
— Да здравствует! — раскатилось окрест, и десятки винтовок поднялись вверх, блеснув на солнце примкнуты-ми штыками.
— Товарищи бойцы второго Вятского батальона,— снова услышал Егор голос Попова. — Товарищи красноармейцы, доблестные сыны трудового народа! Мы с вами освободили от врагов Прислон и Нолинск. Вы видите, как степановцы и местная буржуазия расправляются с нашими товарищами. Враг засел в Уржуме, Медведке, Аркуле, Русском Туреке, Малмыже... Он еще собирает силы... Но теперь уже ничего не может удержать наш наступательный порыв! Так поклянемтесь же, товарищи, перед павшими в верности революции! Ни минуты промедления! Вперед, товарищи, на освобождение Уржума!
— Вперед! — прокатилось по площади.
Ветлугин сквозь слезы, застилавшие глаза, увидел стоявшего рядом командира роты. Ничего ее сказав ему, он снова взял вспухшую руку Ксены и, припав к ней губами, прошептал:
— Прости, голубка...
Потом поднялся, тяжело опустился в седло и, стиснув до боли в суставах рукоять револьвера, покинул площадь.
Передовая колонна батальона перевалила уже по мосту через Вею и гуськом стала подниматься в гору по дороге, ведущей на Медведок.
Ветлугин, обгоняя других, поскакал на коне в голову колонны.
— Товарищ командир!—поравнявшись с Симоновым, крикнул он. — Чего же мы тихо двигаемся? Давайте же, товарищ командир, поспешим, чтоб ни один гад не ушел от пас!
— Не уйдет! — ответил твердо губвоеиком и, придерживая коня, сказал:—А знаешь что, рядом в деревне, верстах в двух отсюда, сходка, говорят, собралась. Не заехать ли к ним?
— А почему бы и нет?
— Тогда забирай, Ветлугин, двух-трех человек—и туда. Через час привал — нагонишь нас.
Не прошло и полчаса, как Ветлугин с тремя бойцами уже был в деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40