Раньше, когда он был мельником у помещика, ходил Илька в пальто с каракулевым воротником, в городской пирожком шапке,— посмотришь, ни в чем не уступит не только управляющему, но и самому Депрейсу. И вдруг все так круто изменилось. Депрейс бежал вместе со Сте-Пановым. Большой дом помещика в Коврижках занял волостной Совет. А мельница как была, так и осталась у Ильки. Когда ночыг; уезжал Депрейс, наказал Кро-поту держаться обеими руками за мельницу, она в любую погоду прокормит его. И прибыль можно получить. Если нельзя молоть для себя — мели для революции, а прибыль — себе. Ты из мужиков вышел, с тебя, как с мужика, и спрос невелик.
Ильке Кропоту и самому не хотелось расставаться с мельницей, он считал, что в нее и его пай заложен, строили-то они вместе с Депрейсом — одного деньги бы-
ли, а другого — смекалка. После того как бежали сте-пановцы, Илька притих, сбросил с себя пальто, облачился в мужицкий овчинный полушубок, поверх него натянул фартук с белой нагрудкой и начал молоть — для революции. Засыплет чье-нибудь зерно в ковш, оставит на помощника, а сам в помолку, к мужикам. В помолке— шумно, как в волостном Совете. Тут всегда людей полно, со всех сторон собираются новости, здесь узнают о событиях на фронте, обсуждаются большевистские декреты, завязываются знакомства, вспыхивают споры... Каждому делу свое понятие надо дать, растолковать мужикам, что и как. Илька умел это делать лучше, чем кто-либо.
Когда Глафа попросила Ильку Кропота смолоть мешок зерна, тот ответил:
— Не успеем, товарищ Ветлугина... Ишь, народу сколько, теперь казенное мелем, не до тебя.
— У меня всего и дела-то на полчаса.
— У тебя на полчаса, а у казны советской на неделю. Так. что придется отдать предпочтение казне. Раньше бы я тебе, скажем, с полным удовольствием, а теперь не могу. Таков закон новой жизни, не могу нарушить, товарищ Ветлугина...
Смолоть Глафе в этот день так и не удалось.
Оставив мешок в помолке, она поехала домой, по пути нарубила дров, Федярка наломал еловых веток с зеленовато-желтыми, будто позолоченными, литыми шишками.
Вернувшись домой, Федярка заскочил в избу, но ему не сиделось — как-никак надо сбегать к Лаврушке, показать шишки. А может, и отдать ему один из прутиков. Чего жалеть, не купленные, чай, шишки—сам привез из лесу. .
— Ведь верно же, маманька, подарю, да и только...
— А он тебе много дарил?
И верно, не дарил. Ничего не дарил. Федярка вспомнил, как в прошлом году Лаврушка гостил у деда, навы-резывал из ивовых прутьев свистулек и стал продавать их ребятишкам. Он тебе свистульку, а ты ему гони тысячу рублей.
Прибежал Федярка домой за тысячей, просит у матери. Жаль стало Глафе сына, пожертвовала целый сверток керенок. Вскоре они, эти керенки, правда, не пошли.
Однако случай этот запомнился Федярке. И Глафа запомнила его.
— Неси, да только не вздумай денег за шишки брать,— строго сказала она сыну.— Это добро недорого тебе досталось, понял?
— Понял, мамань, я так и скажу, что отдаю безденежно, задаром...
— Ничего не надо говорить... И об отце его, Прошке, смотри не булькни. Им ведь тоже небось нелегко этакое переносить.
Когда Федярка прибежал к Кузовковым, он увидел, как Лаврушкина мать, Настя, сидела на лавке и, уткнувшись в ладони, плакала. Напротив нее сидели Лаврушка и Юлька.
— Чего же реветь? — говорила Юлька, чуть и сама не плача.— Ведь не умер же он....
— Пусть бы умер — легче на душе было.
Вспомнился рябой мужик с белой нагрудкой, разговор о Прошке, и Федярке вдруг жаль стало плачущую Настасью и молчавшего, будто пришибленного Лаврушку.
— А я тебе шишек принес,— словно желая обрадовать его, сказал Федярка.
— На деньги или так? — отойдя в сторону, шепнул Лаврушка.
— Маманька говорит, только буржуи деньги берут за такие пустяки.
Лаврушка, вспомнив свистульки, потупился: ужели и он вот такой буржуй? И верно, он взял тогда с Федярки, хоть и керенки, но все равно это были деньги.
— Ладно,— согласился Лаврушка.—Ты выкладывай шишки, а я выложу керенки. Пусть все у нас будет общее. Вместе, как в карты, деньгами-то играть будем. Потом и свистулек тебе даровно налажу.
Высокий, худощавый, с чуть опущенной головой, адмирал Колчак неслышно прошелся по просторной комнате своей сибирской штаб-квартиры. Махорочного цвета китель заграничного покроя был ловко пригнан, и если бы не высокие валяные сапоги, сорокапятилетний адмирал выглядел бы совсем бравым и подчеркнуто под-
тянутым, чем-то смахивающим по внешности на англичанина.Но у адмирала болели ноги.Взяв со стола папиросы, Колчак по-хозяйски услужливо протянул их гостю.
Степанов, сидевший в кресле, взял папиросу и, поблагодарив адмирала, продолжал рассказывать о постигшей его неудаче на правобережье Вятки. После того как под Шурмой его ранили, он попал в лазарет. Полк, потерявший управление, разлинял: одни из солдат откололись и перешли на сторону красных, другие, добравшись до Казани, влились в белогвардейские части. Теперь, выйдя из лазарета, он разыскал кое-кого из своих, снова решил сколотить отряд и предложить свои услуги белому командованию.
— Победа наша близка, и я не могу сидеть в бездействии, хотя ранение все еще дает себя знать.... Однако отечество требует...— промолвил Степанов.
Колчак молча кивнул ему в ответ и, болезненно морщась от недуга, опустился в кресло, стоявшее напротив.
— Я приветствую ваше намерение,— сказал он.— Теперь все честные люди встают под наше знамя... Но впереди еще много трудностей, а недооценивать силы противника нельзя.
— Да, да,— кивнув головой, согласился Степанов, не сводя глаз с адмирала.— Коммунисты могут удвоить свою армию...
— Без оружия они нам не страшны,— самонадеянно ответил Колчак и, прикурив от спички, бросил ее в тяжелую мраморную пепельницу.— Я слышал, что красные собираются на Вятский плацдарм направить Блюхера... Он немало уже причинил хлопот полковнику Дутову. Однако ничего не может измениться..., Весной мы должны покончить с Вяткой.
— Главное, Александр Васильевич, чтоб успеть зацепиться за правый берег до паводка,— заметил Степанов.
— А что из себя представляет правый берег?
— К сожалению, высокий, обрывистый...
— А население? — прервал его Колчак.— Вы ведь к нему имели прямое касательство?
— Преотличнейше знаком, Александр Васильевич,— ответил Степанов.—Хотя меня постигла, как я уже сказал, неудача, но я только сейчас понял, что мы были слишком терпимы к своим противникам. И долго выжидали, дали возможность красным собрать силы...
— Так все же, господин Степанов, скажите, как встретит нас этот правый берег?
— Стоит только зацепиться,— повторил Степанов.—На пути — богатые хлебные уезды. Имущие крестьяне почти целиком на нашей стороне.. Водная магистраль на Котельнич, Вятку... К тому же, прямиком—старинный тракт... Словом, на Вятку два пути.
— Не забывайте, есть еще и третий — от Перми по железной дороге,— заметил Колчак и вспомнил генерала Пепеляева, который концентрировал силы на этом участке.— Кстати, на правобережье у вас, наверное, есть много знакомых, а может, даже и друзей?
— Конечно, Александр Васильевич.
— В таком случае, господин Степанов, лучше вам быть в армии генерала Гайды.
— Я к вашим услугам.
— Вот и договорились,— сказал Колчак.— Повторяю, что основной и главный удар по противнику должны нанести мы... То, что Деникин сковывает юг, Польша и Юденич пойдут с запада и северо-запада, англичане будут двигаться по Северной Двине на Котлас — это одно... Но мы, все же не кто иной, а мы, силами Сибирской армии нанесем здесь главный удар. И этот удар должен быть нанесен в первую очередь по треугольнику Пермь — Вятка — Казань.
Колчак притушил в пепельнице папиросу и встал.
— Скажите, вы с Азиным встречались?
— Не было желания.
— А жаль,— заметил Колчак.— То, что он решителен и жесток, я знаю... Но говорят, он очень молод?
— Для командующего дивизией даже слишком,— ответил Степанов.— Ему, кажется, не больше двадцати пяти... Опыта, конечно, у него немного, зато храбрости необыкновенной...
— Ничего, у меня храбрецов своих немало. Пойдем, как здесь говорят, стенка на стенку. У них, мы считаем, сто тысяч штыков и сабель, у меня несколько больше,— и Колчак опять скупо усмехнулся.— Итак., господин Степанов, вы направитесь со своей частью в распоряжение генерала Гайды. Там есть где приложить силы.
Хорошо бы из ваших кой-кого заслать на правый берег пораньше.
— Я имею таких людей.
— Вот и прекрасно.
— Спасибо за доверие,— Степанов встал и, прихрамывая, пошел к выходу.
— Результат ранения? — провожая его, спросил Колчак.
— Это еще старое.
— А я вот... ревматизмом страдаю,— взглянув на свои валяные сапоги, пожаловался Колчак.— Однако теперь не до этого. Кстати, мы с вами раньше нигде не встречались?
— Как же, господин адмирал, встречались.
— При каких обстоятельствах?
— В Петербурге, на одном из приемов... Кажется, в начале семнадцатого года.
— Да, я тогда приезжал из Одессы...— И Колчак, оглядывая гостя, облаченного в шинель, добавил: — Вот видите как... Через пару лет — и мы снова встретились. Извините, что этот прием оказался достаточно скромным, но вы понимаете, мы заняты делом... Надеюсь, следующая встреча будет другой,— и он опять улыбнулся своей на редкость скупой улыбкой. Степанов тоже было улыбнулся, но в тот же миг увидел в лице адмирала нечто другое: вдруг будто его подменили. Колчак вздрогнул, как-то неестественно вытянулся, на левой порозовевшей щеке дернулась мышца. Стиснув тонкие пальцы в кулак, он начал ими махать перед собой, точно заколачивая гвозди.
— Стрелять! Вешать! Жечь! — бросал он слова с каждым взмахом руки.— Чтоб своевременно состоялась наша встреча, полковник, надлежит нам стать железом. Превратить кости, мышцы, душу свою в бесчувственный кусок железа. Вешать и еще раз вешать! Мы должны расправиться с каждым непокорным, как расправлялись в древнем Риме со Спартаком. Вспомните, полковник, шесть тысяч восставших там было распято на столбах. Дорога на Москву чем хуже Аппиевой дороги?! Не освобождать от этой милости ни стариков, ни женщин, ни детей! Таков закон военного времени.
— В либерализме, господин . .командующий, была моя ошибка.
— Ошибаться мы теперь не имеем права, полковник. Мы должны перещеголять римлян. И так же ловко расправиться с русскими спартаковцами, чтоб добиться своей цели! — и, одарив Степанова прежней скупой улыбкой, Колчак протянул ему костистую руку, бросив:— До встречи!
Когда Степанов скрылся за дверью, Колчак проковылял к окну, откинул тяжелую штору —на стеклах виднелись легкие мазки все еще стойко державшейся сибирской зимы.
Чего же удивляться, еще только конец февраля... Так и должно быть. Это не Париж, а Омск. Он вспомнил жену, которая год назад бежала с восьмилетним сыном из Севастополя в Париж. «Пусть там в тепле они переживут это смутное время. А мне, видать, самим господом богом предназначено быть во глубине сибирских руд... И ведь удивительно, как сложилось все. Когда-то был на Таймыре, дважды зимовал на Ново-Сибирских островах... Потом венчался с Софой в Иркутске... И вот — снова судьба бросила в Сибирь,— подумал Колчак.— Хорошо, что еще тут не один...— и он пожалел, что сегодня не удалось повидать ему актрису Тимиреву.— Право же, она хорошая хозяйка и прелестная женщина».
Колчак неслышно прошагал по комнате из угла в угол и, взглянув на полусогнутую карту, лежавшую на столе, остановился. Худое вытянутое лицо его снова стало аскетически строго и непроницаемо.
«Вот он, пятачок, который должен предрешить исход нашей кампании. Этот Степанов, конечно, прав,— главное, вступить в Верховья Вятки и до весеннего паводка зацепиться за правый ее берег. Ну, что же, так оно и должно... Сомнений в успехе кампании не может быть. У красных немногим больше сотни тысяч солдат в опорках и лаптях. У меня четыреста... четыреста тысяч штыков и сабель. У них полторы тысячи пулеметов, у меня свыше трех. У них от силы триста орудий, у меня— шестьсот новых...»
Адмирал скупо усмехнулся.
«Надо начинать... Скорей бы развязка», — нетерпеливо думал он и, взяв со стола маленькую иконку в голубом футляре —благословение омского епископа Сильвестра,— пристально посмотрел в истомленный и жалостливый лик.
«Помоги мне, господи»,— прошептал он и, осторожно эакрыв футляр, положил иконку под подушку, рядом с револьвером,
Поступил март девятнадцатого года. Он был, как я всегда в этих краях, с морозными стойкими утренниками, пышными, слегка подсиненными небесной голубизной снегами, гулкими, до звона в ушах, дорогами.
Рано утром четвертого марта две армии Колчака — Сибирская и Западная — снялись со стоянок и перешли в контрнаступление в центре и на левом фланге Восточного фронта.
Сибирская армия генерала Гайды, как считал Колчак, была па самом важном участке фронта. Она и должна была нанести главный удар по красным. Одним из первых этот удар приняла на себя 28-я дивизия Азина., Расположившись вдоль тракта Викбардинский завод — Оса, азинцы несколько дней упорно обороняли железную дорогу Казань — Екатеринбург, прикрывая путь, идущий на город Осу и Боткинский завод. Но силы были неравны.
Отходя с тяжелыми боями, красные оставляли один населенный пункт за другим. Через месяц враг уже захватил Сарапул, Ижевск,, белые подошли к Балезину. Шли ожесточенные бои за станцию Сюгинскую.
Колчак, двигаясь поездом, торжествовал: вот-вот он и на правом берегу реки, а там —Вятка, и путь на Москву открыт.
По Казанскому тракту, обсаженному с двух сторон древними березами с подсыхающими уродливыми сучьями, к городу Вятке потянулись беженцы. Вначале они шли в одиночку или небольшими группами, но когда белые стали подходить к реке, хлынула людская волна. С узлами за плечами тащились женщины с детьми, эвакуировались в глубь тыла лазареты, по расползавшимся от апрельского солнца дорогам везли раненых. А тракт Казанский с Ржаным Полоем почти что рядом. В деревне теперь только об этом и разговор — опять началась беспокойная, тревожная жизнь. Того и гляди колчаки придут, а они, как рассказывают беженцы, будут по-страшнее и степановцев. Рассказывали, что эти колчака
живых людей в землю закапывают, деревни дотла сжигают... Шли с беженцами вести — одна страшней другой.
Федярке дома не сиделось. Натянув на валенки дедушкины кожаные бахары, похожие на большие галоши, он выбегал к дороге и часами простаивал на обочине, смотря на странное переселение людей. «Откуда их столько взялось?» — думал Федярка.
А люди все шли и шли... Вот две бабы за холщовые лямки, надетые на плечи, тащат санки — на них лежит какое-то тряпье, а на тряпье — девочка лет трех. Она укутана вся и сидит спокойно, как кукла. За санками бежит мальчишка, такой же ростом, как и он, Федярка, может, чуть побольше. Он, должно быть, в отцовском-полушубке — полушубок длинноват, и рукава, как две трубы, болтаются ниже коленей.
— До Уржумей далеко ли тут, а? — поравнявшись с Федяркой, тонкоголосо и деловито спросил мальчишка.
— Не так чтоб так...
Мальчишка вряд ли понял, далеко ли еще надо идти, но не обернулся, ему некогда, он по-прежнему месит: своими лапотцами бурый, перемолотый ногами и конски-ми копытами крупчатый снег. За мальчишкой следом, бредут тоже в лаптях три женщины, за плечами у каждой по огромному холщовому мешку. Одна из них, поотстав, тянет за руку мальчонку. Этот, видать, совсем еще мал и что-то хнычет себе под нос.
Из-за поворота, там, где стоит в ряде с березами старинная сосна, показались подводы. «Лошадей? то: сколь — и не сосчитать! Вдруг и Пегашку своего увижу... Увижу — и крикну: — Стой, это наш Пегашка, маменькин!»
Впереди идет высокая вороная лошадь с белыми: лохматыми бабками. На ней новенький хомут и распи-санная цветами дуга, с золотыми буквами по концам:, В кошевке сидит мужик с бородкой, рядом с ним два мальчика, одежда у них рваная, в руках по ломтю хле ба — должно быть, мужик посадил их и угощает хлебом. За первой движется вторая. На розвальнях навалом лежат мешки, возница идет за санями пешком. Несколько подвод везут коровьи туши, ободранные ноги с обрубленными копытами торчат вверх, как розовые столбики.
Всматривается Федярка в лошадей, и все не те,— вороные, рыжие, карие, всякие, а пегой — ни одной. Может, таком лошади, какая была у них с дедом, и во всем мире больше нет? Может, самый главный степаха взял ее И, как прежний царь, катается теперь в седле к своим колчакам в гости? Чего же ему не кататься — Пегашка лошадь разумная, не лягучая, стоящая.
А подводы тянутся и тянутся. Вон на розвальнях лежит человек с повязкой на голове. Рядом с ним сидит девушка в белом платке. На других санях тоже люди лежат. И костыли у них из-под сена видать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Ильке Кропоту и самому не хотелось расставаться с мельницей, он считал, что в нее и его пай заложен, строили-то они вместе с Депрейсом — одного деньги бы-
ли, а другого — смекалка. После того как бежали сте-пановцы, Илька притих, сбросил с себя пальто, облачился в мужицкий овчинный полушубок, поверх него натянул фартук с белой нагрудкой и начал молоть — для революции. Засыплет чье-нибудь зерно в ковш, оставит на помощника, а сам в помолку, к мужикам. В помолке— шумно, как в волостном Совете. Тут всегда людей полно, со всех сторон собираются новости, здесь узнают о событиях на фронте, обсуждаются большевистские декреты, завязываются знакомства, вспыхивают споры... Каждому делу свое понятие надо дать, растолковать мужикам, что и как. Илька умел это делать лучше, чем кто-либо.
Когда Глафа попросила Ильку Кропота смолоть мешок зерна, тот ответил:
— Не успеем, товарищ Ветлугина... Ишь, народу сколько, теперь казенное мелем, не до тебя.
— У меня всего и дела-то на полчаса.
— У тебя на полчаса, а у казны советской на неделю. Так. что придется отдать предпочтение казне. Раньше бы я тебе, скажем, с полным удовольствием, а теперь не могу. Таков закон новой жизни, не могу нарушить, товарищ Ветлугина...
Смолоть Глафе в этот день так и не удалось.
Оставив мешок в помолке, она поехала домой, по пути нарубила дров, Федярка наломал еловых веток с зеленовато-желтыми, будто позолоченными, литыми шишками.
Вернувшись домой, Федярка заскочил в избу, но ему не сиделось — как-никак надо сбегать к Лаврушке, показать шишки. А может, и отдать ему один из прутиков. Чего жалеть, не купленные, чай, шишки—сам привез из лесу. .
— Ведь верно же, маманька, подарю, да и только...
— А он тебе много дарил?
И верно, не дарил. Ничего не дарил. Федярка вспомнил, как в прошлом году Лаврушка гостил у деда, навы-резывал из ивовых прутьев свистулек и стал продавать их ребятишкам. Он тебе свистульку, а ты ему гони тысячу рублей.
Прибежал Федярка домой за тысячей, просит у матери. Жаль стало Глафе сына, пожертвовала целый сверток керенок. Вскоре они, эти керенки, правда, не пошли.
Однако случай этот запомнился Федярке. И Глафа запомнила его.
— Неси, да только не вздумай денег за шишки брать,— строго сказала она сыну.— Это добро недорого тебе досталось, понял?
— Понял, мамань, я так и скажу, что отдаю безденежно, задаром...
— Ничего не надо говорить... И об отце его, Прошке, смотри не булькни. Им ведь тоже небось нелегко этакое переносить.
Когда Федярка прибежал к Кузовковым, он увидел, как Лаврушкина мать, Настя, сидела на лавке и, уткнувшись в ладони, плакала. Напротив нее сидели Лаврушка и Юлька.
— Чего же реветь? — говорила Юлька, чуть и сама не плача.— Ведь не умер же он....
— Пусть бы умер — легче на душе было.
Вспомнился рябой мужик с белой нагрудкой, разговор о Прошке, и Федярке вдруг жаль стало плачущую Настасью и молчавшего, будто пришибленного Лаврушку.
— А я тебе шишек принес,— словно желая обрадовать его, сказал Федярка.
— На деньги или так? — отойдя в сторону, шепнул Лаврушка.
— Маманька говорит, только буржуи деньги берут за такие пустяки.
Лаврушка, вспомнив свистульки, потупился: ужели и он вот такой буржуй? И верно, он взял тогда с Федярки, хоть и керенки, но все равно это были деньги.
— Ладно,— согласился Лаврушка.—Ты выкладывай шишки, а я выложу керенки. Пусть все у нас будет общее. Вместе, как в карты, деньгами-то играть будем. Потом и свистулек тебе даровно налажу.
Высокий, худощавый, с чуть опущенной головой, адмирал Колчак неслышно прошелся по просторной комнате своей сибирской штаб-квартиры. Махорочного цвета китель заграничного покроя был ловко пригнан, и если бы не высокие валяные сапоги, сорокапятилетний адмирал выглядел бы совсем бравым и подчеркнуто под-
тянутым, чем-то смахивающим по внешности на англичанина.Но у адмирала болели ноги.Взяв со стола папиросы, Колчак по-хозяйски услужливо протянул их гостю.
Степанов, сидевший в кресле, взял папиросу и, поблагодарив адмирала, продолжал рассказывать о постигшей его неудаче на правобережье Вятки. После того как под Шурмой его ранили, он попал в лазарет. Полк, потерявший управление, разлинял: одни из солдат откололись и перешли на сторону красных, другие, добравшись до Казани, влились в белогвардейские части. Теперь, выйдя из лазарета, он разыскал кое-кого из своих, снова решил сколотить отряд и предложить свои услуги белому командованию.
— Победа наша близка, и я не могу сидеть в бездействии, хотя ранение все еще дает себя знать.... Однако отечество требует...— промолвил Степанов.
Колчак молча кивнул ему в ответ и, болезненно морщась от недуга, опустился в кресло, стоявшее напротив.
— Я приветствую ваше намерение,— сказал он.— Теперь все честные люди встают под наше знамя... Но впереди еще много трудностей, а недооценивать силы противника нельзя.
— Да, да,— кивнув головой, согласился Степанов, не сводя глаз с адмирала.— Коммунисты могут удвоить свою армию...
— Без оружия они нам не страшны,— самонадеянно ответил Колчак и, прикурив от спички, бросил ее в тяжелую мраморную пепельницу.— Я слышал, что красные собираются на Вятский плацдарм направить Блюхера... Он немало уже причинил хлопот полковнику Дутову. Однако ничего не может измениться..., Весной мы должны покончить с Вяткой.
— Главное, Александр Васильевич, чтоб успеть зацепиться за правый берег до паводка,— заметил Степанов.
— А что из себя представляет правый берег?
— К сожалению, высокий, обрывистый...
— А население? — прервал его Колчак.— Вы ведь к нему имели прямое касательство?
— Преотличнейше знаком, Александр Васильевич,— ответил Степанов.—Хотя меня постигла, как я уже сказал, неудача, но я только сейчас понял, что мы были слишком терпимы к своим противникам. И долго выжидали, дали возможность красным собрать силы...
— Так все же, господин Степанов, скажите, как встретит нас этот правый берег?
— Стоит только зацепиться,— повторил Степанов.—На пути — богатые хлебные уезды. Имущие крестьяне почти целиком на нашей стороне.. Водная магистраль на Котельнич, Вятку... К тому же, прямиком—старинный тракт... Словом, на Вятку два пути.
— Не забывайте, есть еще и третий — от Перми по железной дороге,— заметил Колчак и вспомнил генерала Пепеляева, который концентрировал силы на этом участке.— Кстати, на правобережье у вас, наверное, есть много знакомых, а может, даже и друзей?
— Конечно, Александр Васильевич.
— В таком случае, господин Степанов, лучше вам быть в армии генерала Гайды.
— Я к вашим услугам.
— Вот и договорились,— сказал Колчак.— Повторяю, что основной и главный удар по противнику должны нанести мы... То, что Деникин сковывает юг, Польша и Юденич пойдут с запада и северо-запада, англичане будут двигаться по Северной Двине на Котлас — это одно... Но мы, все же не кто иной, а мы, силами Сибирской армии нанесем здесь главный удар. И этот удар должен быть нанесен в первую очередь по треугольнику Пермь — Вятка — Казань.
Колчак притушил в пепельнице папиросу и встал.
— Скажите, вы с Азиным встречались?
— Не было желания.
— А жаль,— заметил Колчак.— То, что он решителен и жесток, я знаю... Но говорят, он очень молод?
— Для командующего дивизией даже слишком,— ответил Степанов.— Ему, кажется, не больше двадцати пяти... Опыта, конечно, у него немного, зато храбрости необыкновенной...
— Ничего, у меня храбрецов своих немало. Пойдем, как здесь говорят, стенка на стенку. У них, мы считаем, сто тысяч штыков и сабель, у меня несколько больше,— и Колчак опять скупо усмехнулся.— Итак., господин Степанов, вы направитесь со своей частью в распоряжение генерала Гайды. Там есть где приложить силы.
Хорошо бы из ваших кой-кого заслать на правый берег пораньше.
— Я имею таких людей.
— Вот и прекрасно.
— Спасибо за доверие,— Степанов встал и, прихрамывая, пошел к выходу.
— Результат ранения? — провожая его, спросил Колчак.
— Это еще старое.
— А я вот... ревматизмом страдаю,— взглянув на свои валяные сапоги, пожаловался Колчак.— Однако теперь не до этого. Кстати, мы с вами раньше нигде не встречались?
— Как же, господин адмирал, встречались.
— При каких обстоятельствах?
— В Петербурге, на одном из приемов... Кажется, в начале семнадцатого года.
— Да, я тогда приезжал из Одессы...— И Колчак, оглядывая гостя, облаченного в шинель, добавил: — Вот видите как... Через пару лет — и мы снова встретились. Извините, что этот прием оказался достаточно скромным, но вы понимаете, мы заняты делом... Надеюсь, следующая встреча будет другой,— и он опять улыбнулся своей на редкость скупой улыбкой. Степанов тоже было улыбнулся, но в тот же миг увидел в лице адмирала нечто другое: вдруг будто его подменили. Колчак вздрогнул, как-то неестественно вытянулся, на левой порозовевшей щеке дернулась мышца. Стиснув тонкие пальцы в кулак, он начал ими махать перед собой, точно заколачивая гвозди.
— Стрелять! Вешать! Жечь! — бросал он слова с каждым взмахом руки.— Чтоб своевременно состоялась наша встреча, полковник, надлежит нам стать железом. Превратить кости, мышцы, душу свою в бесчувственный кусок железа. Вешать и еще раз вешать! Мы должны расправиться с каждым непокорным, как расправлялись в древнем Риме со Спартаком. Вспомните, полковник, шесть тысяч восставших там было распято на столбах. Дорога на Москву чем хуже Аппиевой дороги?! Не освобождать от этой милости ни стариков, ни женщин, ни детей! Таков закон военного времени.
— В либерализме, господин . .командующий, была моя ошибка.
— Ошибаться мы теперь не имеем права, полковник. Мы должны перещеголять римлян. И так же ловко расправиться с русскими спартаковцами, чтоб добиться своей цели! — и, одарив Степанова прежней скупой улыбкой, Колчак протянул ему костистую руку, бросив:— До встречи!
Когда Степанов скрылся за дверью, Колчак проковылял к окну, откинул тяжелую штору —на стеклах виднелись легкие мазки все еще стойко державшейся сибирской зимы.
Чего же удивляться, еще только конец февраля... Так и должно быть. Это не Париж, а Омск. Он вспомнил жену, которая год назад бежала с восьмилетним сыном из Севастополя в Париж. «Пусть там в тепле они переживут это смутное время. А мне, видать, самим господом богом предназначено быть во глубине сибирских руд... И ведь удивительно, как сложилось все. Когда-то был на Таймыре, дважды зимовал на Ново-Сибирских островах... Потом венчался с Софой в Иркутске... И вот — снова судьба бросила в Сибирь,— подумал Колчак.— Хорошо, что еще тут не один...— и он пожалел, что сегодня не удалось повидать ему актрису Тимиреву.— Право же, она хорошая хозяйка и прелестная женщина».
Колчак неслышно прошагал по комнате из угла в угол и, взглянув на полусогнутую карту, лежавшую на столе, остановился. Худое вытянутое лицо его снова стало аскетически строго и непроницаемо.
«Вот он, пятачок, который должен предрешить исход нашей кампании. Этот Степанов, конечно, прав,— главное, вступить в Верховья Вятки и до весеннего паводка зацепиться за правый ее берег. Ну, что же, так оно и должно... Сомнений в успехе кампании не может быть. У красных немногим больше сотни тысяч солдат в опорках и лаптях. У меня четыреста... четыреста тысяч штыков и сабель. У них полторы тысячи пулеметов, у меня свыше трех. У них от силы триста орудий, у меня— шестьсот новых...»
Адмирал скупо усмехнулся.
«Надо начинать... Скорей бы развязка», — нетерпеливо думал он и, взяв со стола маленькую иконку в голубом футляре —благословение омского епископа Сильвестра,— пристально посмотрел в истомленный и жалостливый лик.
«Помоги мне, господи»,— прошептал он и, осторожно эакрыв футляр, положил иконку под подушку, рядом с револьвером,
Поступил март девятнадцатого года. Он был, как я всегда в этих краях, с морозными стойкими утренниками, пышными, слегка подсиненными небесной голубизной снегами, гулкими, до звона в ушах, дорогами.
Рано утром четвертого марта две армии Колчака — Сибирская и Западная — снялись со стоянок и перешли в контрнаступление в центре и на левом фланге Восточного фронта.
Сибирская армия генерала Гайды, как считал Колчак, была па самом важном участке фронта. Она и должна была нанести главный удар по красным. Одним из первых этот удар приняла на себя 28-я дивизия Азина., Расположившись вдоль тракта Викбардинский завод — Оса, азинцы несколько дней упорно обороняли железную дорогу Казань — Екатеринбург, прикрывая путь, идущий на город Осу и Боткинский завод. Но силы были неравны.
Отходя с тяжелыми боями, красные оставляли один населенный пункт за другим. Через месяц враг уже захватил Сарапул, Ижевск,, белые подошли к Балезину. Шли ожесточенные бои за станцию Сюгинскую.
Колчак, двигаясь поездом, торжествовал: вот-вот он и на правом берегу реки, а там —Вятка, и путь на Москву открыт.
По Казанскому тракту, обсаженному с двух сторон древними березами с подсыхающими уродливыми сучьями, к городу Вятке потянулись беженцы. Вначале они шли в одиночку или небольшими группами, но когда белые стали подходить к реке, хлынула людская волна. С узлами за плечами тащились женщины с детьми, эвакуировались в глубь тыла лазареты, по расползавшимся от апрельского солнца дорогам везли раненых. А тракт Казанский с Ржаным Полоем почти что рядом. В деревне теперь только об этом и разговор — опять началась беспокойная, тревожная жизнь. Того и гляди колчаки придут, а они, как рассказывают беженцы, будут по-страшнее и степановцев. Рассказывали, что эти колчака
живых людей в землю закапывают, деревни дотла сжигают... Шли с беженцами вести — одна страшней другой.
Федярке дома не сиделось. Натянув на валенки дедушкины кожаные бахары, похожие на большие галоши, он выбегал к дороге и часами простаивал на обочине, смотря на странное переселение людей. «Откуда их столько взялось?» — думал Федярка.
А люди все шли и шли... Вот две бабы за холщовые лямки, надетые на плечи, тащат санки — на них лежит какое-то тряпье, а на тряпье — девочка лет трех. Она укутана вся и сидит спокойно, как кукла. За санками бежит мальчишка, такой же ростом, как и он, Федярка, может, чуть побольше. Он, должно быть, в отцовском-полушубке — полушубок длинноват, и рукава, как две трубы, болтаются ниже коленей.
— До Уржумей далеко ли тут, а? — поравнявшись с Федяркой, тонкоголосо и деловито спросил мальчишка.
— Не так чтоб так...
Мальчишка вряд ли понял, далеко ли еще надо идти, но не обернулся, ему некогда, он по-прежнему месит: своими лапотцами бурый, перемолотый ногами и конски-ми копытами крупчатый снег. За мальчишкой следом, бредут тоже в лаптях три женщины, за плечами у каждой по огромному холщовому мешку. Одна из них, поотстав, тянет за руку мальчонку. Этот, видать, совсем еще мал и что-то хнычет себе под нос.
Из-за поворота, там, где стоит в ряде с березами старинная сосна, показались подводы. «Лошадей? то: сколь — и не сосчитать! Вдруг и Пегашку своего увижу... Увижу — и крикну: — Стой, это наш Пегашка, маменькин!»
Впереди идет высокая вороная лошадь с белыми: лохматыми бабками. На ней новенький хомут и распи-санная цветами дуга, с золотыми буквами по концам:, В кошевке сидит мужик с бородкой, рядом с ним два мальчика, одежда у них рваная, в руках по ломтю хле ба — должно быть, мужик посадил их и угощает хлебом. За первой движется вторая. На розвальнях навалом лежат мешки, возница идет за санями пешком. Несколько подвод везут коровьи туши, ободранные ноги с обрубленными копытами торчат вверх, как розовые столбики.
Всматривается Федярка в лошадей, и все не те,— вороные, рыжие, карие, всякие, а пегой — ни одной. Может, таком лошади, какая была у них с дедом, и во всем мире больше нет? Может, самый главный степаха взял ее И, как прежний царь, катается теперь в седле к своим колчакам в гости? Чего же ему не кататься — Пегашка лошадь разумная, не лягучая, стоящая.
А подводы тянутся и тянутся. Вон на розвальнях лежит человек с повязкой на голове. Рядом с ним сидит девушка в белом платке. На других санях тоже люди лежат. И костыли у них из-под сена видать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40