Весь день Лаврушка не присел на место. Вначале, проводив Федярку, возился он с чеботарем: перевязывал ему голову, поил водой, потом, увидев проезжавших мимо всадников, попросил довезти раненого бойца до ближней деревни. И те — это были красные конники,— осторожно положив чеботаря на повозку, довезли его до деревни, положили в крайнюю избу и поехали дальше. Лаврушке тоже некогда было сидеть. Оставив чеботаря на попечение пожилой хозяйки, он попрощался с ним и пошел догонять бойцов. Оружия при себе он еще не имел, за спиной у него висел лишь небольшой мешок с инструментами чеботаря. «Может, в роте и сыщется какой-нибудь умелец подбивать сапоги, вот ему и передам». Так наказывал чеботарь. А если и не сыщется, то чеботарь просил Лаврушку не бросать тот струмент, а приберечь для себя.
— Ты меня от смерти спас, тебе и рукомесло свое вручаю,— лежа на лавке, напутствовал он его в дорогу.
За деревней Лаврушка снял с ног лапти — босиком-то бежать куда как легче,— перебросил их через плечо и заспешил вперед по проселку.
«А далеконько наши ушли, совсем далеко,— поднявшись на холм, с нескрываемой радостью подумал Лаврушка и, оглянувшись, посмотрел из-под руки на солнце.— Высоко стоит солнышко, не скоро еще ночь-то, еще можно гнать и гнать беляков».
Но в тот день красным бойцам не удалось дальше продвинуться. Во второй половине дня разгорелся бой с белыми за деревню Верески, и длился этот бой почти три часа. Белые отчаянно цеплялись за деревню. Однако не устояли, озлобленные, подожгли они крайние дома и под прикрытием огня и дыма начали отступать к кладбищу.
Вечером к бойцам приехал комиссар в кожанке, на смуглом лице небольшие усики, собрав бойцов, комиссар сказал, что первый день наступления прошел успешно, красные воины, форсировав утром реку, сразу же на всех участках фронта сломили сопротивление белых и за день с боями продвинулись на добрый десяток верст, а местами и больше. На левом фланге, под Красным Яром уржумский отряд Сормаха храбро дрался и гнал врага. Неся на себе пулемет и боеприпасы, бойцы схватились с неприятелем и разбили его наголову...
Лаврушка, привалившись спиной к дереву, внимательно смотрел на смуглолицего комиссара и думал о Федяркином дяде Егоре. Вот так же и тот где-то выступает, может, и сюда когда-нибудь приедет. Только Федяркин дядя не такой, он наверняка выше ростом и говорит, наверное, громче. У этого комиссара голос словно простуженный. И сам он не совсем высокий, а тоже, видать, строгий, как и тот вон чернявый командир. И ремни по тужурке крест-накрест, и на боку — револьвер... И лошадь у него с желтым хрустящим седлом; на такой куда угодно ускачешь...
— Товарищ комиссар, можно мне? — обратился один из бойцов и, оставив цигарку, которую он скручивал желтыми прокуренными пальцами, встал.— Прошли мы за день, скажем, десять — двенадцать верст. Это вроде и неплохо, верно говоришь. Завтра еще дальше пройдем, потому большой подъем в народе. Надо сеять, а тут, смотри-ка, на полях еще и горсти не брошено. Разве можно терпеть это- белое колчаковское угнетение? Нель-
зя терпеть, товарищи! Вот и ринулся народ. Даже вон мальчонки...
— А ты слушай, оратель, покороче,— посоветовал кто-то.
— Заканчиваю... Только чуточку о мальчонке скажу. Утром нынь веду по противнику беглый огонь... Из кустов, смотрю, выбежал мальчонка... Кругом пули так и сеют. А мальчонка тот, смотрю, без оружия, без всего... Прикрылся картузом и прямо на пули бежит... А он ведь, может, совсем еще малых лет... Может, мать его по всей округе ищет,— широкоскулый боец оглянулся и, увидев Лаврушку, кивнул в его сторону.— Это не .ты был? Кажись, не этот, другой, тот еще меньше.
— А этого кто тут приветил? — взглянув на Лаврушку, строго спросил приезжий комиссар.
— Да никто,— ответил чернявый.— Увязался, да и все тут.
— А ну, покажись,— приказал комиссар.— Ты кто такой? Почему оказался у нас?
— Так все же оказались,—шмыгнул носом Лаврушка.
— Хо-хо-хо-о,— дружно засмеялись бойцы.
— Ишь ты, какой смышленый — «все».
— А чего смеетесь? Меня вон сам товарищ Азии в дивизию брал.
— Хо-хо-хо-о,— снова раскатилось по рядам.
— Сам, говоришь, товарищ Азии? — усмехнулся и комиссар.— Это кто же, по-твоему, Азии?
— Будто и не знаю,— уже обиделся Лаврушка.— Боевой командир,—и, выхватив из-за пазухи красную ленту, крикнул: — Вот он, товарищ-то Азии, со своей папахи снял— да мне!..
— Хо-хо-хо-о...
— А чего смешного, может, и прав мальчонка? Товарищ Азии, верно, любит таких,— вдруг заступился за Лаврушку чернявый командир, поняв, что если комиссар не смилостивится, ему и впрямь придется отвечать за мальчонку.
— Он любит, верно,— сказал приезжий.— Только ты вот, Коржиков, есть Коржиков, а не Азии еще...— и взмахнул рукой: — За то, что ты, Коржиков, приветил несовершеннолетнего, и за то, что этого несовершеннолетнего, может, уже разыскивают родные и что всю вину
за увод его возлагают на нас, красных воинов-освободителей,— вот за это самое следовало бы тебя, по меньшей мере, понизить в командирском звании...
— Да не надо понижать его, товарищ комиссар,— взмолился Лаврушка.— Я же сам, добровольно... Меня не разыскивают...
— Мальчонка этот, видать, дельный! Он вон нашего чеботаря, говорят, спас. Все мимо бежим, думаем, убитый чеботной лежит. А этот мальчишка жизнь в нем приметил...
— Это не я, это дружок мой приметил.
— Ладно уж,— махнул рукой комиссар.— Твое счастье, Коржиков. Обмундируй бойца. Оружие дай ему. И больше чтоб ни одного не брать...
— Понял, товарищ Ветлугин,— сказал Коржиков. «Ветлугин? Неужели это и есть Федяркин дядя
Егор?» — удивился Лаврушка.
А комвзвода уже был рядом с Лаврушкой, подмигнул ему по-мальчишески хитровато: «Ничего, мол, все обошлось»,— и, повернувшись к бойцам, строго, как и полагалось, сказал:
— А теперь, красные орлы, быстрехонько попить чаю — и на Вавож.
— Ночью-то?
— Да, таков приказ, взять ночью село Вавож!..
Как только вернулась домой Макуха и сказала, что Федярка и Лаврушка убежали с красными, Глафа так и рухнула на скамью: погибнет сынишка, ведь махонький еще, совсем еще безумок...
— И чего это ты, Дарья, моего-то не остановила?
— Да где их остановишь? — оправдывалась та.— Поднялись чуть свет — и на улицу. Смотрю, и Федярка твой тут же, с бойцами. Опосля заскочил в избу, сказал, на реку, мол, посмотрю, и — в двери. Только и видела, как бежал по улице да картузиком в руке помахивал...
— Горюшко ты мое,— не унималась Глафа.— Чего же ты, безумочек, наделал? — и, поднявшись со скамьи, добавила: — Пойду, сама пойду искать парня...
— Не дури, Глафирья,— остановил свекор.— Где же ты на позиции искать его будешь? Позиция-то вон куда
протянулась, до самой Самары,— и, пососав трубку с посвистывавшим чебуком, добавил наставительно:—Чего же нашего брата нынь искать, он ведь, Федярка-то, как-никак мужичок...
— Молчи уж... мужичок,— возразила сноха.— Не ты бы, тятенька, дома он был бы. Ты его нарядил с Макухой. А ей, Макухе, чего же, не приглядела — чужое-то чужмя кажется...
Евлаха, поняв свою оплошку,—и впрямь ггогонычем-то послать можно было кого-нибудь другого,— встал и, кряхтя, вышел из избы.
Глафа надернула на голову платок — и к Алешке Ку-зовкову. Настя тоже плакала: хоть и тринадцать годков Лаврушке, а и он еще не велик.
— А мой-то, Настенька, совсем ведь кроха. Искать надо... Чего же такое — погибнут ведь несмышленыши,— и Глафа, вернувшись домой, стала собираться.— Хоть до деревни той дойду. Сама узнаю все...
Но не успела Глафа отправиться в дорогу, как в избу влетел Федярка, а за ним следом и дед.
— Вот представляю тебе воина,—сказал свекор.
— Да где ты, тятенька, нашел-то его? — обрадовалась Глафа.
— За деревню вышел, смотрю, по тракту бежит.
— И Лаврушка вернулся?
— Лаврушка в войсках... И я бы там был, если б не фиток.' Его надо было доставить,—ответил Федярка и вытащил из кармана квитанцию.— Вот он, целехонький...
— Ну-ну, ладно,— топталась обрадованная Глафа.— Тебе ли еще по чужой стороне... Чего смотреть на Лав-руху—не ровесник он тебе. Подрастешь — и тогда уж...
— Как же... Ждать они, что ль, красные-то, станут... Прогонят без меня всех беляков. Говорю, не фиток бы этот... Не хуже бы Лаврушки пошел. Даже я одного там ог смерти спас. Лаврушка, тот впустую бежал, а я вот приметил... Наклонился, вижу, на голове рана. Кровь так и хлещет...
— Да ты о ком это?
— О чеботаре... Чеботарь-то, знаете, какой человек? Всю ночь сапоги чинил. А потом с табуретки — и в бой... А бой-то какой был! Переправились под бонбами, да как пошли мы...
— Ну и ну,— усмехаясь, качал головой Евлаха.— Да ты, буржуй экий, ужель в бою был?
— А то как же? Где чеботаря-то увидел?
— Уж не из бою ли его вытащил?
— Из бою, дедушка, не вытаскивал, потому — беляки убежали вперед... У озерка увидел, будто воду пьет. Смотрю, а он чуть не мертвый...
— Давай садись, да ешь — потом расскажешь,— ставя на стол кринку с молоком, сказала мать,
— И самого Азина видел,— не умолкал Федярка.— Ну и человек!.. Покормил нас,— и, вспомнив о кусочке сахару, Федярка вздохнул.— Нес было вам сахарку немного, да вот... чеботарь-то при смерти лежал. Водой отхаживал его сладенькой... Может, оттого и ожил, чеботарь-то,— от водицы той... На Лаврушку теперь его оставил... Лаврушка, наверно, далеконько шагает. Иначе как же — наступление вон как ходко пошло...
Коротко было междупарье — не успели вывезти навоз в паровое поле, а трава на лугах, густая и шелковистая, уже в колено вымахала. Даже удивился сам Евлаха, как нынче быстрехонько пролетье сменилось летом,— давно ли, кажись, сеяли, а тут, гляди-ка, и за косы
браться пора.По узеньким скрипучим ступенькам Евлаха поднялся на поветь, заставленную в одном краю ларями, кадками и разной домашней рухлядью,— это все хозяйкино добро. Евлахин же угол был обставлен совсем по-иному. В самом углу торчали шестики, березовые рогульки — заготовки для вил, какие-то плашки, колодочки,— да мало ли припас он всякого добра. Тут же, около двери, стоял толстый, в два обхвата, сосновый чурбан. На выщербленном широком, как стол, торце его размещался сколоченный из досок ящик с немудреным крестьянским инструментом —молотком, коловоротом, рубанком, стамесками... Все это каждому мужику требуется в хозяйстве, то косу перевить надо, то насадить топор, то изладить грабли — не бежать же за каждым пустяком к соседу? Как раз теперь и подходила та пора, когда мужики, закончив спешные весенние работы, исподволь начинали готовиться к сенокосу. В такую пору распахивали они
настежь повети и, деловито усаживаясь возле своих чурбанов, раскладывали инструмент и начинали ладить грабли, косы, вилы... Но мужиков в этот год в деревне было раз-два, и обчелся, потому-то, может, первым и распахнул ныне двери старик Евлаха. Хозяйским взглядом с порога окинул зеленевшие за Ветлужкой поля и, отыскав свою полоску, сравнил с соседскими — яровина И у него не хуже других взялась за землю, посередке даже темно-зеленым гребнем взъерошилась; потом взглянул на ближний угол — трава-то, трава, так и прет вверх, уже повсюду и баламонок распустился. Здесь,, по пойменному откосу, баламонок— самый дружный цветок, оттого и расшил он яркой позолотой зеленую луговину. «Смотри-ка, сила-то какая кругом прет из земли,— подумал старик.— Земля-то, она, любушка, шибко на ласку чувствительна. Позаботься о ней, матушке, и она о тебе позаботится. Только заботиться-то стало некому — на что вон Лавруха, велик ли, и тот...»
Евлаха тяжело вздохнул и, шагнув к своим заготовкам, стал перебирать ошкуренные белые шестики для граблей,— они были гладкие и легкие, как игрушки. И опять с тоской подумал: «Шестов-то сколько запас,— а работников в дому не прибывает — всех поразбросала неспокойная жизнь...»
Прошла неделя,— Евлаха уже изладил вилы и грабли, для крепости колодочки и зубки у граблей помазал жидкой смолой и положил их на солнцепек; перевил все косы — осталось их только выточить.
Точило у Евлахи старенькое, поизносилось насаженное на железный штырь колесико из серого литого камня, однако крутнешь его раз с десяток и коса как бритва. Во всей деревне такого точила нет,— привезено оно издалека, от Жерновогорья, потому и бережет его Евлаха пуще своего глазу.
Евлаха достал с подволоки точило, пристроил его над корытом с водой. Подозвал Глафу, чтоб та покрутила ручку точила, сам же осторожно забрался на расшатанный станок и, взяв за концы косу, по-коршунячьи разбросил руки над точилом. Схватилась сталь косы с точильным камнем, зажурчала вода в корыте, запенилась возле лезвия. Расклонится Евлаха, потрогает лезвие пальцем, поврачует малость —и опять склоняется над колесом. Хоть и не особенно любил он эту работу (уж шибко си-
дячее дело!), но знал; нынешним летом ему придется подолгу сидеть вот так на станке — некому, кроме Евла хи, во всей деревне точить косы. Есть вон Алешка, одна-ко плохой из него точильщик, до ветру еще с клюшкой ходит — вот как угостил его тот фершал с кокардой белой во лбу.
В первый же день к Евлахе на поветь прибежали бабы.
— Уж мы тебя просить, Евлантей, будем,— сказала Настя.
— Ладно, не просит.е, буржуи, сам вижу, что надо. Только точило крутите прилежнее...
За такой работой однажды и застал Евлаху Ложенцов. Поднявшись по бревенчатому взвозу на поветь, он поздоровался и полез рукой в сумку.
— Уж не от Егория ли? — перехватив взглядом в руках Ложенцова письмо, спросила Глафа и, подобрав руки к груди, как-то вдруг сжалась — первая ведь весточка, все ли с ним ладно.
— Есть тут у вас Настасья Моралева?
— Это я,— Настя чуть не выпустила ручку точила.— Не от сынка ли моего?
— Все возможно,— ответил Ложенцов.— Поехал к вам, мне и сунули на почте, вот, читай.
— Да неграмотная я, Алексей Микитич... Уж ты прочти.
— Если доверяешь...
— Вам да еще не доверить,— ответила Настя.— О хорошем вслух читайте, о худом — втихомолку... Да ско-рея, уж не томи, Алексей Микитич.
— «Добрый день, мамка, веселый час,—начал Ложенцов.—Ты не беспокойся обо мне. Я живой и совсем здоровый. Не ругай меня, что ушел не спросясь. Иначе как же было не идти. А так все здесь хорошо. Мы ходко гоним беляков. Они удирают от нас и бумажки на столбах наклеивают: «Не торопитесь, дайте хоть раз чайку спокойно попить»...
— Ишь ты, чайку спокойного, буржуи, захотели,— усмехнулся в усы Евлаха.
— «А мы им не даем ни отдыху, ни продыху,—продолжал читать Ложенцов.— Потому командир взвода у нас, Коржиков, шибко смелый. Он тоже как Азии. И еще сообщаю, что мне ботинки выдали, шинель новую,
брюки с красным лампасом. И еще дедушке поклон. И еще шлю поклон Федярке. Вовремя ли он доставил на деревню фиток? Чуть не унесли его в поспешности на фронт. Благодарность выражайте Федярке, это он первый спохватился...»
— Смотри-ка, дружка-то свово как расхваливает,— улыбнулась Глафа.
— «А теперь командир наш сказал, что пойдем дальше и дальше. Только обо мне, мамка, ты не беспокойся, я совсем, совсем живой и здоровый, того и вам желаю. Ваш сын Лавра».
— Ишь ты... Лавра,— опять усмехнулся Евлаха.— Л ты еще, Настасья, беспокоишься. Да рази они пропадут? У нас, у ржанополойцев, у всех в роду написано: из огня да из полымя выскочат.
— Федосий-то?..
— То другое дело, Глафирья... Федося наш тот раз где был? Он в Пинские болота погруз. И не погруз бы, если б не офицерье. Офицерье продажное заманило их туда... Заманило да и бросило на произвол судьбы,— и, пзглянув на сноху, распорядился: — Идите-ка, бабы, ставьте самовар да угощайте гостя с хорошими вестями.
Когда женщины ушли, Евлаха спросил:
— Откуда письмо-то взялось, Алексей Никитич?
— Из Вавожа привезли.
— Эвон откуда,— удивился Евлаха.— Так ведь я там прошлогодь был. Ой-ей-ей, как солоно достался нам этот Вавож...
— Расскажите, как там дело было? — заинтересовался Ложенцов.
— Да как тут было...— задумавшись, посерьезнел Евлаха.— На ту ночь наши пушки были поставлены у церковной ограды. Поставлены потому, что пехота ушла вперед, а мы вроде как в тыле оказались. Кто тут ждал белых-то?.. А наутро, откуда ни возьмись, офицер к пушкам тем подбежал с наганом в руке, и выбежал он, буржуй, из псаломщиковой ограды. Схватился было за саму пушку, да наш часовой не промах — успел всадить в него из ружья. И зачалась тут с нашей стороны пальба вездехонько из ружей да пулеметов. А потом подбежали к орудиям свои номера и давай их на картечь садить. Так и отбились. Белым не досталось ни' одного пулемета, ни одной пушечки... А как за ними бежали-то?
Помню, был стрелок один со мной, сказывался владимирским. Говорили мне, что у него насквозь груди пуля прошла, ты мол, папаша, за мной поглядывай, упаду, так кричи передних и винтовку мою убереги. Сам ведь, своими ногами, прошел он двадцать верст до Воздимонья с пулей в груди... Поищи-ка таких молодцев! — и, взяв косу, Евлаха в раздумье добавил: — Только вот не вспомню по фамилии часового, который на пулю-то посадил того офицера?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40