Милости просим...
— Спасибо, с удовольствием воспользуюсь приглашением.
Мургин встал, прошелся в легких сапогах по комнате, поправил на белой косоворотке крученый пояс и, повернувшись лицом к Фаньке, остановился. На круглом лице его, слегка побитом оспой, появилась настороженная улыбка.
— Воспользуюсь вашим приглашением, товарищ, с удовольствием воспользуюсь,— провожая Фаньку, повторил он и, вернувшись, достал записную книжку и что-то пометил в ней.
У Мургина был свой велосипед — невиданная в этих местах машина, чтоб на двух колесах человек так ездил. А Мургин вот ездил, да еще как ловко — вскочит на пружинистое сиденье, уцепится за блестящие никелированные рога и ну мотать ногами от деревни к деревне. Ребятишки за ним следом другой раз бегут версты две-три, удивляются — человек-то, смотри-ка, на резиновых колесах сидит. Правда, катал он одного мальчишку и опрокинулся в яму, заросшую крапивой, но это случайно,— камень подвернулся под колесо. А так — удивительная машина, сиди да ножками покручивай, и ни сена ей не надо, ни овса, а живая — куда захочешь, туда на ней и кати.
За короткое время Мургин побывал во многих деревнях, а вот в Ржаной Полой не заглядывал — на то была своя причина.,
И вдруг — приглашение кузнеца... Мургина снова охватило беспокойство.
С того дня, как вернулся в эти края Ветлугин, а потом стал в Коврижках председателем волисполкома, неспокойно стало на душе Мургина. Как-то, встретив Кро-пота, он сказал:
— Зря вы меня сюда позвали.
— Это почему же?
— Ветлугин появился... Встречались ведь мы с ним как-то... Правда, встреча была короткая. Может, и по забылась.,.
— Кто старое помянет, тому глаз вон,— равнодушно махнул рукой Кропот.— С тех пор много воды утекло. Да и мы вроде повзрослели, другими стали, не так ли, Серафим Иванович? — и засмеялся, отчего рыжая борода его ожила легкой дрожью.— Помимо меня тут тебя сватали...
— Знаю и это...
— То-то и оно, жди — каждой птице свое время петь... Так ведь говорил когда-то нам Чирков?
Серафим Иванович вспомнил случайную встречу с Чирковым, которая произошла совсем недавно, минувшей весной. Серафим Иванович, попав на местный рынок, остановился у площадки, где показывали «ученого» медведя. Краснолицый мужик в пестром колпаке стоял на помосте и бил в бубен, а медведь ходил вокруг него на задних лапах, кланялся по сторонам, хлопал одна о другую передними лапами, будто бил в ладони,— от всего этого публика восторженно смеялась.
Когда кончилось представление, к площадке, у которой стоял Серафим Иванович, подошел худосочный с костистым лицом человек и чуть слышно сказал:
— А мы, кажется, где-то с вами встречались? Минута-другая — и все стало ясно: перед ним стоял тот самый Чирков, с которым он встречался в Казани.
— Без дела, что ли, ходите? — спросил негромко Чирков.— Идите к нам на курсы кооператоров. Такие, как вы, сейчас нужны,— и, отведя его в сторону, продолжал:— Два месяца курсы, а потом, скажем, в Коврижки... К старому знакомому Илье Калинычу... Опасаться вам нечего. Оттуда до Нолинска далеко. Другой уезд.,.
Документ дадим, с новой фамилией, и живите на здоровье...
И вот он теперь не Сафаней Вьершов, а Серафим Мургин. Приехал в Коврижки, встретился с Ложенцовым —и забеспокоился. А потом появился тут и Ветлугин... Беспокойство возросло.
Он написал письмо Чиркову о том, что ему надо перебираться куда-нибудь в более безопасное место. «Нужно еще поработать»,— ответил тот., И Мургин, стараясь побороть тревогу, умолк. По-прежнему щелкал на счетах, выписывал мужикам квитанции, подписывая их непривычной для себя фамилией.
После разговора с банькой Мургин все же решил заглянуть в Ржаной Полой, надо побывать у кузнеца, хотелось поближе познакомиться с ним.
Спустившись на велосипеде с горы, Мургин увидел на берегу речки девушку, полоскавшую белье.
Он невольно остановился, взглянул на ее оголенные ноги, на тоненькую девичью фигурку и залюбовался. Девушка взяла белье из корзины, расправила его и, опустив в воду, принялась полоскать. Пополоскав, она бросила белье на мокрый, лоснящийся па солнце камень и, словно играючи, принялась задорно бить по нему вальком.
— Как тебя звать? — подъехав ближе, спросил Мургин.
— Ой ли? — вскрикнула Юлька и, оглянувшись, вдруг застыдилась, опустила глаза.— Тебе чего знать-то охота?
— А как же, вдруг я сватом...
— Не мели языком,— обиделась Юлька и, склонившись, начала укладывать белье в плетенную из молодого тальника корзину.
Когда Юлька нагрузила ее доверху, Мургин, не говоря ни слова, поднял корзину — тяжеленько, однако, и осторожно повесил на руль велосипеда.,
— Вот и увезу твои наряды,— сказал он.
— И не увезешь,— моргая темными ресницами, ответила примирительно Юлька и, перекрутив жгутом ситцевую кофтенку, бросила ее поверх всего.
Поднялись они в деревню по выщербленной водой дороге вместе: Мургин вел велосипед с висевшей на блестящих рогах корзиной, а Юлька шла по другую сто-
рону с вальком в руке. Когда Юлька остановилась у проулка, Мургин спросил:
— А дом Алексея Даниловича который?
— Так это наш и есть,— махнула она в сторону избы на один скат и взялась за корзину.
— А дом кузнеца?
— На конце деревни, вон под железной крышей который,— ответила Юлька и, кособочась от тяжести, заспешила по тропинке к своему дому.
Мургин недоуменно, огляделся — место как будто знакомое, а дом совсем другой: тот, помнится, был больше, а тут всего лишь избенка. Только позднее Мургин узнал, что он не ошибся: место было то самое, а дом Алешки Кузовкова, как и дом Евлахи, разошелся по паям.
Побывав у кузнеца, Мургин в Ржаной Полой больше не заезжал. Зато Юлька стала чаще бывать в Коврижках. Нет-нет да и соберется в лавочку.
— Зачем в село-то? — выглянет какая-нибудь баба в окошко.
— Купить кой-что....
— И на велосипеде покататься?
— Если приглашают, почему и не покататься? — и, довольная, тут же засмеется Юлька по-девичьи и звонко и весело.
Совсем исхудал лицом Фанька, кашлять начал, того и гляди чахотка привяжется. Отдохнуть бы малость ему, так не хочет. Ни минутки продыху для себя не оставляет: то он в кузнице около горна снует, то дома что-нибудь прихорашивает, то ездит в город по веялочным делам. Где только и силы у него берутся,— велик ли, а ношу другой раз, как муравей, больше себя волокет. Вот и теперь уехал в Вятку...
Болит сердце у Глафы,— дорога-то неблизкая. Опять же и рада, что уехал, хоть денек-другой одна побудет, немного отдохнет от Фанькиных хлопот. Однако и одной дома невесело, мыслям-то, думушкам своим надо выход дать, с кем-то поговорить, а с кем? С Настенькой бы Алешкиной, как раньше, но Настя теперь иной стала. Обиделась, должно быть, на Фаньку, что он ее с отцом
в избе-боковухе оставил, крышу сделал им по-бобыльски на один скат, Просила Настя оставить для нее мезонин-чик — комнатку бы из верха чистую выделать можно, так нет же — Фанька уперся: Настасья, мол, теперь отрезанный ломоть, замуж была выдана с полотнами да нарядами, какие же вторые для нее паи выделять. Оттого и не здоровается Настя нынче с братом и к Глафе совсем по-другому стала относиться. Неловко от этого Глафе, будто не Фанька, а она обидела невестку. Сходить разве к братцу, ведь только один Егор из родни для нее остался близким человеком. Уложила она в постель Гальку, надела на себя новую кофту, платком белым повязала голову — и быстрехонько па свой старый двор.
Любила она Евлахин двор. Здесь она познала первое счастье с Федосием, здесь и сына родила, и Гальку-крохотку тоже здесь зачала... А теперь скособочился дом, крыша на подпорках стоит, будто .на костылях. И в огороде заросло все лебедой. Некому за хозяйством присматривать: сам-то Егор все на службе, вернется домой— и за книгу, а то и вовсе не приходит, все в разъездах да на собраниях пропадает.
На этот раз Егор был дома. Глафа поздоровалась, окинула взглядом знакомую избу, поправила на кровати одеяло, взбила горкой подушку, вздохнула.
— Не нравится мне, братец, холостяцкое твое житей-ство. Жениться-то когда станешь?
— Сватаю вот Настеньку, да не идет,— пошутил было Егор.
— А чего же, Настасья — баба хозяйственная. Да ведь тебе, Егор, не такую, наверно, надо... Наверно, бойкую надо, в красном платочке?
— Платочек и ей куплю, но вот не соглашается, коммунист, мол, ты, нехристь,— ответил Егор, смеясь.
Глафа взглянула на братца и опять вспомнила Фе-досия. Вот так же и он любил пошутить. И улыбка, и-глаза — все его.
— Федярка-то нынь письмо прислал, старательно работает, слышь,— вдруг сообщила она.— Хвалит мастер-то... А вечером учится наукам разным,,.
— Это, Глафа, хорошо.
— Думаешь, хорошо, братец?
— А как же, нам такие люди теперь нужны.
— Нужны — это верно... И тебе спасибо, что помог устроиться тогда. Только сам-то вот обижается. И опять же думаю, чего ему обижаться. Замурзовали бы тут
парня...
— Сама-то живешь как, Глафа?
— Да как живу... Живу — хлеб жую да Гальку воспитываю. Не Галька бы... Другой раз и думаю: хорошо, что и ушел Федярка. Человеком, может, станет. Хоть и тяжело ему.— Глафа помолчала, будто вспоминая что-то.— Нынче и говорю, послать бы Федярке-то немного... Поморщился, три рубля достал из кошелька, протянул — на, мол... Взяла, а пальцы точно огнем жгет.,.. от трешки-то этой... Бросила ему в лицо — подавись, мол, злыдень. Выбежала. А куда бежать? Галька ведь... Вот и говорю, уж и лучше, что уехал. А о себе, чего же думать о себе, не привыкать, братец... На тебя вот взгляну другой раз, так и вспомню Федосия,— и Глафа уткнулась лицом в ладони.
Спустя минуту отняла руки от лица, сказала: — Обо мне уж, братец, поздно говорить... Тут вот был нынь из кредитного... Тот, что с бородкой. Не советовал, слышь, в вашу «Веялку» брать больше никого. Зачем, мол, вам на дороге голытьбу подбирать...
— Ужели так и сказал?
— Я-то- сама не слышала, а муж сказывал, Фанька, он сроду не соврет,— и подосадовала: — Мой-то опять укатил, никак ему не сидится. Чего бы еще надо? А все мало... Может, братец, в товариществу-то повременить, аль как советуешь?
— Идти надо, Глафа, но с кем идти? — словно сам себя спросил Егор, и улыбнулся, и опять своей улыбкой напомнил ей Федосия.— Мы вон организуем в Коврижках огнестойкое товарищество...
— Это какое? То, в которое Макуха записалась? Так не пойдет же мой-то. Ему, моему, с Прялкой надо, с Илькой Кропотом... Прошлый раз в горнице до рассвету сидели, все укладывали, как да что..
— А почему вы Кропота держитесь?
— Ну, как же, братец... Мельница...
— Мельницу скоро обществу передадим,— сказал Егор и спохватился, что сказал преждевременно.— Может, и не передадим, но «Огнестойки» вам держаться надо.
— Так-то, может, и так... Да вот Фанька...— вздохнула Глафа.
В хлопотах мужицких промелькнуло короткое вятское лето. Не заметил Фанька, как на березах длинными кистями повисли золотые пряди, как яркими пунцовыми огоньками загорелись у загуменииков рябины, и вот уже заскрипели по дорогам к гумнам телеги, пахнущие смолой и свежим ржаным хлебом. Только ржи нынче у всех не густо уродилось, раньше, бывало, на возу лежат снопы, как бочки, с тяжелыми, точно литыми, колосьями, а тут—легонькие снопики, что ни колос, то пустой. И яровые не вышли собой, кругом жалуются — «пьянчужка» задавила посевы. И провеивают мужики лопатами зерно, и просеивают его на решетах, но никак не могут удалить рыженькие семечки той травы «пьянчужки», как окрестили ее здесь. Испекут бабы пироги из свежего намолота, отведают и тут же опьянеют: голова болит, и ноги не держат. Да и выгорели нынче па увалах посевы, а в лощинах да по закрайкам лесным нежданно ударил августовский заморозок и подбелил овсы,— тряхнешь снопом, а там— одна мякина. У всех такое горюшко, и у Фаньки тоже, полосы-то ведь рядом со всеми. Потому и не часто заглядывал Фанька в поле, с весны видел — кругом голо, веялками кормиться надо.
В сенокос затрясла Глафу лихорадка. Фанька и к фельдшеру ее свозил, и к бабке на «наговоры»—не помогает. Отпустит лихоманка на денек-другой и опять начнет трясти пуще прежнего.
Не успели убраться с сенокосом, как подошла жатва. Фанька известил своих должников—тех, кому ковал в долг, и бабы двинулись к нему на отработку с серпами. Соседи еще только за половину перевалили в ржаном поле, а Фанькины работники перешли уже в яровое — созрело-то ныне все разом. Йрошло недели две, и всем на удивление к Фанькиному дому бабы пронесли пышный овсяный сноп, поставили в красный угол под божницу— здесь так принято. Уселись жницы за стол тес-
ным кругом, Фанька выставил на стол бутыль самогону. Глафа принесла студня, свиных щей, каши. Повеселел стол, будто и усталости у баб не бывало. А напоследок Глафа, по обычаю, приготовила особо торжественное угощение — саламат.
Ячневая крупа, приправленная маслом, лежала на большой сковороде бугром. На вершину бугра бабы водрузили овсяной с сережками стебелек и начали подбираться по очереди к нему ложками. В чью сторону стебелек упадет — тому или умереть в тот год суждено, или жениться. Такая уж тут примета. Примета — не примета, а завечают так.
С каждой минутой саламатный холмик становился меньше. Дошла очередь хлебать Юльке. Она поддела ложкой рассыпчатую жирную крупу, овсяный стебелек покачнулся и неожиданно упал в ее сторону. Юлька смутилась, раздутые от саламата щеки запылали кумачом, а жницы — народ артельный, озорной, уже подхватили
хором:
Ой да как во поле высок,
Ой, лада, овес высок, Ой да как лицом бела,
Ой, лада, лебедушка бела. Ой да как по травушке плыла,
Ой, лада, Юленька плыла...
Раскрасневшаяся Юлька вскочила со скамьи — и в двери на улицу.
Все довольны, веселы, даже Глафа, и та, скрестив руки на груди, заулыбалась:
— Юленька — девушка бойченькая у нас... Ребята вон боятся на велосипеде, а она села...
— Лисопед то ее и увезет взамуж...
— Это с бородкой-то который?
— А не стар?
— Чего там стар, зато служашчий.
— Видячее дело, видячее,— заключила Макуха и вышла из-за стола.
Фанька тоже поднялся, стянул со спицы полотенце с вышитым концом, вытер им губы, сказал:
— Ну, бабоньки, спасибо, что сноп помогли в дом
внести.,
— Тебе спасибочко, Ефанаил. Чего ни попросим — живехонько изладишь,— ответила за всех жена Вани-чудотворца.— Я вот тольки хочу спросить, мужики-то
наши сдурели, все в «Огнестойку» записались, надоть бы, думаю, к тебе лучше, а?
— Эка, захотела ты в «Веялку», да знаешь ли, кого туда подбирают? — вспыхнула Макуха.— Подбирают туда только с «золотыми» руками...
И впрямь, в «Веялку», кроме Фапьки да его отца, вошли все плотненькие мужички — Гавря Прялка с зятем, да еще два плотника... Когда же им в Коврижках посоветовали присоединиться к «огпестойкам», те ответили:
— Зачем же мы полезем? У пас своя артель — «Веялка».
— Название какое-то у вас без политики...
— Как без политики? Будем «Веялку» звать красной,—ответил Фанька и заулыбался.— О нашей «Красной веялке» в губернии знают...
Так и раскололась на две части деревня: одни окопались в «Красной веялке», другие потянулись к «огнестойким».
В «Огнестойкое» собрались люди победнее, с одной лошаденкой, а то и вовсе без нее, вроде Вани-чудотворца да Макухи. Если б не Фанька, туда бы качнулся, наверное, Алешка — тоненькие ножки, но сын вон как закрутил дело — на веялки из самой Вятки заказы пошли.
«Веяльцы» построили из кругляков сарай, заготовили сосновых бревен для досок. Фанька съездил в город, закупил сотни три шестеренок, остальное стал ковать сам. Поглядывая на «огнестойких», иногда посмеивался Фанька: ни машин у них не было, ни сооружений, так под открытым небом и начали лепить свои кирпичи. Только под осень вырыли они в обрывистом берегу две ниши и начали обжиг кирпича. Правда, и на кирпич много покупателей нашлось, но только с «веяльцами» тягаться мудрено: одни сотнями прибыль считают, другие— тысячами ворочают.
— Чего ж вы меня в пай не приглашаете? — как-то спросил Илька Кропот Фаньку.
Хоть Илька и первый советчик ему, по Фанька усмехнулся.
— Так ведь у нас, в «Веялке», своими руками все робят: кто столярит, кто куст... Мы ведь кузнецы... Все сами — и веялки куем, и счастия ключи...
— Я деньгами подмогу.
— У нас, Илья, своих денег скоро девать будет некуда,—засмеялся Фанька в ответ.— Ты вот мельницу лучше держи, не уплыла бы мельница-то, Илья Калинин...
— Не уплывет.... А поплывет, так страховку получу. В любое дело деньги пойти могут. Хоть взять вашу же «Веялку», деньги-то ведь у меня чистовые...
— Верно говоришь, чистовые,— вытягиваясь на носках смазных сапог, согласился Фанька и, усмехаясь в недавно отпущенную рыжую бороду, расправил свой короб.— Непа-то нынчи всем дает жить и развиваться. Смотри-ка, «огнестойкие» и те глиномятку приобрели...
— «Огнестойкие» еще опередят тебя...
— Не опередят,— возразил Фанька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Спасибо, с удовольствием воспользуюсь приглашением.
Мургин встал, прошелся в легких сапогах по комнате, поправил на белой косоворотке крученый пояс и, повернувшись лицом к Фаньке, остановился. На круглом лице его, слегка побитом оспой, появилась настороженная улыбка.
— Воспользуюсь вашим приглашением, товарищ, с удовольствием воспользуюсь,— провожая Фаньку, повторил он и, вернувшись, достал записную книжку и что-то пометил в ней.
У Мургина был свой велосипед — невиданная в этих местах машина, чтоб на двух колесах человек так ездил. А Мургин вот ездил, да еще как ловко — вскочит на пружинистое сиденье, уцепится за блестящие никелированные рога и ну мотать ногами от деревни к деревне. Ребятишки за ним следом другой раз бегут версты две-три, удивляются — человек-то, смотри-ка, на резиновых колесах сидит. Правда, катал он одного мальчишку и опрокинулся в яму, заросшую крапивой, но это случайно,— камень подвернулся под колесо. А так — удивительная машина, сиди да ножками покручивай, и ни сена ей не надо, ни овса, а живая — куда захочешь, туда на ней и кати.
За короткое время Мургин побывал во многих деревнях, а вот в Ржаной Полой не заглядывал — на то была своя причина.,
И вдруг — приглашение кузнеца... Мургина снова охватило беспокойство.
С того дня, как вернулся в эти края Ветлугин, а потом стал в Коврижках председателем волисполкома, неспокойно стало на душе Мургина. Как-то, встретив Кро-пота, он сказал:
— Зря вы меня сюда позвали.
— Это почему же?
— Ветлугин появился... Встречались ведь мы с ним как-то... Правда, встреча была короткая. Может, и по забылась.,.
— Кто старое помянет, тому глаз вон,— равнодушно махнул рукой Кропот.— С тех пор много воды утекло. Да и мы вроде повзрослели, другими стали, не так ли, Серафим Иванович? — и засмеялся, отчего рыжая борода его ожила легкой дрожью.— Помимо меня тут тебя сватали...
— Знаю и это...
— То-то и оно, жди — каждой птице свое время петь... Так ведь говорил когда-то нам Чирков?
Серафим Иванович вспомнил случайную встречу с Чирковым, которая произошла совсем недавно, минувшей весной. Серафим Иванович, попав на местный рынок, остановился у площадки, где показывали «ученого» медведя. Краснолицый мужик в пестром колпаке стоял на помосте и бил в бубен, а медведь ходил вокруг него на задних лапах, кланялся по сторонам, хлопал одна о другую передними лапами, будто бил в ладони,— от всего этого публика восторженно смеялась.
Когда кончилось представление, к площадке, у которой стоял Серафим Иванович, подошел худосочный с костистым лицом человек и чуть слышно сказал:
— А мы, кажется, где-то с вами встречались? Минута-другая — и все стало ясно: перед ним стоял тот самый Чирков, с которым он встречался в Казани.
— Без дела, что ли, ходите? — спросил негромко Чирков.— Идите к нам на курсы кооператоров. Такие, как вы, сейчас нужны,— и, отведя его в сторону, продолжал:— Два месяца курсы, а потом, скажем, в Коврижки... К старому знакомому Илье Калинычу... Опасаться вам нечего. Оттуда до Нолинска далеко. Другой уезд.,.
Документ дадим, с новой фамилией, и живите на здоровье...
И вот он теперь не Сафаней Вьершов, а Серафим Мургин. Приехал в Коврижки, встретился с Ложенцовым —и забеспокоился. А потом появился тут и Ветлугин... Беспокойство возросло.
Он написал письмо Чиркову о том, что ему надо перебираться куда-нибудь в более безопасное место. «Нужно еще поработать»,— ответил тот., И Мургин, стараясь побороть тревогу, умолк. По-прежнему щелкал на счетах, выписывал мужикам квитанции, подписывая их непривычной для себя фамилией.
После разговора с банькой Мургин все же решил заглянуть в Ржаной Полой, надо побывать у кузнеца, хотелось поближе познакомиться с ним.
Спустившись на велосипеде с горы, Мургин увидел на берегу речки девушку, полоскавшую белье.
Он невольно остановился, взглянул на ее оголенные ноги, на тоненькую девичью фигурку и залюбовался. Девушка взяла белье из корзины, расправила его и, опустив в воду, принялась полоскать. Пополоскав, она бросила белье на мокрый, лоснящийся па солнце камень и, словно играючи, принялась задорно бить по нему вальком.
— Как тебя звать? — подъехав ближе, спросил Мургин.
— Ой ли? — вскрикнула Юлька и, оглянувшись, вдруг застыдилась, опустила глаза.— Тебе чего знать-то охота?
— А как же, вдруг я сватом...
— Не мели языком,— обиделась Юлька и, склонившись, начала укладывать белье в плетенную из молодого тальника корзину.
Когда Юлька нагрузила ее доверху, Мургин, не говоря ни слова, поднял корзину — тяжеленько, однако, и осторожно повесил на руль велосипеда.,
— Вот и увезу твои наряды,— сказал он.
— И не увезешь,— моргая темными ресницами, ответила примирительно Юлька и, перекрутив жгутом ситцевую кофтенку, бросила ее поверх всего.
Поднялись они в деревню по выщербленной водой дороге вместе: Мургин вел велосипед с висевшей на блестящих рогах корзиной, а Юлька шла по другую сто-
рону с вальком в руке. Когда Юлька остановилась у проулка, Мургин спросил:
— А дом Алексея Даниловича который?
— Так это наш и есть,— махнула она в сторону избы на один скат и взялась за корзину.
— А дом кузнеца?
— На конце деревни, вон под железной крышей который,— ответила Юлька и, кособочась от тяжести, заспешила по тропинке к своему дому.
Мургин недоуменно, огляделся — место как будто знакомое, а дом совсем другой: тот, помнится, был больше, а тут всего лишь избенка. Только позднее Мургин узнал, что он не ошибся: место было то самое, а дом Алешки Кузовкова, как и дом Евлахи, разошелся по паям.
Побывав у кузнеца, Мургин в Ржаной Полой больше не заезжал. Зато Юлька стала чаще бывать в Коврижках. Нет-нет да и соберется в лавочку.
— Зачем в село-то? — выглянет какая-нибудь баба в окошко.
— Купить кой-что....
— И на велосипеде покататься?
— Если приглашают, почему и не покататься? — и, довольная, тут же засмеется Юлька по-девичьи и звонко и весело.
Совсем исхудал лицом Фанька, кашлять начал, того и гляди чахотка привяжется. Отдохнуть бы малость ему, так не хочет. Ни минутки продыху для себя не оставляет: то он в кузнице около горна снует, то дома что-нибудь прихорашивает, то ездит в город по веялочным делам. Где только и силы у него берутся,— велик ли, а ношу другой раз, как муравей, больше себя волокет. Вот и теперь уехал в Вятку...
Болит сердце у Глафы,— дорога-то неблизкая. Опять же и рада, что уехал, хоть денек-другой одна побудет, немного отдохнет от Фанькиных хлопот. Однако и одной дома невесело, мыслям-то, думушкам своим надо выход дать, с кем-то поговорить, а с кем? С Настенькой бы Алешкиной, как раньше, но Настя теперь иной стала. Обиделась, должно быть, на Фаньку, что он ее с отцом
в избе-боковухе оставил, крышу сделал им по-бобыльски на один скат, Просила Настя оставить для нее мезонин-чик — комнатку бы из верха чистую выделать можно, так нет же — Фанька уперся: Настасья, мол, теперь отрезанный ломоть, замуж была выдана с полотнами да нарядами, какие же вторые для нее паи выделять. Оттого и не здоровается Настя нынче с братом и к Глафе совсем по-другому стала относиться. Неловко от этого Глафе, будто не Фанька, а она обидела невестку. Сходить разве к братцу, ведь только один Егор из родни для нее остался близким человеком. Уложила она в постель Гальку, надела на себя новую кофту, платком белым повязала голову — и быстрехонько па свой старый двор.
Любила она Евлахин двор. Здесь она познала первое счастье с Федосием, здесь и сына родила, и Гальку-крохотку тоже здесь зачала... А теперь скособочился дом, крыша на подпорках стоит, будто .на костылях. И в огороде заросло все лебедой. Некому за хозяйством присматривать: сам-то Егор все на службе, вернется домой— и за книгу, а то и вовсе не приходит, все в разъездах да на собраниях пропадает.
На этот раз Егор был дома. Глафа поздоровалась, окинула взглядом знакомую избу, поправила на кровати одеяло, взбила горкой подушку, вздохнула.
— Не нравится мне, братец, холостяцкое твое житей-ство. Жениться-то когда станешь?
— Сватаю вот Настеньку, да не идет,— пошутил было Егор.
— А чего же, Настасья — баба хозяйственная. Да ведь тебе, Егор, не такую, наверно, надо... Наверно, бойкую надо, в красном платочке?
— Платочек и ей куплю, но вот не соглашается, коммунист, мол, ты, нехристь,— ответил Егор, смеясь.
Глафа взглянула на братца и опять вспомнила Фе-досия. Вот так же и он любил пошутить. И улыбка, и-глаза — все его.
— Федярка-то нынь письмо прислал, старательно работает, слышь,— вдруг сообщила она.— Хвалит мастер-то... А вечером учится наукам разным,,.
— Это, Глафа, хорошо.
— Думаешь, хорошо, братец?
— А как же, нам такие люди теперь нужны.
— Нужны — это верно... И тебе спасибо, что помог устроиться тогда. Только сам-то вот обижается. И опять же думаю, чего ему обижаться. Замурзовали бы тут
парня...
— Сама-то живешь как, Глафа?
— Да как живу... Живу — хлеб жую да Гальку воспитываю. Не Галька бы... Другой раз и думаю: хорошо, что и ушел Федярка. Человеком, может, станет. Хоть и тяжело ему.— Глафа помолчала, будто вспоминая что-то.— Нынче и говорю, послать бы Федярке-то немного... Поморщился, три рубля достал из кошелька, протянул — на, мол... Взяла, а пальцы точно огнем жгет.,.. от трешки-то этой... Бросила ему в лицо — подавись, мол, злыдень. Выбежала. А куда бежать? Галька ведь... Вот и говорю, уж и лучше, что уехал. А о себе, чего же думать о себе, не привыкать, братец... На тебя вот взгляну другой раз, так и вспомню Федосия,— и Глафа уткнулась лицом в ладони.
Спустя минуту отняла руки от лица, сказала: — Обо мне уж, братец, поздно говорить... Тут вот был нынь из кредитного... Тот, что с бородкой. Не советовал, слышь, в вашу «Веялку» брать больше никого. Зачем, мол, вам на дороге голытьбу подбирать...
— Ужели так и сказал?
— Я-то- сама не слышала, а муж сказывал, Фанька, он сроду не соврет,— и подосадовала: — Мой-то опять укатил, никак ему не сидится. Чего бы еще надо? А все мало... Может, братец, в товариществу-то повременить, аль как советуешь?
— Идти надо, Глафа, но с кем идти? — словно сам себя спросил Егор, и улыбнулся, и опять своей улыбкой напомнил ей Федосия.— Мы вон организуем в Коврижках огнестойкое товарищество...
— Это какое? То, в которое Макуха записалась? Так не пойдет же мой-то. Ему, моему, с Прялкой надо, с Илькой Кропотом... Прошлый раз в горнице до рассвету сидели, все укладывали, как да что..
— А почему вы Кропота держитесь?
— Ну, как же, братец... Мельница...
— Мельницу скоро обществу передадим,— сказал Егор и спохватился, что сказал преждевременно.— Может, и не передадим, но «Огнестойки» вам держаться надо.
— Так-то, может, и так... Да вот Фанька...— вздохнула Глафа.
В хлопотах мужицких промелькнуло короткое вятское лето. Не заметил Фанька, как на березах длинными кистями повисли золотые пряди, как яркими пунцовыми огоньками загорелись у загуменииков рябины, и вот уже заскрипели по дорогам к гумнам телеги, пахнущие смолой и свежим ржаным хлебом. Только ржи нынче у всех не густо уродилось, раньше, бывало, на возу лежат снопы, как бочки, с тяжелыми, точно литыми, колосьями, а тут—легонькие снопики, что ни колос, то пустой. И яровые не вышли собой, кругом жалуются — «пьянчужка» задавила посевы. И провеивают мужики лопатами зерно, и просеивают его на решетах, но никак не могут удалить рыженькие семечки той травы «пьянчужки», как окрестили ее здесь. Испекут бабы пироги из свежего намолота, отведают и тут же опьянеют: голова болит, и ноги не держат. Да и выгорели нынче па увалах посевы, а в лощинах да по закрайкам лесным нежданно ударил августовский заморозок и подбелил овсы,— тряхнешь снопом, а там— одна мякина. У всех такое горюшко, и у Фаньки тоже, полосы-то ведь рядом со всеми. Потому и не часто заглядывал Фанька в поле, с весны видел — кругом голо, веялками кормиться надо.
В сенокос затрясла Глафу лихорадка. Фанька и к фельдшеру ее свозил, и к бабке на «наговоры»—не помогает. Отпустит лихоманка на денек-другой и опять начнет трясти пуще прежнего.
Не успели убраться с сенокосом, как подошла жатва. Фанька известил своих должников—тех, кому ковал в долг, и бабы двинулись к нему на отработку с серпами. Соседи еще только за половину перевалили в ржаном поле, а Фанькины работники перешли уже в яровое — созрело-то ныне все разом. Йрошло недели две, и всем на удивление к Фанькиному дому бабы пронесли пышный овсяный сноп, поставили в красный угол под божницу— здесь так принято. Уселись жницы за стол тес-
ным кругом, Фанька выставил на стол бутыль самогону. Глафа принесла студня, свиных щей, каши. Повеселел стол, будто и усталости у баб не бывало. А напоследок Глафа, по обычаю, приготовила особо торжественное угощение — саламат.
Ячневая крупа, приправленная маслом, лежала на большой сковороде бугром. На вершину бугра бабы водрузили овсяной с сережками стебелек и начали подбираться по очереди к нему ложками. В чью сторону стебелек упадет — тому или умереть в тот год суждено, или жениться. Такая уж тут примета. Примета — не примета, а завечают так.
С каждой минутой саламатный холмик становился меньше. Дошла очередь хлебать Юльке. Она поддела ложкой рассыпчатую жирную крупу, овсяный стебелек покачнулся и неожиданно упал в ее сторону. Юлька смутилась, раздутые от саламата щеки запылали кумачом, а жницы — народ артельный, озорной, уже подхватили
хором:
Ой да как во поле высок,
Ой, лада, овес высок, Ой да как лицом бела,
Ой, лада, лебедушка бела. Ой да как по травушке плыла,
Ой, лада, Юленька плыла...
Раскрасневшаяся Юлька вскочила со скамьи — и в двери на улицу.
Все довольны, веселы, даже Глафа, и та, скрестив руки на груди, заулыбалась:
— Юленька — девушка бойченькая у нас... Ребята вон боятся на велосипеде, а она села...
— Лисопед то ее и увезет взамуж...
— Это с бородкой-то который?
— А не стар?
— Чего там стар, зато служашчий.
— Видячее дело, видячее,— заключила Макуха и вышла из-за стола.
Фанька тоже поднялся, стянул со спицы полотенце с вышитым концом, вытер им губы, сказал:
— Ну, бабоньки, спасибо, что сноп помогли в дом
внести.,
— Тебе спасибочко, Ефанаил. Чего ни попросим — живехонько изладишь,— ответила за всех жена Вани-чудотворца.— Я вот тольки хочу спросить, мужики-то
наши сдурели, все в «Огнестойку» записались, надоть бы, думаю, к тебе лучше, а?
— Эка, захотела ты в «Веялку», да знаешь ли, кого туда подбирают? — вспыхнула Макуха.— Подбирают туда только с «золотыми» руками...
И впрямь, в «Веялку», кроме Фапьки да его отца, вошли все плотненькие мужички — Гавря Прялка с зятем, да еще два плотника... Когда же им в Коврижках посоветовали присоединиться к «огпестойкам», те ответили:
— Зачем же мы полезем? У пас своя артель — «Веялка».
— Название какое-то у вас без политики...
— Как без политики? Будем «Веялку» звать красной,—ответил Фанька и заулыбался.— О нашей «Красной веялке» в губернии знают...
Так и раскололась на две части деревня: одни окопались в «Красной веялке», другие потянулись к «огнестойким».
В «Огнестойкое» собрались люди победнее, с одной лошаденкой, а то и вовсе без нее, вроде Вани-чудотворца да Макухи. Если б не Фанька, туда бы качнулся, наверное, Алешка — тоненькие ножки, но сын вон как закрутил дело — на веялки из самой Вятки заказы пошли.
«Веяльцы» построили из кругляков сарай, заготовили сосновых бревен для досок. Фанька съездил в город, закупил сотни три шестеренок, остальное стал ковать сам. Поглядывая на «огнестойких», иногда посмеивался Фанька: ни машин у них не было, ни сооружений, так под открытым небом и начали лепить свои кирпичи. Только под осень вырыли они в обрывистом берегу две ниши и начали обжиг кирпича. Правда, и на кирпич много покупателей нашлось, но только с «веяльцами» тягаться мудрено: одни сотнями прибыль считают, другие— тысячами ворочают.
— Чего ж вы меня в пай не приглашаете? — как-то спросил Илька Кропот Фаньку.
Хоть Илька и первый советчик ему, по Фанька усмехнулся.
— Так ведь у нас, в «Веялке», своими руками все робят: кто столярит, кто куст... Мы ведь кузнецы... Все сами — и веялки куем, и счастия ключи...
— Я деньгами подмогу.
— У нас, Илья, своих денег скоро девать будет некуда,—засмеялся Фанька в ответ.— Ты вот мельницу лучше держи, не уплыла бы мельница-то, Илья Калинин...
— Не уплывет.... А поплывет, так страховку получу. В любое дело деньги пойти могут. Хоть взять вашу же «Веялку», деньги-то ведь у меня чистовые...
— Верно говоришь, чистовые,— вытягиваясь на носках смазных сапог, согласился Фанька и, усмехаясь в недавно отпущенную рыжую бороду, расправил свой короб.— Непа-то нынчи всем дает жить и развиваться. Смотри-ка, «огнестойкие» и те глиномятку приобрели...
— «Огнестойкие» еще опередят тебя...
— Не опередят,— возразил Фанька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40