Слева дома и домишки теснили под уклон Трифонов монастырь со множеством куполов, похожих на зеленые луковицы; а там, за оврагом, на дальнем холме, высился степенно Александровский собор.
— Сколько же этих храмов понастроили цари,— бросил Ветлугин и, обогнув на перекрестке церковь, на куполах которой кричали галки, направился к базарному толчку. «А живому человеку шагу не было. Но теперь наша взяла, наведем порядок»...
Вскоре показалась базарная площадь.
В праздничные дни толчок славился бойкой торговлей
деревянными поделками — пестерями, рогожами, лаптями, всевозможными детскими игрушками.
Вспомнилось Егору, как он впервые попал сюда, в город. Это было в первый год войны, его призвали в армию, и вот он в лаптях, в домотканом зипунишке пешком притопал в Вятку. До отправки по чугунке оставалось несколько часов. Вместе с другими новобранцами Егор пошел в город. Шли по рыжим глинистым косогорам, по пустырям, заросшим крапивой и бурьяном. И чем ближе подходили к площади, тем сильнее слышался какой-то свист. Оказалось, они попали на местный праздник, прознанный «Свистуньей». Каждый год в один из весенних дней на базарном площади торговали только свистульками — глиняными петухами и соловейками, деревянными и жестяными рожками и дудочками. В этот ежегодный праздник свистульки покупали все — ребятишки, мужики, бабы, даже дряхлые старики,— покупали свистульки и все свистели в них — таков уж был тут обычай.
Накупили тогда свистулек и наши новобранцы, полные карманы их, шли обратно и всю дорогу свистели. Пришли па вокзал, смотрят — ни вагонов, ни паровоза.
— Просвистели, ребя, состав-то,— сказал какой-то железнодорожник с кокардой во лбу.— Сутки ждать надо.
— Не догнать, поди-кось?
— Кого?
— Паровоз-то?
— Догонишь, как же... Снимай лапти да босиком валяй,— усмехнулся железнодорожник.— Теперь в Москве объясняться придется...
— Да ну? — приуныли новобранцы, почесали бритые затылки: вот они, свистульки-то, как обернулись.
Но в Москве их и слушать не захотели, всех сразу толкнули на фронт. Л там — ранение, потом окопы... В окопах и услышал Егор впервые имя Ленина. Познакомился с одним вятским — Андреем Вихаревым. Тот чуток грамотнее был Егора. И старше его. Вместе с ним и встретил Егор революцию. Думал, домой вернутся — полегче будет. А тут почище карусель закрутилась...
«Революция в опасности,— опять вспомнил Ветлугин.— Но все ли понимают, что революция в опасности? Нет, не все... Вон в городском саду гремит какая музыка. П пляс стоит... Видать, тут еще не всех буржуев прижали. Веселятся, черт возьми!..»
Мимо прошли военные по двое в ряд. За ними увязались какие-то бабы в лаптях с мешками за плечами. Следом по деревянным мосткам протопал звонкими каблуками попик в длинной рясе...
«Ничего, Егор,— стараясь отогнать от себя нахлынувшие тревожные мысли, не сдавался Ветлугин.— Подмога у тебя будет. Теперь возьмем хлеб... Поддержим Питер...»— и, бросив укоризненный взгляд на праздно разгуливающих у городского сада кавалеров с дамами, вдруг подумал об Азине. «Он бы живо распознал, кто вы такие, чем занимаетесь!»
Недавно ему рассказали, что прибывший из Москвы красный командир Азии приступил к формированию вятского отряда, который должен отправиться на фронт против белочехов. Однажды Азии оцепил сад и начал проверять у гуляющих документы. И что же, среди галантных кавалеров оказалось немало царских офицеров, укрывающихся от мобилизации и, как потом выяснилось, готовивших в городе восстание. Рассказывали, будто бы одна из дам возмутилась действиями Азина и пообещала пожаловаться мужу, который, по ее словам, состоял на руководящей должности. Среди задержанных офицеров пошло оживление, начался ропот, и операция с проверкой документов чуть не сорвалась. Но вдруг рассерженный Азии крикнул: «Ну и жалуйтесь!» — и, выхватив кавалерийскую плетку, хлестнул даму пониже пояса, добавив: «Если бы ты была жена руководящего работника, не шлялась бы с белогвардейской сволочью». Это подействовало на всех — задержанные офицеры повиновались.
Было ли все это, Ветлугин толком не знал, однако ему сейчас хотелось верить, что это было именно так, и так следовало поступать. Ведь революция в опасности, и тут нет пощады врагам, не должно быть снисхождения и их подпевалам. Иначе схватят все эти мироеды революцию за горло и расправятся так же, как расправились с нашими товарищами в Шалайках...
Среди валявшихся на обочине дороги каких-то бумаг Ветлугин увидев большой лист. Он остановился и прочитал: «Приказ о мобилизации трудящихся в ряды Красной Армии...»
«Сорвали, черти!» — и, увидев человека в жилетке, сидевшего напротив возле дома со львами на воротах, спросил:
— Твой дом?
— Пока что мой...
— Так что же ты это, жилетка? Так, значит, ты чтишь приказы нашей революции? — и, схватившись за револьвер, Ветлугин подступил к нему.— А ну, мигом вешай, а то душа из тебя купеческая вон!
Жилетка не на шутку струсила и услужливо бросилась подбирать приказ.
— Да выше вешай, выше. Распустили вас тут! Под музыку вон пляшете, а питерский рабочий голодает...
— Понятно, товарищ комиссар...
— Вот так,— оглядывая водруженный снова на стену лист, сказал Ветлугин.— И не смей, жилетка, сбрасывать наши революционные приказы!
Где-то за садом раздался глухой гудок парохода. Егор погрозил домовладельцу, сдернул с плеч тужурку и бегом бросился Раздерихинским спуском к пристани.
Баржа, стоявшая у пристани рядом с пароходом, была переполнена. Люди были и на пароходе, и на берегу: папахи и серые солдатские шинели, картузы и гимнастерки, матросские бескозырки и бушлаты — все перемешалось, все двигалось, оживленно гудело.
Запыхавшись, Егор подбежал к трапу и, вскочив на него, ринулся вперед.
— Куда лезешь? — остановил его здоровенный моряк.
— Мне командира вашего.
— А зачем тебе командира? — спросил равнодушно тот и спокойным взглядом окинул гудевший берег.
И эх-х, баклажечка звонкая, Звонкая да медная, Медная, с дымком ..будто разыскивая эту баклажечку на берегу, затянул вполголоса моряк.
Потом, словно убедившись, что его баклажечку подхватили другие, взглянул па Ветлугина.
— Самого Степанова, что ль? Так вон он, командир-то наш,— и он опять указал взглядом на берег.— Во-он, тот, что в кителе.
И, покончив разговор с Ветлугиным, опять выдохнул:
И э-э-х-х, медная, с дымком... Песня, как бы обретя крылья, взметнулась над палубой и, откатившись за борт, многоголосо поплыла вдоль берега:
Медная, с дымком, С горьким дымком, С крутым кипятком...
Протискиваясь сквозь гудевшую толпу, Егор спешил за командиром, стараясь не выпустить его из виду.
— Товарищ командир,— пробравшись наконец к нему, козырнул Ветлугин.— Разрешите обратиться.
— В чем дело? — остановившись, сухо спросил Степанов и поднес два пальца к козырьку фуражки.
— Я из Уржума, продкомиссар...
— Комиссар по продовольствию? — словно удивившись, переспросил Степанов, и угрюмоватые глаза на скуластом, пышущем здоровьем безусом лице вдруг затеплились веселым блеском.— Ну что ж, рад познакомиться. . Вы тоже, полагаю, едете с нами?
— Да, я только что из губкома,— ответил Егор.— Сказали, что вы отправляетесь к нам, вот я и...
— И хорошо, что пришли. Прошу ко мне в салон.
— Спасибо,— поблагодарил Ветлугин и, кивнув в сторону баржи, не без одобрения добавил: — Веселый, видать, подобрался у вас народец.
— Да, народ у меня бывалый,— с достоинством согласился Степанов и, слегка прихрамывая на правую нору, свернул к пароходу.
А над вятским причалом все шире и шире разгоралось задорное:
И эх-х, с крутым кипятком, Да без за-ва-роч-ки-и...
В салоне все — и скатерть, и полотняные чехлы на диване и двух креслах, стоящих по углам, и легкие шелковые шторы, закрывающие окна,— все было непривычно для Егора Ветлугина, сковывало его. Он в своей поношенной солдатской одежде сидел на краешке дивана и, слушая командира полка, казалось, боялся двинуться.
Степанов, откинув крупную голову с коротко стриженными русыми волосами, одной рукой расстегнул ворот хорошо пригнанного офицерского кигеля, другой стряхнул в блюдце пепел с папиросы.
— Итак, как я понимаю, хлеб в вашем уезде есть? — спросил он испытующе.
— Лет на пять, товарищ Степанов, хлеба тут хватит,— ответил Ветлугин.— По десять годов кой у кого скирды стоят, почернели, проросли уж все...
— Так чего же вы медлите? Надо реквизировать! Разве вы не знаете, что Москва и Питер ждут его.
— Знаем, но взять-то хлеб быстро не можем.... Товаров у нас па обмен мало. К тому же, и кулачье сопротивляется. Вон и Шалайках на днях четверых наших товарищей убили...
— Даже до этого дело доходит? — настороженно заинтересовался Степанов,
— В том-то и дело, что кулаки за оружие берутся. Л у пас сил маловато,— пожаловался Ветлугин.— Есть у нас вон такой Сбоев, так этот Сбоев, не поверите, вол-исполком, и тот чуть не разогнал.
— Как же это могло произойти? — снова удивился Степанов.— А беднота, так сказать, опора нашей новой власти, где была?
— Подкуплена там беднота.
— Вот как! Любопытно...
— Дело в том, что этот Сбоев старый предприниматель, пимокатную имел. Держал наемную силу. Мы стали именем революции браться за пего, а он собрал бедняков, открыл свой склад и раздал им бесплатно восемьдесят нар валенок. А те за бердаши — и в волисполком: не троньте, мол, Сбоева, он о пас денно и нощно печется...
— И чем же кончился этот инцидент?
— Пришлось опять-таки военкому вмешиваться,— ответил Ветлугин.— Военком-то у нас местный, только таких военных из народа еще мало. Некому еще держать дисциплину. Л наш товарищ Ленин как об этом говорит; либо мы подчиним своему контролю мелкого буржуа, либо он скинет нашу рабочую власть, как скидывали революцию разные там Наполеоны и Кавеньяки...
— Кто же это такие — Кавеньяки? — слегка улыбнувшись, поинтересовался Степанов и достал из кармана блестящую зажигалку.
— Наполеоны — это понятно,— сказал не задумыва-ясь Ветлугин.-—Ну, а Кавеньяки... по-моему, они все та-кие же контрреволюционеры, что и наша белоофицерская
Сволочь... Все эти сынки купеческие да поповские и прочие...
— Разрешите, однако, вам заметить: как известно, большинство офицеров уже прочно встало на сторону революции,— спокойно и твердо сказал Степанов.— Не скрою, я тоже в прошлом офицер старой армии, но смею уверить, вместе с другими делал эту революцию. Если б не ранение, я бы и теперь не здесь был...
— Конечно, я же не обо всех говорю,— поправился Ветлугин и не без любопытства взглянул на Степанова.
Широкое и открытое, без единой морщинки лицо его — Степанову было не больше тридцати восьми — сорока— вызывало доверие и располагало к откровенности. Егор хотел спросить командира полка, где тот воевал, но в этот момент отворилась дверь, и в салон вошел тот самый матрос, который остановил его на трапе. В руках он держал два чайника, один побольше — с кипятком, другой маленький — для заварки.
— Наконец-то и чай! — весело воскликнул Степанов и, встав, оживленно потер руки.— А ну-ка, Малыш, нет ли у нас в закромах чего-нибудь погорячее?
«Малыш» — он был выше командира на полголовы — склонился к саквояжу, стоящему у двери, щелкнув замком, достал оттуда граненую бутыль из темного стекла, выложил на стол кольцо колбасы, хлеб. Потом поставил тут же два стакана, две с золотыми ободками рюмки и, спросив, не надо ли еще чего, вышел.
— Женщины всегда предусмотрительнее нас, мужчин,— откупоривая бутыль, пояснил Степанов.— Поехал вот, а жена, как видите, ничего не забыла... Да вы подвигайтесь к столу, комиссар, не стесняйтесь, теперь работать нам вместе придется.
Наполнив рюмки наполовину спиртом и разбавив его водой, Степанов взял одну из них и, подняв, залюбовался стайкой пузырьков, взметнувшихся со дна.
— Итак, за наше знакомство, комиссар!
Блеснув крепкими зубами, он опрокинул рюмку в рот, приятно крякнул и, взяв бутерброд с колбасой, принялся есть.
— А скажите, пожалуйста,— спустя некоторое время спросил он,— в такой обстановке, я полагаю, нелегко приходится вашим руководителям? В губисполкоме товарищи рассказывали мне кое-что. Но вы живой свиде-
тель... Участник, так сказать, становления на местах новой жизни.
— Видите, какое дело,— опорожнив рюмку и взяв кружочек колбасы, начал Ветлугин.— Разные у нас в Уржуме люди. Председатель Ложенцов — коммунист. Военком тоже... А вот, скажем, Сипягин... Парень он хороший, и матрос, а эсер... левый эсер...
— Ну, а вы, комиссар, кем себя считаете? — полушутя-полусерьезно спросил Степанов.
— Я... Я, конечно, во фракции Ложенцова.
— У вас даже и фракция своя! — со скрытой усмешкой воскликнул Степанов И откинул крупную голову на спинку кресла,—Да разве при таком соотношении сил может вам помешать какой-то один-единственный эсер Сипягин? К тому же вы сказали, что он еще и матрос, по сути своей — революционная косточка...
— В том-то и дело, что косточка, да не та... Еще и покрупнее кости тут есть. Местная-то буржуазия почти вся в эсеры переметнулась. Один Березинский чего стоит... Этот риторик везде со своими речами лезет.
— Как-как? Риторик, вы сказали?
— Да... Очки такие носит, без оправы,— немного смутившись, пояснил Егор.— Вот и получается: и с кулачьем бороться надо, и с эсерами... А эсеры эти да разные там максималисты — это же знаете что за люди? Прямо надо сказать, они языком побойчее нас, потому — из интеллигенции больше. Только и мы не падаем духом, не сдаемся, одним словом. Вот еще прибудете вы — силы у нас хватит обуздать контрреволюцию. Мне в штабе председатель говорил о вас. Он так и сказал: держите, мол, связь, при случае опирайтесь...
— Конечно,— подтвердил Степанов и, закурив, подошел к окну, приподнял шелковую штору.
В разговорах они не заметили, как подступил вечер. В темпом проеме окна по еле заметно мерцавшим огонькам угадывалась на высоком обрывистом берегу какая-то деревня: Из-за горы выплыла луна, желтая и круглая. От нее по воде пошел золотистый столб; перегородив реку, заиграл на перекате блестящей чешуей. Пароход, отчаянно хлопая по воде плицами колес, казалось, пытался догнать и смять эту золотистую полосу, а она все уплывала и не давалась.
— Вятка...— в раздумье произнес Степанов.— Я читал где-то, что ваша Вятка унаследовала свое название от племени вяда, которое будто бы в глубокой древности обитало здесь в верховьях реки...— И, вглядываясь в прибрежные кусты, добавил:—А что, сдается мне, и впрямь красивая эта река — Вятка. И берега обрывистые... И леса, леса... Такое видишь только у нас, в России...
Докурив папиросу, он вернулся к столу, раскрыл планшет и, аккуратно развернув карту, оперся о стол пухлыми ладонями с растопыренными пальцами.
— По-вашему, где мы идем? — спросил он, не поднимая головы от карты.
— По времени Котельнич должен быть,—ответил Ветлугин.
— Да, вот он, Котельнич,— ткнул пальцем в карту Степанов.— Единственная, так сказать, наша железнодорожная магистраль, связывающая Север с центром России,— и, помолчав, будто спросил самого себя: — Может, проще хлеб отгружать на Вятские Поляны, а не на Котельнич?— он вопросительно поднял глаза на Ветлу-гина.— Однако.... однако... чего же спешить. Приедем на место, обсудим все, изучим обстановку...
Степанов достал из кармана записную книжку в коленкоровом -переплете и, полистав, остановил взгляд на карандашных записях, сделанных наспех вчера в губ-исполкоме. Только сейчас, при чтении этих коротких записей, он почувствовал, какое большое стратегическое значение представляет собой эта лесная мужицкая губерния.
Железнодорожная магистраль точно тугим поясом перехватывает ее с запада на восток, соединяет центр с Уралом и Сибирью... В губернии двенадцать крупных уездов, они вбирают в себя 135 тысяч квадратных верст. •«Это же целое государство! — чуть не воскликнул он.— Почти четыре миллиона населения! Четвертую часть можно сразу же поставить под ружье. А какие таятся тут продовольственные ресурсы?! Миллионы и миллионы пудов хлеба лежат у мужика... Мясо, кожи... Все, все поставить на карту... Поставить и выиграть».
Степанов закрыл книжку и, взглянув на хмурившегося Ветлугина, покровительственно добавил уже вслух:
— Уморились? Располагайтесь, комиссар, тут на диване... Вы дома, а дома хорошо спится, не празда ли?
На другой день после того, как полк прибыл в Уржум, Степанов направился в уездный исполком. Председателя он застал у себя — Алексей Никитич Ложенцов только что вернулся из поездки и, не успев раздеться, был в своей поношенной кожаной тужурке и солдатском картузе.
Когда вошел Степанов, Ложенцов встал, шагнул навстречу.
- Если я не ошибаюсь, имею дело с командиром продовольственного полка? — спросил он, здороваясь.
— Так точно,— ответил Степанов, удивившись такому, несколько необычному, обращению к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Сколько же этих храмов понастроили цари,— бросил Ветлугин и, обогнув на перекрестке церковь, на куполах которой кричали галки, направился к базарному толчку. «А живому человеку шагу не было. Но теперь наша взяла, наведем порядок»...
Вскоре показалась базарная площадь.
В праздничные дни толчок славился бойкой торговлей
деревянными поделками — пестерями, рогожами, лаптями, всевозможными детскими игрушками.
Вспомнилось Егору, как он впервые попал сюда, в город. Это было в первый год войны, его призвали в армию, и вот он в лаптях, в домотканом зипунишке пешком притопал в Вятку. До отправки по чугунке оставалось несколько часов. Вместе с другими новобранцами Егор пошел в город. Шли по рыжим глинистым косогорам, по пустырям, заросшим крапивой и бурьяном. И чем ближе подходили к площади, тем сильнее слышался какой-то свист. Оказалось, они попали на местный праздник, прознанный «Свистуньей». Каждый год в один из весенних дней на базарном площади торговали только свистульками — глиняными петухами и соловейками, деревянными и жестяными рожками и дудочками. В этот ежегодный праздник свистульки покупали все — ребятишки, мужики, бабы, даже дряхлые старики,— покупали свистульки и все свистели в них — таков уж был тут обычай.
Накупили тогда свистулек и наши новобранцы, полные карманы их, шли обратно и всю дорогу свистели. Пришли па вокзал, смотрят — ни вагонов, ни паровоза.
— Просвистели, ребя, состав-то,— сказал какой-то железнодорожник с кокардой во лбу.— Сутки ждать надо.
— Не догнать, поди-кось?
— Кого?
— Паровоз-то?
— Догонишь, как же... Снимай лапти да босиком валяй,— усмехнулся железнодорожник.— Теперь в Москве объясняться придется...
— Да ну? — приуныли новобранцы, почесали бритые затылки: вот они, свистульки-то, как обернулись.
Но в Москве их и слушать не захотели, всех сразу толкнули на фронт. Л там — ранение, потом окопы... В окопах и услышал Егор впервые имя Ленина. Познакомился с одним вятским — Андреем Вихаревым. Тот чуток грамотнее был Егора. И старше его. Вместе с ним и встретил Егор революцию. Думал, домой вернутся — полегче будет. А тут почище карусель закрутилась...
«Революция в опасности,— опять вспомнил Ветлугин.— Но все ли понимают, что революция в опасности? Нет, не все... Вон в городском саду гремит какая музыка. П пляс стоит... Видать, тут еще не всех буржуев прижали. Веселятся, черт возьми!..»
Мимо прошли военные по двое в ряд. За ними увязались какие-то бабы в лаптях с мешками за плечами. Следом по деревянным мосткам протопал звонкими каблуками попик в длинной рясе...
«Ничего, Егор,— стараясь отогнать от себя нахлынувшие тревожные мысли, не сдавался Ветлугин.— Подмога у тебя будет. Теперь возьмем хлеб... Поддержим Питер...»— и, бросив укоризненный взгляд на праздно разгуливающих у городского сада кавалеров с дамами, вдруг подумал об Азине. «Он бы живо распознал, кто вы такие, чем занимаетесь!»
Недавно ему рассказали, что прибывший из Москвы красный командир Азии приступил к формированию вятского отряда, который должен отправиться на фронт против белочехов. Однажды Азии оцепил сад и начал проверять у гуляющих документы. И что же, среди галантных кавалеров оказалось немало царских офицеров, укрывающихся от мобилизации и, как потом выяснилось, готовивших в городе восстание. Рассказывали, будто бы одна из дам возмутилась действиями Азина и пообещала пожаловаться мужу, который, по ее словам, состоял на руководящей должности. Среди задержанных офицеров пошло оживление, начался ропот, и операция с проверкой документов чуть не сорвалась. Но вдруг рассерженный Азии крикнул: «Ну и жалуйтесь!» — и, выхватив кавалерийскую плетку, хлестнул даму пониже пояса, добавив: «Если бы ты была жена руководящего работника, не шлялась бы с белогвардейской сволочью». Это подействовало на всех — задержанные офицеры повиновались.
Было ли все это, Ветлугин толком не знал, однако ему сейчас хотелось верить, что это было именно так, и так следовало поступать. Ведь революция в опасности, и тут нет пощады врагам, не должно быть снисхождения и их подпевалам. Иначе схватят все эти мироеды революцию за горло и расправятся так же, как расправились с нашими товарищами в Шалайках...
Среди валявшихся на обочине дороги каких-то бумаг Ветлугин увидев большой лист. Он остановился и прочитал: «Приказ о мобилизации трудящихся в ряды Красной Армии...»
«Сорвали, черти!» — и, увидев человека в жилетке, сидевшего напротив возле дома со львами на воротах, спросил:
— Твой дом?
— Пока что мой...
— Так что же ты это, жилетка? Так, значит, ты чтишь приказы нашей революции? — и, схватившись за револьвер, Ветлугин подступил к нему.— А ну, мигом вешай, а то душа из тебя купеческая вон!
Жилетка не на шутку струсила и услужливо бросилась подбирать приказ.
— Да выше вешай, выше. Распустили вас тут! Под музыку вон пляшете, а питерский рабочий голодает...
— Понятно, товарищ комиссар...
— Вот так,— оглядывая водруженный снова на стену лист, сказал Ветлугин.— И не смей, жилетка, сбрасывать наши революционные приказы!
Где-то за садом раздался глухой гудок парохода. Егор погрозил домовладельцу, сдернул с плеч тужурку и бегом бросился Раздерихинским спуском к пристани.
Баржа, стоявшая у пристани рядом с пароходом, была переполнена. Люди были и на пароходе, и на берегу: папахи и серые солдатские шинели, картузы и гимнастерки, матросские бескозырки и бушлаты — все перемешалось, все двигалось, оживленно гудело.
Запыхавшись, Егор подбежал к трапу и, вскочив на него, ринулся вперед.
— Куда лезешь? — остановил его здоровенный моряк.
— Мне командира вашего.
— А зачем тебе командира? — спросил равнодушно тот и спокойным взглядом окинул гудевший берег.
И эх-х, баклажечка звонкая, Звонкая да медная, Медная, с дымком ..будто разыскивая эту баклажечку на берегу, затянул вполголоса моряк.
Потом, словно убедившись, что его баклажечку подхватили другие, взглянул па Ветлугина.
— Самого Степанова, что ль? Так вон он, командир-то наш,— и он опять указал взглядом на берег.— Во-он, тот, что в кителе.
И, покончив разговор с Ветлугиным, опять выдохнул:
И э-э-х-х, медная, с дымком... Песня, как бы обретя крылья, взметнулась над палубой и, откатившись за борт, многоголосо поплыла вдоль берега:
Медная, с дымком, С горьким дымком, С крутым кипятком...
Протискиваясь сквозь гудевшую толпу, Егор спешил за командиром, стараясь не выпустить его из виду.
— Товарищ командир,— пробравшись наконец к нему, козырнул Ветлугин.— Разрешите обратиться.
— В чем дело? — остановившись, сухо спросил Степанов и поднес два пальца к козырьку фуражки.
— Я из Уржума, продкомиссар...
— Комиссар по продовольствию? — словно удивившись, переспросил Степанов, и угрюмоватые глаза на скуластом, пышущем здоровьем безусом лице вдруг затеплились веселым блеском.— Ну что ж, рад познакомиться. . Вы тоже, полагаю, едете с нами?
— Да, я только что из губкома,— ответил Егор.— Сказали, что вы отправляетесь к нам, вот я и...
— И хорошо, что пришли. Прошу ко мне в салон.
— Спасибо,— поблагодарил Ветлугин и, кивнув в сторону баржи, не без одобрения добавил: — Веселый, видать, подобрался у вас народец.
— Да, народ у меня бывалый,— с достоинством согласился Степанов и, слегка прихрамывая на правую нору, свернул к пароходу.
А над вятским причалом все шире и шире разгоралось задорное:
И эх-х, с крутым кипятком, Да без за-ва-роч-ки-и...
В салоне все — и скатерть, и полотняные чехлы на диване и двух креслах, стоящих по углам, и легкие шелковые шторы, закрывающие окна,— все было непривычно для Егора Ветлугина, сковывало его. Он в своей поношенной солдатской одежде сидел на краешке дивана и, слушая командира полка, казалось, боялся двинуться.
Степанов, откинув крупную голову с коротко стриженными русыми волосами, одной рукой расстегнул ворот хорошо пригнанного офицерского кигеля, другой стряхнул в блюдце пепел с папиросы.
— Итак, как я понимаю, хлеб в вашем уезде есть? — спросил он испытующе.
— Лет на пять, товарищ Степанов, хлеба тут хватит,— ответил Ветлугин.— По десять годов кой у кого скирды стоят, почернели, проросли уж все...
— Так чего же вы медлите? Надо реквизировать! Разве вы не знаете, что Москва и Питер ждут его.
— Знаем, но взять-то хлеб быстро не можем.... Товаров у нас па обмен мало. К тому же, и кулачье сопротивляется. Вон и Шалайках на днях четверых наших товарищей убили...
— Даже до этого дело доходит? — настороженно заинтересовался Степанов,
— В том-то и дело, что кулаки за оружие берутся. Л у пас сил маловато,— пожаловался Ветлугин.— Есть у нас вон такой Сбоев, так этот Сбоев, не поверите, вол-исполком, и тот чуть не разогнал.
— Как же это могло произойти? — снова удивился Степанов.— А беднота, так сказать, опора нашей новой власти, где была?
— Подкуплена там беднота.
— Вот как! Любопытно...
— Дело в том, что этот Сбоев старый предприниматель, пимокатную имел. Держал наемную силу. Мы стали именем революции браться за пего, а он собрал бедняков, открыл свой склад и раздал им бесплатно восемьдесят нар валенок. А те за бердаши — и в волисполком: не троньте, мол, Сбоева, он о пас денно и нощно печется...
— И чем же кончился этот инцидент?
— Пришлось опять-таки военкому вмешиваться,— ответил Ветлугин.— Военком-то у нас местный, только таких военных из народа еще мало. Некому еще держать дисциплину. Л наш товарищ Ленин как об этом говорит; либо мы подчиним своему контролю мелкого буржуа, либо он скинет нашу рабочую власть, как скидывали революцию разные там Наполеоны и Кавеньяки...
— Кто же это такие — Кавеньяки? — слегка улыбнувшись, поинтересовался Степанов и достал из кармана блестящую зажигалку.
— Наполеоны — это понятно,— сказал не задумыва-ясь Ветлугин.-—Ну, а Кавеньяки... по-моему, они все та-кие же контрреволюционеры, что и наша белоофицерская
Сволочь... Все эти сынки купеческие да поповские и прочие...
— Разрешите, однако, вам заметить: как известно, большинство офицеров уже прочно встало на сторону революции,— спокойно и твердо сказал Степанов.— Не скрою, я тоже в прошлом офицер старой армии, но смею уверить, вместе с другими делал эту революцию. Если б не ранение, я бы и теперь не здесь был...
— Конечно, я же не обо всех говорю,— поправился Ветлугин и не без любопытства взглянул на Степанова.
Широкое и открытое, без единой морщинки лицо его — Степанову было не больше тридцати восьми — сорока— вызывало доверие и располагало к откровенности. Егор хотел спросить командира полка, где тот воевал, но в этот момент отворилась дверь, и в салон вошел тот самый матрос, который остановил его на трапе. В руках он держал два чайника, один побольше — с кипятком, другой маленький — для заварки.
— Наконец-то и чай! — весело воскликнул Степанов и, встав, оживленно потер руки.— А ну-ка, Малыш, нет ли у нас в закромах чего-нибудь погорячее?
«Малыш» — он был выше командира на полголовы — склонился к саквояжу, стоящему у двери, щелкнув замком, достал оттуда граненую бутыль из темного стекла, выложил на стол кольцо колбасы, хлеб. Потом поставил тут же два стакана, две с золотыми ободками рюмки и, спросив, не надо ли еще чего, вышел.
— Женщины всегда предусмотрительнее нас, мужчин,— откупоривая бутыль, пояснил Степанов.— Поехал вот, а жена, как видите, ничего не забыла... Да вы подвигайтесь к столу, комиссар, не стесняйтесь, теперь работать нам вместе придется.
Наполнив рюмки наполовину спиртом и разбавив его водой, Степанов взял одну из них и, подняв, залюбовался стайкой пузырьков, взметнувшихся со дна.
— Итак, за наше знакомство, комиссар!
Блеснув крепкими зубами, он опрокинул рюмку в рот, приятно крякнул и, взяв бутерброд с колбасой, принялся есть.
— А скажите, пожалуйста,— спустя некоторое время спросил он,— в такой обстановке, я полагаю, нелегко приходится вашим руководителям? В губисполкоме товарищи рассказывали мне кое-что. Но вы живой свиде-
тель... Участник, так сказать, становления на местах новой жизни.
— Видите, какое дело,— опорожнив рюмку и взяв кружочек колбасы, начал Ветлугин.— Разные у нас в Уржуме люди. Председатель Ложенцов — коммунист. Военком тоже... А вот, скажем, Сипягин... Парень он хороший, и матрос, а эсер... левый эсер...
— Ну, а вы, комиссар, кем себя считаете? — полушутя-полусерьезно спросил Степанов.
— Я... Я, конечно, во фракции Ложенцова.
— У вас даже и фракция своя! — со скрытой усмешкой воскликнул Степанов И откинул крупную голову на спинку кресла,—Да разве при таком соотношении сил может вам помешать какой-то один-единственный эсер Сипягин? К тому же вы сказали, что он еще и матрос, по сути своей — революционная косточка...
— В том-то и дело, что косточка, да не та... Еще и покрупнее кости тут есть. Местная-то буржуазия почти вся в эсеры переметнулась. Один Березинский чего стоит... Этот риторик везде со своими речами лезет.
— Как-как? Риторик, вы сказали?
— Да... Очки такие носит, без оправы,— немного смутившись, пояснил Егор.— Вот и получается: и с кулачьем бороться надо, и с эсерами... А эсеры эти да разные там максималисты — это же знаете что за люди? Прямо надо сказать, они языком побойчее нас, потому — из интеллигенции больше. Только и мы не падаем духом, не сдаемся, одним словом. Вот еще прибудете вы — силы у нас хватит обуздать контрреволюцию. Мне в штабе председатель говорил о вас. Он так и сказал: держите, мол, связь, при случае опирайтесь...
— Конечно,— подтвердил Степанов и, закурив, подошел к окну, приподнял шелковую штору.
В разговорах они не заметили, как подступил вечер. В темпом проеме окна по еле заметно мерцавшим огонькам угадывалась на высоком обрывистом берегу какая-то деревня: Из-за горы выплыла луна, желтая и круглая. От нее по воде пошел золотистый столб; перегородив реку, заиграл на перекате блестящей чешуей. Пароход, отчаянно хлопая по воде плицами колес, казалось, пытался догнать и смять эту золотистую полосу, а она все уплывала и не давалась.
— Вятка...— в раздумье произнес Степанов.— Я читал где-то, что ваша Вятка унаследовала свое название от племени вяда, которое будто бы в глубокой древности обитало здесь в верховьях реки...— И, вглядываясь в прибрежные кусты, добавил:—А что, сдается мне, и впрямь красивая эта река — Вятка. И берега обрывистые... И леса, леса... Такое видишь только у нас, в России...
Докурив папиросу, он вернулся к столу, раскрыл планшет и, аккуратно развернув карту, оперся о стол пухлыми ладонями с растопыренными пальцами.
— По-вашему, где мы идем? — спросил он, не поднимая головы от карты.
— По времени Котельнич должен быть,—ответил Ветлугин.
— Да, вот он, Котельнич,— ткнул пальцем в карту Степанов.— Единственная, так сказать, наша железнодорожная магистраль, связывающая Север с центром России,— и, помолчав, будто спросил самого себя: — Может, проще хлеб отгружать на Вятские Поляны, а не на Котельнич?— он вопросительно поднял глаза на Ветлу-гина.— Однако.... однако... чего же спешить. Приедем на место, обсудим все, изучим обстановку...
Степанов достал из кармана записную книжку в коленкоровом -переплете и, полистав, остановил взгляд на карандашных записях, сделанных наспех вчера в губ-исполкоме. Только сейчас, при чтении этих коротких записей, он почувствовал, какое большое стратегическое значение представляет собой эта лесная мужицкая губерния.
Железнодорожная магистраль точно тугим поясом перехватывает ее с запада на восток, соединяет центр с Уралом и Сибирью... В губернии двенадцать крупных уездов, они вбирают в себя 135 тысяч квадратных верст. •«Это же целое государство! — чуть не воскликнул он.— Почти четыре миллиона населения! Четвертую часть можно сразу же поставить под ружье. А какие таятся тут продовольственные ресурсы?! Миллионы и миллионы пудов хлеба лежат у мужика... Мясо, кожи... Все, все поставить на карту... Поставить и выиграть».
Степанов закрыл книжку и, взглянув на хмурившегося Ветлугина, покровительственно добавил уже вслух:
— Уморились? Располагайтесь, комиссар, тут на диване... Вы дома, а дома хорошо спится, не празда ли?
На другой день после того, как полк прибыл в Уржум, Степанов направился в уездный исполком. Председателя он застал у себя — Алексей Никитич Ложенцов только что вернулся из поездки и, не успев раздеться, был в своей поношенной кожаной тужурке и солдатском картузе.
Когда вошел Степанов, Ложенцов встал, шагнул навстречу.
- Если я не ошибаюсь, имею дело с командиром продовольственного полка? — спросил он, здороваясь.
— Так точно,— ответил Степанов, удивившись такому, несколько необычному, обращению к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40